ПРЕДИСЛОВИЕ

Светлой памяти

семьи И. Н. Постникова посвящается.

Слово об отце Иоанне (Постникове)

(1869-1935 гг.)

В центре Бежецка, на правом возвышенном берегу р. Мологи, на окраине городского сада высится стройное и величественное здание ныне не действующего храма Иоанна Богослова. Церковь Святого Апостола и евангелиста Иоанна Богослова упоминается в письменных источниках с начала XVII столетия как уже существующая. Современное здание церкви было построено вчерне в русско-византийском стиле в 1837-1846 гг., освятили храм только в 1868 г. [1]. «Церковь сия каменная двухэтажная, сооружена иждивением и тщанием прихожан. Престолов в ней два – в нижнем этаже во имя Иоанна Богослова, и в верхнем во имя Казанской Божьей Матери. Другая церковь прихода во имя Живоначальной Троицы построена 1781 г. тщанием же прихожан. Приделов в оной церкви тоже два: в настоящей холодной во имя Живоначальной Троицы, в приделе теплом, устроенном в трапезной во имя Великомучеников Георгия и Дмитрия*[2].

По воспоминаниям Бежецкого старожила и краеведа Бориса Петровича Тарасова*, храм Иоанна Богослова был заперт им совместно с последним его настоятелем протоиреем Иоанном Николаевичем Постниковым по приказу местных властей в 1930 г. Перед закрытием церкви ими была составлена опись хранившихся в ней «церковных ценностей». На момент закрытия храма отцу Иоанну Постникову исполнился 61 год, из которых более 35 лет жизни было отдано служению в храме Иоанна Богослова. Чаянием и трудами батюшки Иоанна Постникова храм Иоанна Богослова перестраивался, благоустраивался и украшался. До наших дней сохранилась часть фресок здания церкви, сюжеты которых посвящены событиям православной истории Бежецкого края: «Исцеление расслабленного от Теребенской иконы Святителя и Чудотворца Николая. Бежецк. 30 июня 1805 г.»; «Царевич Дмитрий Угличский»; «Видения князя Дмитрия Красного»; фреска с изображением месточтимого святого Нектария Бежецкого, под сводом церкви сохранилась огромная фреска «Покров Пресвятой Богородицы», на которой изображена Богоматерь с легкой тканью в руках, парящая над всеми месточтимыми святыми [3].

Рядом с бывшим храмом Иоанна Богослова* расположено двухэтажное кирпичное здание бывшей Богословской школы, построенное чаяниями отца Иоанна в 1911-1913 гг. на средства благотворителей и прихода. Строительство начиналось «исключительно верой в Божественный Промысел и надеждой на Господне милосердие. Иного фонда и иных средств буквально не было». Иоанно-Богословская церковно-приходская школа была построена с залом для народных чтений на 400 человек, четырьмя классами на 200 учащихся и 4 мастерскими, столовой и спальней-общежитием на 50 детей-сирот всех сословий. Школа ставила задачу христианского воспитания и обучения с благотворительными целями. Открытие школы – осуществление давнейшей мечты о. Иоанна Постникова, являвшегося горячим сторонником развития церковной школы. По замыслу батюшки «школа должна была приютить горемыку-ребенка, обогреть, накормить и вместе с начальным образованием дать знание полезного ремесла и тем самым вывести его на честный трудовой путь» [4]. Школа готовила столяров, слесарей, картонажников, переплетчиков и содержалась на средства церкви. При школе существовала небольшая сапожная мастерская, где работало до 30 питомцев. Для нужд приюта Иван Николаевич регулярно, вплоть до 1918 г., устраивал благотворительные лотереи. Для характеристики уровня содержания приюта интересно замечание одного из проверяющих приют комиссаров, «которого удивила его чистота и сравнительная вежливость детей по сравнению с Земским приютом». В 1918 г. приют был передан отделу соцобеспечения, укрупнен (в него перевели 15 новых питомцев) и переименован в «коммуну им. Луначарского». Среди детей-тут же развился сыпной тиф, и почти все они были переведены в барак. В приюте же воцарилась атмосфера постоянной брани между комиссарами и воровства приютского имущества [5].

Разразившаяся в России революция застала отца Иоанна как известного и уважаемого в Бежецке и губернии приходского священника, талантливого законоучителя, благотворителя, энергичного церковного общественного деятеля, писателя и выдающегося знатока истории родного края. Революционные и последующие события российской действительности жестоко отразилась на судьбе самого Ивана Николаевича и судьбах членов его семьи.

Иоанн Николаевич Постников был счастливым семьянином. Они с матушкой Евдокией Васильевной воспитали девять человек детей. Практически всем детям родители дали блестящее образование. Сыновья – Андрей, Иван и Николай – окончили Бежецкое реальное училище. Дочери – Надежда, Антонина, Нина, и Вера – Бежецкую женскую гимназию. Старший сын Сергей окончил гимназию в Рыбинске и юридический факультет С.-Петербургского университета. Второй по старшинству сын Андрей закончил физико-математический факультет С.-Петербургского университета. В 1918 г. старшая дочь Надежда заканчивает в Петрограде женские педагогические курсы иностранных языков М.А. Лохвицкой-Скалон. Всю степень трагедии, постигшей семью в революционные годы, отражают строки родового дневника И.Н. Постникова, начатого его пращурами еще в конце XVIII столетия. В 1918 г. Иван Николаевич вносит одну из последних записей в родовой дневник: «Беспощадной большой революцией выкинут за борт, испытал со своей семьей в 12 человек все ужасы голода и отчаяния» [6]. В 1930-е гг. были конфискованы собственный дом, в котором проживала семья Постниковых, и практически все имущество, как приобретенные на нетрудовые доходы*. Младшие дети, ввиду своего социального происхождения, с трудом могли продолжить свое образование. Сыновья Сергей и Андрей в 1937 г. были арестованы и практически всю жизнь провели в лагерях ГУЛАГА, возвратившись домой перед своей кончиной глубоко больными людьми. Практически все дети и супруга батюшки вынуждены были покинуть родной город по причине опасения за свою и детей жизнь и судьбу.

Семейный и личный исследовательский архив, фотографии, церковные награды отца Иоанна Постникова в большинстве своем пропали или же сохранились частично, попав, зачастую, в руки случайных людей*. Могила отца Иоанна на кладбище Бежецка с момента кончины батюшки 11 мая 1935 г. оставалась безвестна. Между тем, в процессе поиска информации о И.Н. Постникове, нами были найдены уникальные документы, принадлежащие семье Постниковых. В январе 1990 г. в г. Кадникове Вологодской области, в доме старшей дочери священника Надежды Ивановны, был обнаружен родовой семейный дневник священнослужителей Постниковых, передаваемый по линии старших сыновей*. Как уже сказано выше, записи в родовом дневнике были начаты в конце XVIII-го столетия. Родовой дневник, другие сохранившиеся архивные материалы, немногие воспоминания родственников и современников помогли восстановить события жизни и деятельности протоиерея И.Н. Постникова.

Настоятель Бежецкой церкви Иоанна Богослова Иван Николаевич Постников родился 24 апреля 1869 г. в семье протоиерея церкви Рождества Иисуса Христа г. Бежецка Николая Андреевича Постникова. Семьи родителей И. Н. Постникова уходили корнями в духовное сословие. Отец Николая Ивановича Постникова, дед Ивана, Андрей Григорьевич Постников – «села Ильгощи Бежецкого уезда священник, прадед Григорий Андреевич – священник Новоторжского уезда, прапрадед Андрей Борисов – священник села Ильинского Корчевского уезда, сын священника Бориса Семенова». Мама Ивана Николаевича – Антонина Михайловна, в девичестве Левитская, – была дочерью священника той же церкви Рождества Христова Михаила Матфеевича Левитского [7]. На формирование личности Ивана оказал значительное влияние его батюшка, протоиерей Н. А. Постников. О своем отце он впоследствии пишет как о человеке «в свое время известном в Бежецке по своей широкой общественной деятельности, гласного Думы и уездного земства, члене различных обществ и комиссий, устроителе местного женского Благовещенского монастыря и в то же время выдающемся приходском пастыре» [8].

Происхождение, домашняя атмосфера и воспитание предопределили жизненный путь Ивана Постникова. Он получает начальное духовное образование в Бежецком Духовном училище, которое, в числе лучших учеников, заканчивает в 1883 г. в возрасте 14 лет. Согласно учебной ведомости училища за 1880/1881 гг. Иван имел отличные оценки по Священной Истории, поведению и пению. Следует отметить, что оценку «5» по пению помимо Ивана Постникова имел только один его одноклассник. Кроме названных предметов в училище изучали русский, славянский, греческий, латинский языки и арифметику[9].

«По окончании курса Бежецкого духовного училища с 1883 г. обучался в Московской Вифанской духовной Семинарии, в коей и окончил курс наук со званием студента духовной семинарии и дипломом 1 степени в 1890 г.» [10]. Через год Иван Постников вновь возвращается в родную Вифанскую семинарию, в которой был назначен Надзирателем и «при чем, по конец его службы в Семинарии на нем с утверждения Епархиального Начальства лежало руководство гимнастическими упражнениями воспитанников Семинарии» [11].

Однако уже в 1893 г. Иван Постников возвращается в родной город, где вскоре в его жизни происходят знаменательные события. В родовом дневнике находим следующие записи: «14 апреля 1893 г. вступил в брак с дочерью протоиерея Иоанно-Богословской в Бежецке церкви Евдокиею Васильевной Тяжеловой. … 18-го того же апреля в Тверском Отроч монастыре Преосвященным Гавриилом Викарием Тверским возведен в сан диякона. 20-го того же апреля по определению архиепископа Тверского Саввы, тем же епископом Гавриилом и в том же Отроче монастыре произведен в иеродияконский сан в Иоанно-Богословскую г. Бежецка церковь» [12].

Другим призванием Ивана Николаевича с начала самостоятельного жизненного пути становится преподавательская деятельность. Молодой выпускник Вифанской семинарии (ему едва минул 21 год) преподает в начальных духовных школах города с 1891 г. Свою первую преподавательскую должность Иван Постников выполнял безвозмездно. В непрерывном до 1918 г. педагогическом послужном списке Иоанна Постникова значится несколько начальных духовных училищ г. Бежецка. Видимо, за успехи на педагогическом поприще «по избранию Городской Думы с 1896 г.» Иван Николаевич был утвержден в должности законоучителя городского женского училища [13]. Будучи совсем молодым человеком, он удостаивается награждений за успехи в преподавании Богословских дисциплин. Так, «Отношением Бежецкого Уездного Училищного Совета от 4 августа 1897 г. за ревностно-усердное отношение его к преподаванию Закона Божия выражена ему благодарность». Предложением Господина Попечителя Московского Учебного Округа от 3 марта 1898 г. объявлена ему за труды по народному образованию благодарность Его Превосходительства» [14]. Как опытный и талантливый педагог 30-ти летний отец Иоанн «4 ноября 1899 г. Утвержден в должности штатного законоучителя Бежецкой женской прогимназии» и, позднее, гимназии. Иван Николаевич преподавал Закон Божий во всех 8 основных классах гимназии до ее закрытия в 1918 г.

Архивные материалы свидетельствуют, что отец Иоанн являлся незаурядным и активным организатором церковной жизни в Бежецке и уезде. При его непосредственном участии были реализованы многие насущные для города и всего Бежецкого уезда проекты. В личном деле отца Иоанна читаем: «Утвержден на должности члена делопроизводителя Строительной Комиссии по постройке нового здания для Бежецкого Духовного училища в 1896 г. с церковью и общежитием, в каковой состоял четыре года от начала постройки и до окончания. Причем за труды по означенной должности назначена была ему указом по Тверской Духовной Консистории 31 янв. 1900г. благодарность от Епархиального начальства» [15].

Наибольшим по значимости и размахам являлось служение Иоанна Николаевича Постникова в качестве секретаря и, позднее (с 1908 по 1915 гг.), председателя Бежецкого Уездного Отделения Епархиального Училищного Совета. Иван Николаевич записывает в родовом дневнике: «1895 г. января 25 назначен членом и секретарем Бежецкого Уездного Отделения Епархиального Училищного Совета, ведающего всеми церковными школами уезда. Дело это оказалось многосложным и многотрудным». «Члены епархиального училищного совета во главе с И.Н. Постниковым провели заметную подготовительную работу по увеличению школ и составлению программы перехода к всеобщему начальному образованию в уезде» [16]. Уездное отделение ведало всеми начальными приходскими школами уезда, в которых крестьянские дети имели возможность получать бесплатное начальное образование. «Обслуживая весь уезд по снабжению церковных школ учебниками, отделение ежегодно получало и выдавало для 85 школ на тысячи руб. книг». Основная трудность в работе Отделения заключалась в том, что оно долгие годы не имело своего помещения в Бежецке, что являлось предметом постоянных хлопот отца Иоанна [17].

С годами проявляется и все более захватывает молодого священнослужителя увлечение историей родного края. Отец Иоанн состоял участником нескольких краеведческих организаций, активно действующих в Твери и губернии в конце XIX – начале XX столетий. «7 мая 1900 г. избран членом-сотрудником Общества ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра III, согласно избранию Совета Общества» [18]. С 1902 г. Иван Николаевич состоял членом Тверского Епархиального Историко-археологического Комитета, «причем распоряжением Его Высокопреосвященства по означенному Комитету от 26 июня 1909 г. поручено ему обследование церквей Бежецкого округа в археологическом отношении» [19].

В августе 1903 г. Иван Николаевич участвует в работе второго археологического съезда в г. Твери и «в вечернем заседании 13 августа … читал свой реферат «о Бежецком князе Дмитрии Красном и его княжеской церкви» [19]. Первая работа молодого отца Иоанна увидела свет в 1906 г. в трудах второго областного археологического съезда и посвящена автором истории его приходских храмов – Иоанна Богослова и Святой Троицы [21]. В октябре того же 1903 г. Иван Николаевич избирается членом Тверской Ученой Архивной Комиссии. В рамках издательской деятельности ТУАК с 1909 по 1914  гг. публикуется шесть работ И. Н. Постникова [22]. Опубликованные исторические исследовательские и литературные произведения написаны с большой тщательностью. Обращает на себя внимание широта интересов их автора. Иван Николаевич много работает с материалами Бежецкого городского архива, архивными материалами церквей города и уезда, в которых хранились уникальные не сохранившиеся до наших дней документы.

Наряду с архивными документами внимание Ивана Николаевича привлекает своеобразный исторический источник – бытующие в городе легенды и предания, связанные с теми или иными событиями городской жизни. Многие из них запечатлены в исторических очерках отца Иоанна или послужили сюжетами для его рассказов, опубликованных ведущими историко-литературными журналами, в числе которых «Русская старина» и «Исторический вестник» [23]. Иван Николаевич был дружен с известным российским писателем, бежечанином по происхождению, В. Я. Шишковым. Старшая дочь отца Иоанна Надежда Ивановна в одном из своих писем вспоминает: «… писатель В.Я. Шишков, по своим приездом в Бежецк, всегда приходил к отцу и они долго беседовали. Кое-что он использовал, когда писал свои произведения». Сохранились письма В. Я. Шишкова. В одном из писем в Бежецк, датированном 1938 г., к бежецкому краеведу А. Г. Кирсанову В.Я. Шишков высказывал намерение использовать сюжет очерка священника Постникова «Ночное приключение из жизни Бежецка начала XIX века» [24].

Издания работ И.Н. Постникова были прерваны Первой Мировой войной и последовавшей за ней революцией. Многим творческим планам отца Иоанна не суждено было воплотиться. Тем не менее, к этому времени отцом Иоанном был собран обширный и во многом уникальный материал по истории Бежецкого края. В 1917 г. (с мая по сентябрь) в газете «Бежецкий Вестник» публикуется подборка историко-краеведческих статей И.Н. Постникова по истории Бежецка и уезда. Опубликованные материалы основывались на данных архивных источников и охватывали широкий хронологический период от эпохи Средневековья до конца XIX-го столетия. Сюжеты изданных статей разнообразны: история храмов и монастырей; быт, нравы и обычаи горожан; история городских общественных учреждений (школ, больниц, аптек) и многое другое.

Чудом сохранился личный дневник И.Н. Постникова за 1917 – начало 1919 гг. В дневнике запечатлена хроника событий, происходивших в Бежецке в первые революционные годы. При чтении дневника не покидает чувство того, что его автор стремился запечатлеть все кошмары революционных лет с их «беспределом, анархией, голодом, ночными обысками, грабежами и насилием». Однако автор верит, что кошмар этот когда-то закончится, и его документальная хроника послужит предостерегающим уроком для потомков. Из дневниковых записей узнаем, что Иван Николаевич 11 марта 1918 г. произнес перед прихожанами своего храма проповедь «О сути текущих событий» и зачитал послание патриарха Тихона, предающее анафеме зачинщиков братоубийственной гражданской войны. В роковом 1918 г. Иван Николаевич отмечал и 25-летие пастырской службы в храме Иоанна Богослова [25].

Но жизнь продолжалась, отцу Иоанну нужно было содержать семью и «поднимать» младших детей. Да и накопленный исследовательский материал в области исторического краеведения был сопоставим с достижениями профессионального ученого. В первые послереволюционные годы отец Иоанн продолжает заниматься краеведческой общественной и исследовательской работой. В родовом дневнике находим следующую запись за этот период времени: «Гражданская наша власть неоднократно призывала к деятельности по охране старины» [26]. Архивные документы того времени указывают, что в 1919 г. Иван Николаевич совместно с Н. С. Сверчковым, племянником поэта Н. С. Гумилева, являлся членом-сотрудником созданной в Бежецке секции по делам музеев и охраны памятников старины и искусства. «Из 88 опустевших помещичьих усадеб уезда секцией обследована 41 усадьба. Все обследованные памятники были описаны, обмерены и сфотографированы» [27]. В этот же период Иван Николаевич исполнял обязанности ученого секретаря Бежецкого уездного архива.

И. Н. Постников является одним из инициаторов создания в Бежецке краеведческого общества (Бежецкое научное общество по изучению истории и культуры местного края). Он, вместе со старшим сыном Сергеем, состоял в историко-археологической секции общества. Иван Николаевич участвует в работе археологической экспедиции в погосте Бежицы, организованной Бежецким краеведческим обществом. Экспедиция проводилась под руководством профессора С.-Петербургского университета и выдающегося археолога А. А. Спицына.

В увидевшем свет в 1921 г. первом выпуске статей Бежецкого научного общества публикуется сразу две работы Ивана Николаевича Постникова: «Бежецкий Верх. Историко-географический очерк» и «Дворянское землевладение в Бежецком уезде», не потерявшие своего научного значения до настоящего времени [28].

Последняя автобиографическая запись в родовом дневнике, датирована 1923 г: «В критический момент церковной разрухи призван окружающими в должность благочинного. И это стоило месячного тюремного заключения» [29]. Этот поступок свидетельствует о глубокой нравственной чистоте, личной стойкости и мужестве отца Иоанна. Записи в родовом дневнике семьи Постниковых прерываются навсегда. Не находим мы инициалов священника и краеведа в списках действительных членов Бежецкого научного общества за 1925-29 гг.

Изгнанный из родного храма, лишенный имущества и работы, тяжело больной протоиерей Иоанн Николаевич Постников отошел ко Господу 11 мая 1935 г. в Бежецке и был похоронен на городском кладбище. Через три года были закрыты практически все храмы города и уезда, арестованы служившие в них священники, дьяконы, псаломщики и многие миряне – современники отца Иоанна.

М.В. Волкова – старший научный сотрудник филиала Государственной академии славянской культуры в г. Твери.

 

Использованная литература и источники:

• Свод памятников архитектуры и монументального искусства России. Тверская обл. – Часть 2. – М. 2006. – С.163.
• ГАТО. – Ф.160. оп.1, ед.хр. 15954.
• Сенин С. Под покровом Богородицы //Тверские Ведомости. – № 54. 1999 г. – С.4.
• Тверские епархиальные ведомости. – № 43, 21 октября 1913 г. – С. 840.
• ГАТО. – Ф. Р. 625. оп.1, ед.хр. 154. // Дневник Бежецкого краеведа И. Н. Постникова за 1917 г., переписанный рукой краеведа А.Г. Кирсанова. См. также: «Насколько дешево стала цениться человеческая жизнь». Дневник Бежецкого священника И.Н. Постникова. Источник. ж.1 996. – №3. – С. 31-56; №4. – С. 10-30; №5. – С. 13-29.
• Родовой дневник семьи Постниковых (рукопись). Л.33.
• Родовой дневник …..Л.7. И.Н. Постников. Бежецкий собор, церкви и монастыри //Бежецкий Вестник, 1917 г. – 22 августа.
• ГАТО. – Ф. 835, оп. 1, ед. хр. Л. 15-16.
• ГАТО. – Ф. 16, оп. 1, ед. хр. Л. 10.

10. ГАТО. Ф. 16, оп. 1, ед. хр. Л. 10. См. также: Дубинский А.Ю. Вифанская духовная семинария. Алфавитный список учеников 1881-1900 гг. – М., 2002. – С.41.
11. Родовой дневник… Л. 28.
12. Родовой дневник… Л. 28.
13. ГАТО. Ф. 16, оп. 1, ед. хр. Л. 10.
14. ГАТО. Ф. 160, оп. 1, ед. хр. Л. 59.
15. Родовой дневник… Л. 29.
16. ГАТО. Ф. 835, оп. 1, ед. хр. Л. 34. См. также: Климин И.И. Очерки по истории Бежецкого уезда Тверской губернии. – Часть первая. – С. Петербург, 2002. – С. 239.
17. ГАТО. Ф. 16, оп. 1, ед. хр. Л. 10.
18. ГАТО. Ф. 160, оп. 1, ед. хр. Л. 60.
19. Родовой дневник …..Л.31.
20. И. Постников, Бежецкий князь Д. Ю. Красный и его княжеская церковь. //Труды второго областного Тверского археологического съезда – Тверь. 1906. – С.55-79.
21. И. Н. Постников. Царицын указ. Рассказ. – Тверь, ТУАК, 1909. Преподобный Нектарий Бежецкий. – Тверь, 1910. История одного закрытого монастыря. Добрынская пустынь. – Тверь, ТУАК, 1911. Граф А. А. Аракчеев по сохранившимся в Бежецке воспоминаниям. – Тверь, ТУАК, 1913. Записки Бежецкого городового старосты.– Тверь, ТУАК, 1914. Пастырь добрый. – Тверь, ТУАК, 1911.
22. И. Постников. Необычайное ночное происшествие /Исторический Вестник. 1905. – №11. – С. 535-553. Король //Русская старина. – 1911, июнь. – С. 55-80. Диакон Обросим //Тверские епархиальные ведомости. – – №№9-10, 1-15 мая.
23. Сенин С.И. Бежецкая старина в открытках, фотографиях и рисунках, Бежецк,1996. – С. 73.
24. ГАТО. Ф. Р. 625. оп.1, ед.хр. 154. // Дневник Бежецкого краеведа И. Н. Постникова за 1917 г…
25. Родовой дневник …..Л.33.
26. ГАТО. Ф. Р.625, оп. 1, ед. хр. Л. 10.
27. ГАТО. Ф. Р.625, оп. 1, ед. хр. Л. 10.
28. Бежецкий край. Первый выпуск статей Бежецкого научного общества, Бежецк, 1921. – С. 21-55.
29. Родовой дневник …..Л.33.

 

 

Диакон Обросим[1]

рассказ

Нужда в средствах при совершавшейся ломке и перестройке Русского государства заставили Императора Петра Великого обратить внимание, между прочим, и на церковные вотчины[2]. Ставя высоко материальное служение обществу и мало придавая значения тому духовному служению церквей и монастырей, которое так высоко ценилось в старину, лично Петр смотрел на их вотчины как на «тунегиблемые»[3]. Решено было их использовать согласно взглядам и воле царской. В 1698 году угодья церквей: мельницы, рыбные ловли, пчельники и т.д. – объявлены были оброчными статьями казны. А в 1701 году было восстановлено старое учреждения Алексея Михайловича – «Тишайшего царя» – Монастырский приказ[4], ведавший в свое время церковными имуществами. Монастыри совершено устранялись как от управления своими хозяйствами, так и от самостоятельного пользования своими доходами. Монастырским приказом спешно производилась переписка их.

1

В Бежецк, теперь уездный городок Тверской губернии, а в царствование Петра в Бежецкий Верх Ингерманландской[5] губернии для переписки монастырей и монастырских вотчин прислан «по Великого Государя приказу и по наказу из Монастырского приказу» стольник[6] государев Василий Андреевич Долгово-Сабуров.

Явился он сюда в конце 1701 года и, как верный слуга Государев блюдя свято государевы-царевы интересы, повел дело круто. В несколько дней вотчины и угодья всех бежецких городских монастырей (тогда трех) не только были описаны, но и подыскивались уже и надежные арендаторы для них.

В охотниках на аренду хорошо ухоженных монастырских угодий недостатка не могло быть. Заявления о желании взять отписанные у монастырей вотчины на оброк поступали к Долгово-Сабурову десятками. Удовлетворены из них были, конечно, наиболее удобные и выгодные для казны.

Из оставшихся неудовлетворенными в просьбах своих в аренде особенно огорчен был неудачей бежечанин посадский человек Павел Неворотиных. Человек он был предприимчивый и в средствах для своих предприятий не особенно разборчивый. Во что бы то ни стало свою неудачу он решил избыть.

Кроме монастырей в Бежецком Верху земля числилась при одной из приходских церквей – Богословской. Состояла она из двух пустошей под самым городом. Поступили эти пустоши во владение церкви в первой половине XV века в дар от удельного князя Дмитрия Юрьевича Красного. Красным же первоначально была построена и церковь эта. Созданная исключительно в качестве дворцовой церкви из-за близости к княжескому терему, она по самому местоположению своему – в углу городской крепости – вовсе не была рассчитана на образование при ней какого-либо прихода. Этим, главным образом, и вызвано было земельное пожертвование князя. Благочестивый князь (в старинных святцах[7] значащийся во святых) пожертвованием своих пустошей предполагал обеспечить дальнейшее существование княжеской церкви и вечные о себе молитвы в ней. Последствия показали, что расчет князя Дмитрия был совершенно правильный. Действительно, после смерти князя причту пришлось и церковь содержать, и самим жить исключительно трудами своих рук на бывших княжеских пустошах. К описываемому петровскому времени условия мало изменились к лучшему. Число приходских дворов не достигало и тридцати. Между тем, в состав причта входили два священника, два дьячка, два пономаря и диакон. Над пустошами приходилось работать не покладая рук. Но и то получалась картина, нарисованная тогда известным публицистом-крестьянином Иваном Посошковым: «Мужик за соху – и поп за соху, мужик за косу – и поп за косу. Понеже аще пашни ему не пахать, то голодну быть. И чем им питатися, Бог весть…»

Вот на этих-то двух пустошах Богословской церкви ловкий посадский человек и решил избыть свою неудачу по аренде монастырских угодий. Сообщив о них стольнику Василию Андреевичу Долгово-Сабурову, Неворотиных какими-то одному ему известными путями добился того, что стольник государев, не желая опустить лишний случай соблюсти государственные интересы, обе церковные пустоши описал. Не помогли ни протесты, ни горькие слезы несчастного причта. Между тем Неворотиных, добившись на месте описи земель, для дальнейших хлопот отправился в Москву. Там он разыскал своего земляка, бежецкого уроженца Степана Ветлицкого, служившего подьячим[8] в Посольском приказе, и без особенного труда уговорил его к участию в выгодном предприятии. Знавший ходы и выходы, хорошо знакомый с приемами обделывания делишек, с какой стороны он собственно и был нужен, подьячий Ветлицкий побывал в Монастырском приказе и еще кое у кого, что нужно поразузнал, что нужно подготовил. А 13 января 1702 года им совместно с Неворотиным подано было уже куда следует и прошение об отдаче им тех церковных пустошей на оброк. «А оброку де они станут платить», – как значилось в их прошении, – «в Великого Государя казну по десяти рублев в год».

Благодаря умелым усилиям Ветлицкого, дело можно было считать решенным. Неворотиных ликовал. И сейчас же по возвращении из Москвы принялся за осмотр заарендованных пустошей.

 

2

Для казны государевой десять рублей нового случайного дохода особой находки составить, конечно, не могли. Между тем, для церкви отписка пустошей вела к последствиям несомненно гибельным. Сама она, за отсутствием средств к существованию, рано или поздно должна была рухнуть. Причт – целых семь семейств – оставались буквально без куска хлеба. Мало того: даже надежды на выход из этого положения не было. Переход священников от церкви к церкви тогда был строго воспрещен. Бродячих священников велено было ловить. За совершение треб у них налагались тяжелые штрафы – такие тяжелые, что за исповедь у такого священника полагался штраф в целые десять рублей, что по тому времени было большой суммой, – той суммой, которую Неворотин и Ветлицкий предлагали казне, как мы видели, в качестве годовой арендной платы за две церковные пустоши.

Понятно, поэтому, какое состояние должен был испытывать злополучный причт Богословской церкви при виде начатого уже Неворотиных хозяйничанья в церковных пустошах.

В составе его – этого причта – в большинстве своем кроткого и безответного, был между прочим некто Амвросий Иовлев или, как его называли тогда, диакон Обросим. Сравнительно уже пожилой к тому времени, но довольно еще бодрый, сильный, в науках мало ученый и в грамоте не особо гораздый, но природным умом не обиженный – он особенно дорожил своей долей в церковных пустошах. Дорожил он в силу своей многосемейности. Поливая потом землю-кормилицу, из сил, как говорится, выбиваясь в работе над нею, он все же кормил, одевал и обувал свою большую семью. За отпиской земли эта единственная его опора в заботах о благоустройстве семьи ускользала от него. И вопрос об отобрании церковных пустошей для диакона Обросима являлся, таким образом, вопросом наиболее жизненным, жгучим, мучительным.

Характера он был горячего, вспыльчивого. Когда еще описывал царский стольник церковные пустоши, остальные члены причта слезно молили его, упрашивали смилостивиться над ними, не приводить их в разор и убожество – горячий дьякон не выдержал, заспорил и нашумел к ужасу своей кроткой братии и к соблазну присутствовавших при описи посадских людей. По обычаю того времени это для дьякона не обошлось, конечно, без расправы от боярской руки.

Но пыла дьяконского, однако ж, это вразумление не охладило.

Когда Неворотиных, спешно обделав свои делишки, вернулся в Бежецк и предъявил свои права на церковные пустоши, накипевшая в сердце Обросима обида вспыхнула с новой силой.

Попробовал он посоветоваться со своей причтовой братией, но ничего не вышло. Братия на борьбу не была способна.

Обросим решил действовать на свой собственный страх.

Идти окольными путями он, как человек честный и прямой, не хотел. Обратится в Монастырский приказ, после столкновения с исполнявшим приказной наказ стольником Долгово-Сабуровым, представлялось бесполезным и небезопасным.

Оставался один выход – обратиться прямо к царю.

Диакон Обросим на этом исходе и остановился. В грамоте, как говорилось уже, был он не горазд. В письме, казалось ему, всего горя не выложишь. Случая передать царю прошение через верные руки не представлялось. Обросим решил со своей нуждой лично предстать пред светлые царские очи. И не долго думая, двинулся в Москву.

 

3

В начале февраля 1702 года ранним утром при дверях одного из московских правительственных учреждений, где в этот день ожидался Царь, можно было видеть мощную фигуру духовной особы в сильно поношенном и для Москвы, пожалуй, не совсем обычном по своему убожеству платье.

Утро было морозное. И «отец», очевидно, уже давно дежуривший тут, быстро шагал вдоль фасада здания, чтобы сколько-нибудь согреться. Вид у него был озабоченный. Он с беспокойством следил за движением на улице.

К часам девяти утра из-за поворота показалась быстро несшиеся к правительственному учреждению царские сани.

Особа духовная насторожилась. Только что государь вышел из саней, она бросилась ему в ноги.

«Смилуйся, надежа Государь!»

«Встань, в чем твое челобитье? Кто ты? Откуда?»

«Величества твоего холоп, державы твоей государевой Бежецкого Верху служилый дьякон Обросим Иовлев. Бью челом тебе на твоего стольника государева Василья Андреева Долгово-Сабурова. Обидел убожество наше, холопей твоих, церковников. Отписал у нас землю. А нам с семьишками без оныя не жить. Смилуйся, Государь!»

Глаза императора загорелись гневом. Жалобы на отобрание церковных имуществ, жалобы на приставленных к этому царских чиновников, прошения о возврате отобранных земель и угодий шли тогда со всех сторон и нуждавшегося в средствах горячего, нетерпеливого царя раздражали. Раздражали тем более, что слышался ему во всех этих жалобах и прошениях не голос действительной нужды, а обидный голос протеста против общего дела реформ – протеста, который действительно старался тогда стать под знамя церкви. Винил в этом Петр, главным образом, высших представителей духовенства, начиная с умершего уже к тому времени патриарха Адриана. С маленькими людьми из духовенства, с представителями особенно остро нуждавшейся русской церковно-служительской братии, нищенские интересы которых земельная реформа великого преобразователя затронула глубоко и иногда беспощадно, лично Петру сталкиваться почти не приходилось. При таких условиях и в неожиданном появлении дьякона Обросима Петр усмотрел не личную нужду, а именно подсыл со стороны заклятых противников его реформ.

Знаменитая царская дубинка застучала по мерзлой земле.

«Кто подослал тебя? Говори, смерд!»

При этом окрике стоявший на коленях в смиренно-просительской позе диакон Обросим поднялся и скромно, но с достоинством заговорил:

«Никто меня, верного холопа твоего, не подсылал к тебе, Государь. Своя нужда горькая загнала к твоей милости царской. От земли церковной, которой ныне обездолил нас твой стольник, целых нас семь семей кормились в трудах своих и Церкви Божией и Отечеству. И твоей милости царской от того не убыль была. И на ратных людей, и на школы, и на караульные потребы, и на пожарные, и на инакие твои нужды царевы платежи правили честно. И шли оныя в казну от той же земли. А теперь как отписали ее у нас, должны мы врозь разбрестись. Будет ли польза, батюшка-царь, губить-то нас? И после отписки платежей-то с пустошей не боле десяти рублёв. А счесть наши платежи – оных не менее начтется. Помилуй, царь-батюшка, не вели вводить нас в разор!»

«Велики ли ваши угодья?» – спросил Петр.

«Две малые пустоши, Государь, в несколько четей[9] пахоты да сена пять копен[10]».

«Откуда они у вас?»

«До литовского разорения[11] великие князья дали на поминовение по душам своим».

«А не приписаны ли они к вам в лета моего родителя?»

«Нет. Почитай, уже сотни три годов церковь владеет ими, поминаючи князей своих благодетелей. Отнимешь наши угодья, царь-батюшка, разбредемся мы за оскудением куда глаза глядят. Тогда и поминать некому будет князей наших благоверных. Тосковать учнут души их без молитвенного пения. Смилуйся, Государь!»

Император улыбнулся. Простая искренняя речь и открытое добродушное лицо диакона внушали доверие. Вся мощная фигура его и особенно мозолистые грубые руки изобличали в просителе человека труда, постоянного тяжелого физического труда. Убожество старой, покрытой заплатами на заплатах овчиной шубы, дырявые сапоги, вся одежонка его, носившая на себе следы стараний соблюсти в ней опрятность и благопристойность, и вместе с тем до крайности жалкая – всё свидетельствовало о действительной и суровой нужде. От проницательного взгляда императора это не укрылось.

«Ну, иди ко дворцу!» – заметил раздумчиво Петр, – «дожидайся».

 

4

Прошло еще несколько томительных для диакона Обросима часов. По возвращении Царя во дворец, его сейчас же позвали пред светлые очи государевы.

Петр подробно расспросил его о семейном положении, о других членах причтах, средствах содержания, способах обработки земли и т.д. Коснулся, между прочим, в вопросах своих проводимых им реформ в целях, может быть, испытания разумности до известной меры заинтересовавшего его диакона. С другой стороны может быть он хотел узнать о реформах от тех маленьких людей, которыми жива Святая Русь, но из которых не часто кому приходилось излагать свои нужды лично перед царем.

Диакон Обросим отвечал на вопросы толково. И хотя ответы его в отношении реформ не соответствовали взглядам великого преобразователя, они были разумны. Эта разумность, искренний тон и смелая правдивость искупали в них другое, что не совсем нравилось Петру.

«Иди в свой Бежецкий Верх, – закончил Государь расспросы. – По челобитью твоему обыск учинен и решение получено. Владейте землей по-старому. Честному трудовому люду царь не обидчик. В заботах своих об Отечестве всякому труженику, кто бы он ни был, Петр отец и радетель. Ты говорил о нужде своей. У тебя сыны уже взрослые. Если они в тебя – трудовые, честные, да к делу пригодные, присылай оных. Мне таковые зело надобны. Испытаю. В науку отдам. А по времени и тебя пристрою при какой-нибудь церкви».

Обрадованный диакон в порыве благодарности растянулся перед царем во весь свой богатырский рост, стукнув от усердия лбом так, что гул пошел по царевым палатам.

Петр добродушно рассмеялся и в довершение милости собственноручно поднес счастливому Обросиму довольно объемную чарку горелки.

Возвращая ее выпитою конечно и целуя царскую руку, диакон хотел было сказать какое-то слово благодарности, но от избытка чувств оно так и не сошло с его уст. Заменила это слово упавшая на царскую руку горячая слеза.

«Ну, иди с Богом!» – отпустил его Государь.

Диакон вышел.

 

В том же феврале 1702 года на имя стольника Василия Андреевича Долгово-Сабурова поступила царская грамота. В грамоте писано было «Бежецкого Верху Городецкого[12] церкви Иоанна Богослова да страстотерпца[13] Георгия попам с причетниками теми церковными пустошами… владеть по-прежнему, а челобитчикам тех пустошей в оброк не давать для того, что та церковь приходская. Писана на Москве лета 1702 февраля в 12 день».

Долгово-Сабуровым царская грамота была переслана в Иоанно-Богословскую церковь, в архиве которой и теперь хранится[14].

Насколько этою грамотою обрадован был причт, говорить не остается.

Диакон Обросим стал героем. Рассказам о Петре Великом не было конца. Милостью царской в отношении перемещения в Москву он не воспользовался и умер при своей Богословской церкви в глубокой старости будучи «дряхл и очми ничего не видящ».

Два сына его действительно были потом на службе царской. Но где и как проходила эта служба и остался ли ими доволен Петр Великий, об этом предания не сохранились…

 

КОРОЛЬ

I

 

Стоял декабрь. Смеркалось. С хмурого пасмурного неба на столицу падал снежок. Невский по обыкновению полон был оживления.

К одному из модных лучших магазинов лихо подкатили запряженные парою санки. Выпорхнула стройная подвижная барышня. С изящною ловкостью пробралась через толпу и, отряхивая на ходу приставшие к платью снежинки, вбежала в дверь.

Ответив кивком на почтительные поклоны хозяина, покупательница потребовала какие-то кружева. И проворные нервные руки забегали по сверткам, нетерпеливо отыскивая нужный рисунок.

В стороне шел разговор.

До слуха донеслись странные фразы.

– Сдебель масу хлит.

– Мад ломишник шен.

Непонятный язык и довольно смешное произношение заставили барышню обернуться.

Разговаривавших было двое. Один не представлял из себя ничего интересного – обычный тип провинциала-торговца средней руки. Но другой был довольно оригинален. Высокий, дородный, лет 55-60, с открытым выразительным лицом и особенно выразительным умным и несколько надменным взглядом из-под нависших седых бровей, с характерным орлиным носом – он мог производить впечатление. Не совсем обычный костюм, что-то среднее между пальто и поддевкой, обшитое мехом и украшенное шнуром наподобие венгерки, и необъятных размеров меховой картуз с наушниками усиливали впечатление.

Окинув разговаривавших удивленным взглядом, барышня вполголоса спросила склонившегося к ней приказчика:

– Кто это?

– Не знаю, – ваше сиятельство. Впервые у нас. Закупают на крупную сумму.

– А на каком это языке они говорят?

– Бог их знает, – улыбнулся приказчик.

Ее сиятельство была из любопытных. Ответом не удовлетворилась. И с присущей ей живостью обратилась прямо к заинтересовавшим ее лицам:

– Позвольте спросить, – на каком это языке вы говорите?

Солидный господин недовольно посмотрел и промолчал. Спутник оказался любезнее.

– Это особый наш язык, сударыня, свой язык, – ответил он.

– Какой? Откуда вы?

– Бежецкий. Король, – показывал он глазами на солидного господина, – а я состою при их особе.

Состоявший при короле добряк еще что-то хотел, по-видимому, добавить, но суровый принципал не дал. Предпочел сам договорить:

– Много будете знать, сударыня, скоро состаритесь. В наших краях, сударыня, молодым девицам почитается непристойным относиться к незнакомым мужчинам.

Ее сиятельство вспыхнула. Взяла с прилавка отобранное и красиво упакованное кружево. Расплатилась и, небрежно ответив на низкий поклон продавца, торопливо вышла.

Король проводил ее ироническим взглядом.

– Ну и барыни же у вас, – пояснил он свой недобрый взор смущенному и видимо раздосадованному хозяину. – У нас, слава Богу, таких бойких еще не повелось.

– Да у вас, сударь, таких и не может быть. Это – фрейлина Двора Ее Величества Государыни Императрицы, княжна С-кая. При таком высоком положении им с вашими барынями не ровняться. Да и вам, сударь, следовало бы отнестись к ним попочтительнее. Через вас и нам неприятность может выйти.

На лице короля отразилось как будто какое-то раскаяние и даже тревога. Но это был один миг. Оно снова приняло обычное свое несколько надменное выражение. И разговор этот стал исключительно деловым.

Княжну С. лихие кони между тем мчали к Зимнему Императорскому Дворцу.

 

II

– Странная встреча, Ваше Величество, – скромно проговорила княжна С., раскладывая перед Государыней привезенные кружева.

– Что такое, дитя мое? – ласково спросила Императрица.

– В магазине, где я брала кружево, оказался король…король…Це…Де…Не могу вспомнить, какой. Мне назвали его. Забыла. Но я вспомню, Ваше Величество. Представительный. Суровый. Одет не по-русски. Говорит на каком-то совершенно непонятном, незнакомом языке.

– Почему же ты думаешь, что это непременно король?

– С ним был кто-то из его свиты. И он сказал мне, что это король.

– Может быть, ты и с самим этим твоим королем даже успела поговорить?

– Да, Государыня. Я обратилась к нему с вопросом. Но он очень суров. И очень важно заметил мне, что в их государстве не принято, чтобы дамы заговаривали с незнакомыми мужчинами, и что я скоро состарюсь.

– Как? Почему состаришься?

– Он сказал, Ваше Величество, кто много знает – быстро стареет.

– Твой король, моя милая, лучше тебя знает русские пословицы. Но надеюсь, он тебе еще ничего неприятного не наговорил?! При живости твоего характера это возможно. Расскажи же толком!

Княжна повела свой рассказ в несколько юмористическом тоне. Картинно изобразила короля, пустив при этом в ход с присущим ей умением копирующие его позы, мимику, жесты. Описала живописно его костюм, принявший в ее рассказе совсем уже какой-то фантастический вид. Попробовала даже передать те фразы, которыми обменялся в магазине король со своим придворным. Но это вышло так неудачно, что княжна рассмеялась и поспешила закончить свой рассказ комизмом положения, в какое поставил ее король суровым своим замечанием.

Императрица, не перестававшая улыбаться во все продолжение рассказа, рассмеялась.

У Государыни в это время сидели два видных сановника и несколько дам. Смеялись и они.

Приняв смех за выражение недоверия, княжна сделала обиженный вид и принялась горячо, со слезами на глазах, утверждать, что она видела действительно короля, в королевском одеянии, с иноземным языком, и что название королевства вертится у нее на языке, и она его припомнит.

Искренний тон и та горячность, с которою фрейлина Императрицы защищалась, не могли не подействовать. Странная встреча княжны стала предметом обсуждений. Начались догадки относительно самой личности короля. Высказывались предположения, что это – горец, князь какого-либо из племен Кавказа, названный приближенным его королем для большей важности, что это – представитель какого-нибудь азиатского племени, что это – один из владетельных особ мелких германских княжеств и т.д. Одним из сановников высказано было и такое предположение, что это – просто помешанный человек, страдающий манией величия больной. К последнему предположению отнеслись, впрочем, скептически. Против него была очевидность: свидетельство княжны о корректности поступков короля и титулование его не личное, а со стороны его спутника.

В разгар этого оживленного общего разговора вошел Император Николай Павлович. Государь только что вернулся из кадетского корпуса. Корпусом остался доволен. И был в хорошем настроении.

Императрица рассказала ему о встрече княжны, передав при этом и высказанные предположения о личности таинственного короля. Николай Павлович благодушно выслушал. Посмеялся над догадками. Задал несколько шутливых вопросов княжне. И повершил:

– Без всякого сомнения, окажется какой-нибудь пустяк! Но раз дамы спорят, – нужно для их спокойствия разузнать о сказочном короле что-нибудь поточнее.

Приказано было навести справки и доставить короля во дворец, – в случае его добропорядочности.

 

III

 

Придворный камер-лакей бросился по указанию наделавшей шуму фрейлины в модный магазин на Невском.

Там, конечно, сразу поняли, о ком нужна справка. И дали оставленный королем для отсылки заказа адрес. Оказались какие-то малоизвестные скромные меблированные комнаты для приезжающих.

Появление камер-лакея произвело в последних переполох. Бежецкого короля с его первым министром посланец из Императорского дворца нашел в обстановке совсем не королевской. Оба сидели без кафтанов, в простых русских рубашках. Комната была мрачная, неуютная. На столе, покрытом сомнительной чистоты скатертью, кипел самовар, стояла только что раскупоренная и непочатая бутылка коньяку, лежали икра в бумажке, большой кусок колбасы и несколько свежих кондитерских булок. Утомленные странствованиями по столице петербургские гости предвкушали сладость заслуженного отдыха и подкрепления.

– Его Императорское Величество Государь Император соизволил приказать доставить господина короля во дворец, – величественно произнес камер-лакей, входя в комнату и окидывая ее вместе с важными ее обитателями беглым испытующим взглядом.

Король побледнел. Вытер чайным полотенцем вспотевшее лицо. Надел длиннополый сюртук и поверх его смутившее княжну верхнее платье. Взял свой необъятных размеров меховой картуз и, помолившись на икону, послушно вышел вслед за ожидавшим его придворным лакеем, бросив на ходу остававшемуся в комнате, напуганному товарищу:

– Разделка за княжну!

Король решил и не сомневался, что его вызывают именно по жалобе княжны. Мысль о причиненном ей оскорблении и грядущей грозе не давала покоя, мучительно сверлила мозг и болезненно сжимала трепетавшее сердце. Сидевший рядом в санях лакей молчал.

Бледный ласкающий свет и роскошь дворцовой передней вывели короля из охватившего его оцепенения. Он искал, где бы положить свой картуз, и готовился снять верхнее платье. Ему заметили:

– Не трудитесь беспокоиться. Приказано ввести, в чем пожаловали.

В соседней комнате, где предложили обождать, ждать пришлось недолго. За портьерой раздались твердые шаги. Вышел Государь, окидывая на ходу короля своим орлиным царственным взглядом.

Король поспешил опуститься на колени.

– Встань! – раздался повелительный голос Императора. – Здешний?

– Нет, Ваше Императорское Величество. Приезжий. Бежецкий.

– Бежецкий? Это где же?

– Тверской губернии, Государь. Уездный город.

– Торгуешь?

– Купец, Ваше Величество.

– Фамилия?

– Неворотин.

– Почему же ты зовешься королем?

– Люди так прозвали, Ваше Величество. У покойного отца моего дом в Бежецке был получше других, – большой и с разными затеями. Капитал – тоже большой по нашему месту. Сам покойник был спесив да горденек. Шутники и прозвали королем. От него перешло ко мне. Король да король, – настоящую фамилию почти совсем забыли. Не употребляют.

– А что это на тебе за одежда?

– Родительская же, Ваше Величество. Отец не любил ни в чем на других походить. Я ее беру в дорогу, по удобству. В нашем торговом деле она много удобнее тулупа.

– А на каком это языке ты говорил сегодня, когда тебя встретила фрейлина в магазине?

– Это, Ваше Величество, наши условные торговые слова. Мы употребляем их в разговоре со своими служащими при сделках, чтобы нас продавец или покупатель не могли понять.

– Ну, что же ты говорил?

– Помнится, при княжне я сказал своему молодцу: Сдебель масу хлит. Это значит на нашем наречии: торгуйся, уступку сделает. Мы покупали материю. А приказчик мне ответил, что он будет давать за аршин ломишник, то есть полтинник.

– Вот что! Ну ты напугал сегодня мою фрейлину. Ваши барыни не такие?

– Простите, Ваше Императорское Величество! – произнес король, опускаясь на колени. Я не знал, что это фрейлина, княжна. Да разве бы я посмел ровнять их с нашими бабами! По простоте сорвалось, Ваше Величество. Бог видит, по простоте.

– Вставай и иди! Извини, что я тебя потревожил и больше моих фрейлин не пугай, – сказал Император и милостиво дал ему поцеловать свою руку.

Обрадованный счастьем, что неожиданно удостоился лицезреть обожаемого Монарха, говорить с ним и облобызать его державную руку, король, выйдя из дворца, нанял до своих меблированных комнат извозчика. Это был первый в его жизни случай, когда он на радостях позволили себе такую роскошь. Но радость чего не сделает!

Событие с княжной С. стало известно между придворными. На другой день, принимая рапорт о состоянии столицы, Государь Император позволил пошутить, что полиция и градоначальник просмотрели такое крупное явление, как приезд короля.

И долго потом, если кому-либо из знакомых хотелось посердить фрейлину княжну С-кую, стоило только напомнить ей о Бежецком короле.

А сам король стал с тех пор еще надменнее. И прозвище настолько за ним упрочилось, что в Бежецке и доселе его потомки носят почетное название королей.

 

Русская старина, 1911 г., июнь

 

Граф А.А. Аракчеев

по сохранившимся в Бежецке воспоминаниям

 

В Бежецке, Тверской губернии, в городском соборе, в углу, направо от входа, скромно ютится икона Св. Алексия, Митрополита Московского, и Великомученицы Анастасии. Под нею икона Пр. Марфы – родовой образ знаменитой в истории Новгородского отлагательства Марфы Посадницы, образ, взятый сюда из места ее заточения, «яко вещь примечания достойная». Кругом много других икон. Икона Св. Алексия и Анастасии едва заметна среди них и ничем, по-видимому, из их ряда не выделяется. Это обыкновенный образ 7×6 вершков с обычными во весь рост изображениями святых, между ними вид какого-то монастыря и вверху образ благословляющего Спасителя. Риза на иконе – также самая обыкновенная и, кажется, даже не серебряная. Но если всмотреться в эту икону пристальнее, она может сказать больше.

Внизу иконы на ризе вычеканено: – «в собор города Бежецка в клада рабов Божиих Анастасии Жеребцовой и Г. Алексия Аракчеева. Празднество сих ангелов бывает первой 22 декабря…5 октября…».

Икона, таким образом, – дар собору могущественного когда-то графа Алексея Андреевича Аракчеева.

Кроме нее в том же соборе от Аракчеева имеются полное облачение на трех священников и дьякона, особо дьяконский орарь и воздухи. Тяжелые парчевые облачения с вышивкой шелком очень ценны и по художественности рисунка редки. В том же отношении представляют из себя редкость и одни из воздухов – шелковые сиреневого цвета. Замечательно изящно они отделаны виноградной веткой из темно-зеленого бархата с довольно частыми гроздями винограда из крупного, прекрасно подобранного жемчуга. Другие воздухи обращают на себя внимание в ином отношении – своей оригинальностью. Форму имеют они квадратную в 9×9 вершков. Сделаны из малинового бархата. По краям обшиты позументом. На углах кисти. В середине квадрата – крест из черной шелковой ленты, в вершок шириною, с серебряным тиснением. Вытиснено: в центре креста – вензель Императора Александра I, по концам – два скрещенных поникших цветка стеблями вверх. На ленте, обрамляющей воздухи, вытиснены серебром же с двух сторон в ряд с небольшими промежутками римская цифра XI, два перекрещенных и опрокинутых факела, вензель Императора Александра I, два перекрещенных цветка и цифра 19. На двух других сторонах – по три тисненых двухглавых орла с короной и вензелем Императора Александра I. Последняя аракчеевская реликвия – дьяконский орарь – черная шелковая широкая лента, украшенная серебряными тиснениями. Последние чередуются в следующем порядке сверху вниз: перекрещенные факелы, звезды, цифра XI, вензель Александра I, цифра 19, снова факелы и т.д.

Нетрудно догадаться, что воздухи и орарь сделаны в память Александра Благословенного. Двухглавые орлы, вензель Государя, цифры XI и 19, указывают месяц и число его кончины.

Обычай Аракчеева оставлять следы своих привязанностей сказался, очевидно, и на той иконе, с которой начинаются настоящие воспоминания. Соединения на ней тезоименитых святых может указывать на близость графа к его тетке Жеребцовой, как можно судить по приведенной надписи на ризе. Но если предположить, что бедная по материалу и грубая по работе риза с безграмотной надписью на ней не аракчеевская, а сделана кем-либо потом из уважения к памяти Аракчеева и его тетки, то можно будет заключить, что это – одна из домашних икон Аракчеева, переданная им Жеребцовой, а последней пожертвованная в собор на память о графе. Тогда на иконе нельзя будет не видеть следа еще более глубокой привязанности Аракчеева, его привязанности к известной Настасье Минкиной.

Так или иначе, но во всяком случае своими реликвиями могущественный граф оставил в родном своем городе память о себе и о наиболее глубоких своих привязанностях.

 

I.

 

Родившись в селе Курганах, в 40 верстах от Бежецка, Аракчеев до конца своей жизни сохранил расположение к своему уездному городку.

Связывали его с Бежецком прежде всего воспоминания детства. У Аракчеевых был здесь свой дом. Со службами и садом он занимал несколько номеров по нынешней Христорождественской улице против здания женской гимназии. В этом доме, куда временами, по зимам, наезжала из имения семья Аракчеевых, на детскую душу Алексея Андреевича ложились первые впечатления городской жизни. Здесь происходило первое знакомство мальчика с разными формами общественного быта. Здесь под влиянием этого знакомства складывался характер будущего государственного деятеля. Дом был не велик, всего в три окна по фасаду, и от соседних обывательских домов отличался исключительно некоторой оригинальностью своего крыльца с его круглыми окнами. Теперь этого крыльца уже нет. В остальном дом сохранился доныне. И только стал несколько, на аршин – на два, пониже от времени. В начале сороковых годов прошлого столетия наследниками брата Аракчеева, Андрея Андреевича, дом этот был продан майорше Коноваловой. Затем перешел к купцам Душкиным, устроившим в нем небольшую табачную фабрику. Душкины несколько изменили в нем расположение комнат. Теперь дом этот принадлежит мещанину И.А. Попкову.

Но более, чем детские воспоминания и впечатления, привязывала графа к Бежецку живая связь, его любимая тетка Настасья Никитишна Жеребцова. И по сей час еще помнят в Бежецке эту властную, некрасивую, но очень умную и добродушную старуху, ее открытую жизнь и приемы, на которые съезжалась не только местная знать, но зачастую и губернские власти, а иногда даже и столичные. Старушка своею близостью к Аракчееву сильна была. Именье Жеребцовой было почти под самым городом. И это давало ей возможность большей частью проживать здесь. Дом ее на углу Постоялой улицы и Возвиженского переулка цел и теперь. Это – большой сравнительно и красивый дом. Теперь он во владении купца Сергеева. Умерла Жеребцова в начале 1839 года, семидесяти четырех лет от роду, и похоронена на Бежецком кладбище. При недавнем расширении Кладбищенской церкви могила ее попала под новый алтарь храма. Куда делся памятник с этой могилы, довольно красивый и дорогой памятник из черного мрамора, неизвестно. Говорят, он поставлен на какой-то братской могиле, причем бывшая на нем надпись счищена и сделана новая, к Жеребцовой отношения не имеющая.

В своих привязанностях Аракчеев отличался, как известно, особой твердостью и постоянством. И лица, умевшие привязать его к себе, могли иметь на него большое влияние. Таким влиянием Жеребцова обладала едва ли не больше, чем кто-либо.

Бежичане «случаем», конечно, пользовались. Местные чиновные люди раболепствовали перед Настасьей Никитишной и боялись ее. И Жеребцова обращалась с ними властно и относилась к ним свысока, хотя подвернись случай выдвинуть их или попади они в беду, – и она была первою за них заступницей и ходатайницею. В своих отношениях к остальному местному люду не чиновному – к неслужилому дворянству и к городским обывателям – Жеребцова всегда была доступна и ласкова, хотя в каждом проявлении ее добродушия и ласки непременно сказывалось сознание своей силы и превосходства.

Наезжал Аракчеев в Бежецк не редко – раза по два, по три в год, а иногда и чаще.

В собственном аракчеевском доме проживала семья брата Алексея Андреевича – Андрея. Домик, как видели уже мы, был небольшой. И потому останавливался граф в свои наезды не в нем, а у Настасьи Никитишны. У нее дома в этих случаях для почетного караула всегда ставилась особая будка и по сей час памятная старожилам. Каждый приезд Аракчеева, хотя он и не был редкостью для Бежецка, вызывал в городе большие волнения. Все, что несло какую-нибудь общественную службу, подтягивалось. Чистились местные учреждения, чистились площади и дороги, чистились улицы у обывательских домов. Словом, чистилось всюду, где только было возможно.

В день приезда Аракчеев отдыхал. На другое утро начинали являться к нему представители дворянства, соборный протоиерей и именитое купечество с выражением своих чувств и для принесения поздравлений с благополучным прибытием. Граф при приеме живо интересовался новостями городскими, незатейливою жизнью города и всегда несложными делами сословий. И настолько отзывчиво и добродушно входил в сравнительно бедные местные интересы, что в нем положительно невозможно было узнать того сильного государственного человека, того грозного могущественного временщика, каким знала Аракчеева столица, пред которым трепетали часто лица с высоким, выдающимся общественным положением.

Лица наиболее почетные или такие, которых по каким-либо соображениям желала выдвинуть в глазах могущественного гостя Настасья Никитишна, обычно при таких представлениях оставлялись к завтраку или же приглашались к обеду. Люди, наиболее нравившиеся Аракчееву и хорошо знакомые ему по прежним приездам, собирались особым приглашением Жеребцовой вечером и составляли графу партию по карточной игре.

За этими скромными завтраками, обедами и картами у Жеребцовой не мало, говорят, пристроилось на разные должности дворянских недорослей по просьбам их отцов и родственников, не мало упорядочилось к общему удовольствию отношений разных городских обывателей к своему городничему, к капитан-исправнику и к разным другим властям и учреждениям.

 

II.

Насколько легко и просто это обделывалось, можно судить по следующему случаю.

У одного из бежецких обывателей, довольно видного по тому времени купца Тыранова, или Чернова, как его чаще называли, установились между прочим сравнительно крупные торговые сношения с соседним Рыбинском. Тырановым заведены были там склады мешка для волжского хлеба. Исстари славившегося бежецкого льна и других местных продуктов. Дело было налажено и могло бы идти очень бойко. Но Бог весть почему, — не умел ли Тыранов поладить с Рыбинскими властями на неблагодарной почве широко тогда поставленных разного рода подношений и безгрешных доходов, замешались ли тут интриги рыбинских купцов, недовольных вторжением в их среду пришельца Бежичанина, еще ли по какой причине, но только Рыбинский городничий начал на него наседать и чем дальше, тем сильнее. И это при известной силе городничего служило для Тыранова громадным тормазом в его торговле и источником постоянных душевных испытаний и очень ощутительных материальных невзгод.

Выбившись из сил в неравной борьбе с такими осложнениями, Тыранов решил прибегнуть «к случаю». И воспользовался им при первом же приезде Аракчеева, которому он был известен и раньше.

В один из вечеров у Жеребцовой Тыранов играл с графом в карты.

Закусывая по окончании партии, Алексей Андреевич ласково и с видимым расположением обратился к Тыранову:

– Ну, старик! Как твои дела? Семья? Торговля?

– Благодарствую, ваше сиятельство. Бог грехам терпит. На семью пожаловаться не могу. Ребята покаместо радуют.

– Не скалдырники. И по делам прок из себя видимо обещают. Слава Богу, батюшка-граф! Слава Богу!

– Ладно же! Рад за твою семью. Ну, а торговля? Ведь ты, как помнится, ленком да хлебом промышлял?

– Так точно, ваше сиятельство. Нельзя бы, кажись, и на дела жаловаться. Лета Бог дает урожайные. Цены на низу на хлеб стоят хорошие. Мешок наш бежецкий в спрос. С ленком тоже не плохо. Все бы хорошо, да одно, ваше сиятельство, батюшка-граф…

И старик политично при всем своем кажущемся прямодушии замялся, как бы затрудняясь высказаться. Аракчеев посмотрел на него с некоторым удивлением.

– Что же? Уж не старуха ли твоя тебе изменила? – пошутил граф.

– Что, ваше сиятельство, старуха?! Вестимо, шутить изволите. С Рыбной у меня не совсем ладно, батюшка-граф. Очень даже не веселит. А дело у меня там большое. Года с три тому назад я обзавелся в Рыбинске-то складами по своей торговле…

– Ну и что же? Не пошли что ли?

– Нет. Ходко пошли спервоначалу-то. Это-то, признаться, меня и втянуло позатратить капитал. Думал, живо верну и понаживусь. А вышла заминка.

– Конкуренты?

– Нет, не конкуренты, ваше сиятельство. Там что конкуренты?! Там место бойкое. На всех хватит. Городничий новый назначен. Вот вся причина.

– Как так? – заинтересовался граф.

– Прежний-то был хорош ко мне. А этому все не ладно. Ничем не угодишь. А в нашем деле, ведомо вам, городничий сила большая. Подвезут отселева лен, мешок, хлеб, – а он разрешения на разгрузку-то и не дает. А меж тем у меня там скопится подвод пятнадцать-двадцать с товаром-то, неразгруженными и день, и два, и неделю, пока его благородие не смилуется. А чего стоит содержать там столько лошадей да столько же возчиков, не говоря уже об остановке в торговле? Сами посудите, Ваше сиятельство! А то по осени такой был случай. В самый, что ни на есть, разгар дела взял господин городничий, да не весть с чего, склады-то наши и запер. Люди торгуют во всю, а мы сидим да смотрим. Да так самое-то дорогое время и ушло. Убытку вышло – и не счесть. Хотел было совсем тогда с Рыбной-то порешить дела, да ребята уговорили повременить. Но видно, дело к тому идет, ваше сиятельство.

– Может, сам виноват? Не все в порядке? Правил торговых не соблюдаешь?

– Головой, ваше сиятельство, поручусь, – все в исправности. Почитай полста уже годов торгуем. Порядки знаю. И законы блюдем. Ни в одном нарушительстве еще уличен не был, батюшка-граф. А поседел вот уже на деле-то.

– А как насчет взяток? Давал? Или, может быть, мало?

– Грешен, ваше сиятельство. И приношения предлагал. На этом стоим. Да и их уж господ городничих известно такое положение. И много предлагал, ваше сиятельство. Да что? И не смотрит. Кричит, ногами топает. А последний раз так чуть было даже не вытолкал. И на глаза не велел попадаться. Такой бедовый да горячий, – и не приведи Бог!

– Не жаловался на него?

– Это на городничего-то? Нет, ваше сиятельство. Куда уж нам на господина городничего жаловаться. Мы и подумать-то об этом боимся, не то что жаловаться.

– Что же ты сам-то думаешь? За что он тебя теснит?

– И ума не приложу, батюшка-граф. Одно, что лукавый по грехам нашим путает.

– Ну, не горюй, старина! – улыбнулся граф. Как-нибудь делу поможем.

– Век за себя заставите Бога молить, ваше сиятельство.

Разговор перешел на другой предмет и сделался общим.

К 11 часам гости расходились по домам. Старика Тыранова Аракчеев удержал. Велел продать бумаги и чернил. Написал пять-шесть слов и, сложивши клочек, подал старику.

– Вот тебе! Отвези Рыбинскому городничему, авось он к тебе подобрее будет.

– Осмелюсь попросить, батюшка-граф. Надпишите вы посланьице-то и, если милость ваша графская будет, припечатайте. Не примет так-то господин городничий. Может не дать веры.

– Даст, старина, веру! Даст! Примет! Бери и поезжай с Богом.

Через день-два Тыранов смиренно входил к Рыбинскому городничему. Прием был не из ласковых.

– Тебе, борода, что? Опять лезешь! Ведь тебе сказано: не докучать мне! Забыл? Я тебе покажу.

И дальше в крутых и по своему очень отборных выражениях следовало, что именно господин городничий хотел показать злополучному просителю. Грозная речь по модному тогда городническому обычаю сопровождалась не менее грозными энергичными жестами и движениями. Еще немного и, очень вероятно, движения эти и жесты совсем близко коснулись бы старика, вызвали бы в нем в дополнение к плохому душевному состоянию неприятные физические ощущения и, пожалуй, оставили бы даже след. Это тоже тогда было в большой моде. Но Тыранов решил не дожидаться. И поторопился вынуть и протянуть аракчеевское письмо.

Расчет был верен. Вид письма дал гневной речи несколько другое направление.

– Это еще что? – загремел городничий.

– Посланьице вашему благородию от благодетеля моего…

– Ах, вот оно что! – не дал договорить городничий. – Раньше деньгами хотел взять. Теперь со стороны благодетеля заходишь. Я ж тебя и с твоими знакомцами! Я тебе покажу посланьице!..Да я тебя в бараний рог согну! Туда тебя упеку, что…

И снова полилась суровая речь с отборными выражениями. Вырванная из рук Тыранова записка полетела на пол. Разгневанный городничий плевал на нее. Топтал ее ногами. И как будто находил даже в этом какое-то особое, ему одному понятное наслаждение.

– Вот мне твое посланьице! Вот мне твои знакомцы и благодетели!

Конечно, будь это какой-либо почтенного вида пакет за печатями и формой установленными надписаниями, такой неделикатности в обращении с ним не произошло бы. Пословицы «по одежке встречают» и тогда придерживались. Но валявшийся на полу клочок бумаги такой был маленький, так непозволительно небрежно был сложен и до того своим неприличным видом оскорблял особу начальника города, что, признаться, лучшего отношения к нему и ожидать нельзя было.

Тыранов выждал паузы в суровой речи и грозных движениях городничего.

– Поднимите, ваше благородие, посланьице-то! Как бы не быть вам в ответе! Не вышло бы чего! Это – от его сиятельства графа Алексея Андреевича Аракчеева.

– Что? – загремел городничий. – Я тебе покажу Аракчеева! Всякий мужик, аршинник…да тоже Аракчеева!..

Однако фамилия была из тех, что одним уже звуком своим способна была до известной степени отрезвить человека и навести на опасливые размышления.

Хотя и отнесся городничий более, чем недоверчиво, к словам Тыранова, все же записку поднял. Развернул ее и…обомлел. Произошла метаморфоза, какая случалась с Гоголевским правителем канцелярии при виде лица чином его повыше: «с Прометеем сделалось такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, – уничтожился в песчинку».

Происшедшая затем сцена примирения купца с городничим в общем была хотя и очень трогательная, но едва ли она способна была бы у кого-нибудь вызвать слезу умиления: слишком много было для этого в ней, с одной стороны, торжества и самодовольства после былого угнетения, а с другой – уничижений и пресмыкательства после только что закончившегося метания громов и молний. После, впрочем, обе эти стороны стали большими приятелями. И с этого благополучного для Тыранова дня Бежецкий купец торговал и богател в Рыбинске не только без всяких уже препятствий со стороны тамошних властей, но даже и с видимыми от них «поноровками», – как назывались тогда всякого рода послабления и укрывательства.

В благодарность за эти поноровки Тыранов неделикатное обращение городничего с графской запиской от Аракчеева скрыл. И все обошлось благополучно.

 

III

 

Нередко Бежецкие обыватели со своими докуками являлись к Аракчееву и в Петербург, но всякий раз непременно с ведома Жеребцовой и при ее содействии. Происходило это обыкновенно таким образом.

Обыватель, попадавший в беду, или такой, которому очень нужна была сильная заручка у тех или иных властей и учреждений, шел к благодетельнице Настасье Никитишне. Выкладывал перед ней свою нужду. И если Жеребцовой казалось, что человек этот с его нуждой действительно стоит помощи, она приказывала ему явиться «на завтра по утру».

Приходившему на другой день «по утру» обывателю вручалась кадочка масла, бочонок меду, корзина яиц или еще что-нибудь.

– Вот, возьми! Отвези графу Алексею Андреевичу. Передай мой поклон. Скажи, что я здорова. Будешь о своем деле говорить, лишнего не болтай. Говори кратко и обстоятельно.

Иногда добавлялось еще что-нибудь, что Жеребцовой казалось нужным сообщить своему племяннику и что можно, конечно, было передать на словах через третье лицо. Писем в таких случаях к Аракчееву Жеребцова никогда не давала.

Обыватель целовал благодетельнице ручку. Забирал посылку и в тот же день катил в Петербург.

По приезде, пообчистившись несколько от дорожной грязи и пыли, являлся в приемную графа. За ним туда же возница – мужичек вносил кадку, бочонок или что там у него было. Приемная Аракчеева при этом, как и всегда в приемные дни, была полна народа. Тут были люди с видным положением. Многие в генеральской форме. Некоторые с лентами через плечо, с двумя, тремя звездами. На лицах у большинства было томление, вызванное часами ожиданий, беспокойство, почтение и робость. Царило какое-то гнетущее, тяжелое настроение. На появлявшегося необычайного посетителя с обличьем серого провинциального торгаша, в засаленном длиннополом сюртуке или в простой русской поддевке, смотрели с глубоким изумлением. Вид шедшего за ним мужичка с кадкой, понятно, еще более усиливал изумление.

Но лица, стоявшие на службе у графа при его особе, очевидно, с подобными явлениями были раньше знакомы.

К посетителю подлетал адъютант.

– От Настасьи Никитишны? Из Бежецка?

– Так точно.

Следовал почти сейчас же доклад графу. И среди общего удивления дверь кабинета отворялась, серый человек преспокойно входил туда, забрав предварительно у своего спутника, что было у него присланного от Жеребцовой.

Проходило полчаса, час, а иногда и больше. Его сиятельство, приказав подать чаю, расспрашивал гостя о своей тетушке, о бежецких знакомых, тамошних новостях и т.д. Разговор переходил потом на личное дело прибывшего. Алексей Андреевич, зная, что проходимца какого-нибудь с каким-нибудь сомнительным делом Настасья Никитишна к нему не направит, внимательно выслушивал земляка и обычно в просьбе ему не отказывал. Помогал. И земляк выходил довольный и радостный, унося с собою сверток-другой, которыми граф одаривал свою любимую тетушку. Из приемной провожали его те же взгляды недоумения, среди которых он раньше вошел в нее, взгляды теперь вдобавок несколько презрительные и несколько злобные за оказанное преимущество и за лишний час ожиданий.

Но что было до всех этих взглядов скромному бежичанину? Вряд ли он даже их замечал на радости, что батюшка граф его вызволит.

И граф действительно потом вызволял его. И вот как просто и как легко вызволял.

Один из Бежецких купцов, Егор Егорович Ревякин, завел с Петербургом торговлю кожей. И на самых же первых порах ее, по новости ли дела, или по неопытности своей в сношениях со столицей напал на какого-то ловкого еврейчика. Назвавшись чужим именем, еврей закупил у него весь подвоз кожи на сравнительно крупную сумму – что-то до 300 или 400 рублей, перегрузил ее на свои подводы и затем сумел скрыться без всякого, конечно, расчета за товар. Ревякин после долгих и бесплодных усилий найти его обратился к полиции. По справке, торговцев с такой фамилией, какою назвался еврей, в Петербурге не оказалось. Времени в поисках и справках у Ревякина прошло немало. Всякие следы успели простыть. И полиция в розыске отказала.

Ревякин в отчаянии бросился к своему могущественному земляку.

По счастию Аракчеев знал его по Бежецку и знал с хорошей стороны. Порасспросил его и дал такой короткий и решительный приказ по полиции: «В 24 часа найти еврея и взять с него в пользу Ревякина вдвое против того, что стоил товар, не взирая ни на какие резоны и увертки».

Через четыре часа деньги были Ревякину доставлены. Найден ли был сам еврей, и как были деньги отысканы, Аракчеев не поинтересовался. Неожиданно оказавшемуся в больших барышах Ревякину задаваться таким вопросом тоже не приходилось. Но, как думал он потом, еврея вовсе и не искали, – назначенный Аракчеевым срок был слишком для этого короток, – а расход, неизвестно каким образом, отнесен был на счет каких-то других торговцев – купцов и мещан.

Письменных обращений от своих земляков Алексей Андреевич не любил. Исключения допускались лишь для лиц, особо чем-либо выдававшихся и уважаемых. Таким по Бежецку в то время был один приходской священник – Матвей Иванович Прудовский. Служил он при Христорождественской церкви. Отличался этот о. Матвей особенной строгостью жизни, глубоким знанием человеческой души, отзывчивостью к чужому горю и умением дать нужный совет. Молва народная приписывала ему дар исцелений, привлекавший к нему массу больных и особенно так называемых бесноватых, порченых. Помимо широкой своей популярности, о. Матвей был известен графу как священник той церкви, в приход коей состоял городской дом Аракчеевых. В доме этом тогда жила семья брата графа, Андрея Андреевича, и частенько гащивала наездами из именья его мать. Двери аркчеевского дома для о. Матвея были широко открыты.

От этого Бежецкого священника сохранилась собственноручная копия его письма к Аракчееву.

«Ваше Графское Сиятельство, – пишет он, – Светлосиятельнейший граф, Милостивейший Государь и Благодетель! Примерное ваше к Богу благочестие и к Церкви Его усердие, горячайшая к почившим о Бозе родителям приверженность и ко всем ближним требующим от вас помощи и заступления, готовая к тому благорасположенность подают и мне нижайшему смелость утруждать высокую и милостивную вашу особу всенижайшею просьбою о нижеследующем. Приходская по дому любезного Братца вашего Христорождественская в городе Бежецке церковь, как внутренним, так и наружным благолепием возобновляемая, ко окончанию всего оного дела приходит. Новоустроенный иконостас ставится. Стенное письмо внутри и штукатурная снаружи работа оканчивается. А по всему сему к расплате с разными мастеровыми людьми крайний настоит в денежной сумме недостаток. Кто ж бы в оном случае ссудил хотя двумя тысячами рублями, не находим? И для того крайнею убеждаемы необходимостью осмеливаемся, Ваше Графское Сиятельство, всепокорнейшее и всеуниженнейше просить, дабы Вы по благоусердию своему к той Божьей церкви, которую новопреставльшаяся дражайшая ваша родительница при бытности своей в городе часто посещать не оставляла, в крайней ее необходимости своим доброхотным пожертвованием или хотя милостивным на время двух тысяч рублей сужением не оставили. За что как я, вечный обязанник и всегдашний о преставльшихся родителях ваших молитвенник, так и вся братия святого храма сего как новопреставльшейся родительнице вашей и всем усопшим сродникам вашим вечноблаженного в нерукотворенных небесных обителях упокоения, так и вашему Графскому Сиятельству долгоденственного и благоденственного дражаишия и всему отечеству многополезныя жизни продолжения каждодневно в храме сем у всесильного Бога молить не престанем и так вопить к Нему будем: достоин, да ему же даси, Господи, яко той и сонмище сотвори и благоукраси нам. Пребывая навсегда к высокопочтеннейшей вашей особе с искренносердечным благоговением и душевною приверженностью, Вашего Графского Сиятельства, Милостивейшего Государя и Благодетеля, всеблагоговейнейший почитатель и всегдашний Богомолец Бежецкой Христорождественской церкви иерей Матфей Иванов со всею братией земно кланяясь. Июль 24 дня 1820 года. Бежецк».

Не известно, удовлетворена ли была просьба о. Матвея. Но уже одно существование такого письма, самая возможность его достаточно показывают, насколько могущественный граф доступен был для своих земляков и как разнообразны были те просьбы, с какими обращались к нему эти земляки.

Характерны в этом письме те мотивы, которые дали прямодушному, не умевшему льстить священнику смелость утруждать высокую особу. Это – примерное благочестие графа, его приверженность к родителям и готовая благорасположенность к помощи и заступлению.

Таким действительно знал Бежецк своего могущественного земляка в сношениях с ним.

 

IV

 

Но не всегда, однако же, граф был так милостив к своим землякам. Когда дело касалось долга по отношению к отечеству или Высочайших повелений, – «без лести преданный» Аракчеев был неумолим.

В Бежецком городском архиве хранится, между прочим, такое дело.

В 1817 году, по Высочайшему повелению, назначено было перевести из Боровичского уезда в Бежецк 1-й уланской дивизии Литовский полк. Это ложилось очень тяжелым бременем на небольшой городок и особенно потому, что постой полку отводился в обывательских домах, строенных, конечно, без расчета на то и по обыкновению тесных. В этих трудных обстоятельствах городское общество решило прибегнуть к «случаю». Начали, как было заведено, с Жеребцовой.

Настасья Никитишна, вопреки ожиданиям, отнеслась к делу очень несочувственно и в содействии отказала наотрез. Она советовала не беспокоить Алексея Андреевича: кроме де немилости и гнева графского ничего из того не выйдет. Но горожане несколько были избалованы вниманием графа. А от постоя Литовского полка хотелось избавиться во что бы то ни стало. Составлено было письмо. – «Сиятельнейший Граф! Милостивый Государь! Особенное Вашего Сиятельства к нашему Бежецкому градскому обществу благоволение подает нам смелость утруждать Ваше Сиятельство всенижайшею просьбою. Уведомляем мы, что в городе Бежецке назначен 1-й Уланской дивизии конный Литовский полк. Но как небольшой наш город и без того уже квартирами от уездной инвалидной команды, существующей с 1764 года, отягощен, в коей находится штаб и обер-офицеров и рядовых служащих и неслужащих более 200 человек, а при том и полных выгонов при городе не имеется, коих не только для конного полка, но и для своего скота не достаточно. И сверх того, при рекрутских наборах назначается в здешнем городе с трех уездов прием рекрут, коим также отводятся квартиры. А посему, прибегая под покровительство Вашего Сиятельства, всепокорнейшее просим от сей налагаемой тягости избавить нас или хотя некоторое соделать облегчение. Сей новый опыт милостей Вашего Сиятельства наше общество осчастливит, и мы оный напечатлеем в сердцах наших неизгладимыми чертами. Сохраняя глубочайшее к Вашему Сиятельству высокопочитание и душевную преданность, за долг и счастье себе поставляем быть и именоваться Вашего Сиятельства Милостивого Государя слугами. Мая 25 дня 1817 года. Гор. Бежецк». Подписали это письмо городской голова, два бургомистра, ратманы, купцы и мещане – всего 27 человек.

Подать письмо Аракчееву и вообще на хлопоты по делу городским обществом особою доверенностью уполномочен был именитый купец Лука Михайлович Ревякин.

Перед отъездом попробовал было Ревякин толкнуться к Жеребцовой: не буде ли какой посылочки к графу. Но осведомленная уже о затее общества городского Настасья Никитишна его не приняла.

В конце мая городской уполномоченный был в Петербурге и явился к Аракчееву.

– Что и ты уж не попал ли на жулика, стоит твоего племянника? – встретил его граф, имея в виду только что бывший вышеописанный случай с Егором Ревякиным.

– Нет, ваше сиятельство. Я с Питером торговли не веду. Нет. Бог миловал.

– Ну, и слава Богу! Садись, гостем будешь! Рассказывай, что у вас там нового. Что тетушка Настасья Никитишна? Заходил к ней?

– Как же, ваше сиятельство, был. Но не удостоился лицезреть. Заняты они были.

Аракчеев посмотрел несколько подозрительно.

– Говори же, с чем тебя Бог принес?

– Письмецо вот принес вашему сиятельству от нашего градского общества. Попали мы, милостивец наш, в беду. Припадаем к стопам вашим. Выслобоните, ваше графское сиятельство. Заставьте вечно Бога молить! – ответил Ревякин, подавая графу с низким поклоном сложенный вчетверо лист зеленоватой толстой бумаги.

– Все то у вас беды, – проговорил Аракчеев, принимая письмо и начиная его просматривать.

По мере чтения лицо графа принимало мрачное, зловещее выражение.

– Что?! – закричал он, бросая письмо и пронизывая посла гневным взглядом. – Вы хотите, чтобы я пошел против Высочайшего повеления? Знаешь ли ты, болван, что такое Высочайшее повеление? Знаешь ли ты, что такое священная особа Монарха? И вы хотите, что бы я просил за вас, дураков, об изменении Высочайшего повеления! Что бы я просил? Что бы я? Я тебя, негодяя, за такую продерзость отодрать прикажу! В крепость тебя дурака! Да и других-то в вашем дурацком Бежецке переберу. Я до вас доберусь. Вишь, что надумали!

Раздался резкий звонок графа. Вбежал адъютант.

– Взять его! – приказал Аракчеев, показывая на дрожавшего от испуга Ревякина.

Именитый купец бросился к ногам графа.

– Ваше сиятельство! Батюшка! Пощадите! От простоты мы это. Бог видит, от простоты. Не супротивники мы. Простота все наша. Наше невежество. Не попомните на нас, ваше сиятельство. Рабы мы ваши и из воли вашей не выйдем. Пощадите, ваше сиятельство! Пощадите!

– Простота! Простота! Знаю я вашу простоту. За честь особливую, за милость должны бы считать, что к вам один из лучших полков государства поставлен. За отечество кровь проливал. Победоносный полк. А вы? Забыли двенадцатый год? Вон первопрестольная и досель не может вполне оправиться от великого своего разорения. А вы, бородачи, сидели там в своем Бежецке, не ведая никаких жертв отечеству. Да еще смеют от военного постоя отказываться в противность воли Государевой…

Аракчееву доложили о курьере из Императорского дворца.

Приказав ввести курьера, граф крикнул продолжавшему отбивать поклоны и молившему о пощаде Ревякину:

– Вон! Выкинуть дурь из головы!

– Отпустить прикажете? – спросил адъютант, не зная, как поступить с приказом графа – «взять его».

Аракчеев махнул рукой.

С роду не бывавший в такой переделке Ревякин не помнил потом, как, поминутно крестясь, выскочил он из графской квартиры и как добежал до своего постоялого двора. Не окончив своих личных дел в Петербурге, он поспешил в Бежецк.

Бежецкое городское общество крайне смущено было и напугано докладом своего уполномоченного об оказанном ему у Аракчеева приеме. Особенно струсили те 27 человек, которые имели неосторожность подписать письмо к графу.

Городской голова бросился к Жеребцовой. Та, выслушав его рассказ о злоключениях Бежецкого посла, долго стыдила его, зачем он допустил городскому обществу не послушаться его совета, укоряла за недоверие к ней и неблагодарность, укоряла за причиненное расстройство графу и утрату его благоволения. Но кончила добрая барыня все тем же, что обещала написать Алексею Андреевичу. Горожанам также советовала принять со своей стороны меры к смягчению графского гнева и загладить свою вину перед ним как можно более теплым приемом Литовского полка и возможно лучшим устройством его на постое.

Ко дню вступления полка в Бежецк городским обществом от 9 июля 1817 года было постановлено: «По усердию своему к защитникам отечества нашего жертвуем на угощение назначенного в наш город для постоя Уланского Литовского полка деньгами: каждый купец по 30 рублей с капитала и мещанин по 2 рубля 50 копеек с души». Восемь человек граждан «большого состояния» наняли по усердию своему особый дом для госпиталя и помещения для конюшен. Командиру полка и офицерам отведены были лучшие квартиры в городе, солдаты размещены были по обывательским домам, и городская квартирная комиссия приняла все меры, чтобы они постоем были довольны.

О таковом примерном усердии Бежецкого городского общества к защитникам отечества командиром полка по внушению Настасьи Никитишны сделано было особое представление Аракчееву. И хотя благодарности от графа по этому представлению не последовало, все же значение оно имело. Вина Бежецка была забыта, и опала снята.

Горожане в своем злополучном письме к графу указывали между прочим как на одно из оснований к избавлению их от военного постоя, на неполноту при городе выгонов, – «коих не только для конного полка, но и для своего скота недостаточно». В один из своих приездов в Бежецк Алексей Андреевич, беседуя у Жеребцовой с гостями ее из местного купечества, вспоминал об этом и сам вызвался оказать городу содействие по иходотайствованию нарезки новых земель. Среди обывателей начались по обыкновению долгие рассуждения и споры. Одни хотели такой нарезки, указывая на насущную потребность в ней для города. Другие, не отрицая такой необходимости, все же шли против, опасаясь, что новый отвод земли под выгон закабалит их в отношении усердия к защитникам отечества – в военном постое. Время за этими спорами было пропущено. И город до сих пор продолжает жалеть о неиспользованном случае, какой едва ли когда повторится.

V.

В 1820 году умерла мать графа. Погребена она в своем имении – Курганах. Приезжавший на похороны Аракчеев обратил между прочим в Курганской церкви свое внимание на иконы: Покрова Пресвятой Богородицы и икону Божьей Матери Всех Скорбящих Радости. В память по родителям он прислал потом из Петербурга на эти иконы серебряные ризы с надписями на них. На иконе Покрова внизу, на особой серебряной дощечке вычеканено: «Тверской губернии Бежецкого уезда села Курган древний образ Покрова Богородицы украшен серебряною ризою весом в 8 фун. 40 зол. В Санкт-Петербурге иждивением графа Аракчеева в поминовение родителей его, погребенных в сем храме Божием. Родитель Андрей Аракчеев скончался 1796 г. июля 29. Родительница Елизавета Аракчеева скончалась 1820 г. июля 17 дня». На иконе Божьей Матери Всех Скорбящих Радости надпись такая: «Тверской губернии Бежецкого уезда села Курган древний образ Божьей Матери всех скорбящих Радости украшен серебряною ризою весом 9 фун. 22 зол. В Санкт-Петербурге в 1820 году иждивением графа Алексея Аракчеева в поминовение родителей его Андрея и Елизаветы». На киоте этой последней иконы – бронзовая вызолоченная пластинка с надписью: «Покой Господи в царствии Твоем рабов Божиих: Андрея, Елизавету, Андрея, Ирину, Андрея, Надежду, Никиту, Евдокию, Константина убиенного, Параскеву, Андрея воина, девицу Марию, младенцев Александра, Стефана, Николая, Анастасию убиенную, младенцев Анну, Надежду, Евдокию».

Храм Курганский, в котором покоятся родители Алексея Андреевича, построен, как отмечено в церковных документах, «тщанием прихожанки, госпожи порутчицы Елизаветы Андреевны Аракчеевой» в 1816 году. Через пятнадцать лет отличавшийся «горячайшею приверженностью к родителям своим» Аракчеев соорудил при нем колокольню и между последнею и храмом комнату – «без должнаго», – как замечает церковная ведомость, – «от Епархиального начальства дозволения, а точию по соизволению его, сего села помещика гр. А.А. Аракчеева на его собственный кошт». Предполагалось будто бы сделать в этой комнате придел в честь одного из особенно чтимых графом святых. Но предположение почему-то не осуществилось. И комната так и осталась комнатой. Приезжая в Курганы помолиться на могилах отца и матери, Алексей Андреевич, отстоявши в церкви утреню, любил, по преданию, уединиться в этой комнате в ожидании литургии. И оттуда явственно доносились в храме его глубокие молитвенные вздохи.

Место погребения родителей в Курганском храме ничем не отмечено. Ни надгробных плит, ни надписей – ничего нет. Существует предположение, что могилы их в тех местах, над которыми стоят теперь украшенные графом иконы Покрова и Скорбящей Божией Матери.

Саженях в сорока восточнее храма стоял Аракчеевский дом. Лет 30 тому назад он снесен. На месте его теперь поросший березняком пустырь. В стороне – уцелевший от времен графа сравнительно большой амбар на каменных столбах. Вокруг запущенный сад с вековыми липами – свидетельницами детских игр Алексея Андреевича и тех дней и часов, которые он проводил здесь изредка потом, когда находился уже на вершине своего могущества и своей известности. Теперь все это принадлежит какому-то крестьянину.

После смерти матери поездки графа на родину не прекратились. Связь его с Бежецком продолжала поддерживать проживавшая здесь Настасья Никитишна Жеребцова. Это было время наивысшего развития власти Аракчеева, когда он сам признавался, что имеет на шее все дела государства, когда Министры и даже Государственный Совет утратили почти всякое значение, и все делалось, все докладывалось Государю одним Аракчеевым. При таких условиях родной городок графа больше чем когда-либо находился «в случае». Через Жеребцову многого тогда можно было добиться.

Но прошло пять лет. С кончиною Императора Александра I лишился своей силы и Аракчеев. Звезда померкла, увял один цветок, – печально поник и другой, с ним связанный, как это аллегорически выражено на хранящихся в Бежецком соборе аракчеевских реликвиях.

По восшествии на престол нового Императора Николая Павловича, с устранением от заведывания общими делами государства, Граф поселился в своем имении Грузине.

Настала теперь очередь Настасье Никитишне из Бежецка отдавать ему былые визиты.

Правда, проездом на поклонение родительским могилам, Аракчеев не раз и потом бывал в Бежецке. Но это было уже не то. Прежних волнений в городе приезд его не вызывал. Будка с почетным караулом у дома Жеребцовой не стояла. Да и сам граф был не тот. Прием городских представителей, завтраки и обеды у Настасьи Никитишны с ее гостями заметно утомляли его. Интерес к картам, за которыми раньше граф любил отдыхать от своих трудов, охладел. Тянуло, поклонившись праху родительскому, вернуться в свое Грузино.

21 апреля 1834 года Аракчеев скончался.

Много пишут и говорят худого о нем, об его грубости, жестокости и других нехороших чертах характера, порицая с тем вместе и направление всей вообще его государственной деятельности. «Нелицемерный судья – грядущее время и потомство, – пишет сам он Императору Николаю во своем всеподданнейшем письме по поводу устранения от дел – изречет всему справедливый приговор».

Но родина графа Алексея Андреевича Аракчеева во всяком случае хранит о нем добрую память.

 

 

Записки бежецкого городового старосты

Черты городского общественного быта конца XVIII столетия

 

В Бежецком городском архиве сохранился, между прочим, один довольно любопытный документ конца позапрошлого XVIII столетия, – городская приходорасходная книга. Тетрадь в одиннадцать листов плотной синей бумаги, без переплета. Счета страниц, шнура, печати и подписей нет. На первом листе – позднейшая пометка: «по архиву №108». Писана тетрадь вся одним и тем же почерком. Почерк крупный, разборчивый. Имени своего составитель в книге не оставил. На общественное положение его указывает статья расхода: «Отдано бывшему городовому старосте до вступления моего в должность за издержку наличными деньгами». Отметка эта обнаруживает, что составитель книги был Городовым Старостой и только что вступил в эту должность. Ведение общественной отчетности для него было, таким образом, делом новым. Отнесся он на первый раз к этой своей обязанности особенно внимательно, отмечая всякий городской расход подробно и обстоятельно. Это-то именно и придает его книге особый интерес. Она рисует городской быт конца XVIII века с разных его сторон.

Описанию этого быта, для большей ясности, предпошлем краткий очерк Бежецка, сохранившийся в донесении Бежецкого воеводы Антона Сертукова Кадетскому Корпусу от 16 января 1764 года. Донесение это отпечатано в Топографических Известиях Академии Наук (Изд. 1772 г. Том 1. Часть 3, стр. 183-185).

 

I

 

По донесению воеводы Сертукова, Бежецк во второй половине XVIII-го столетия представлял следующую картину: «Угличской провинции город Бежецк отстоит от Углича на 97, от Кашина на 74, от Устюжны на 110, и от Твери на 130 верст.

Построен на одной правой стороне реки Мологи. Огражден был прежде деревянною стеною, с 2 сторон рвами, с третьей глубоким ручьем, а с четвертой берегом реки Мологи. Меры в окружности содержал 460 сажень, но ныне стены его все погнили и рвы заплыли.

Внутри города приходов и церквей каменных 2, и деревянных 2 же. За городом приходов 4, в которых одна церковь каменная, да 2 вновь строятся, деревянных 5. За городом же 2 монастыря, один мужской, в котором одна каменная и одна деревянная церковь, другой женский, в котором церковь каменная с приделом теплым. Из обывательских домов только один каменный.

В этом городе число купечества по второй переписи и после нее с прибылыми состоит в 635 душ. Оное купечество крайне недостаточно, из коего некоторые торгуют в Санкт-Петербурге хлебом, а другие в Москве, Новой Ладоге и Тихвине холстом, некоторые же сырейными и другими мелочными товарами, а иные промышляют овощами и черною работою. Те, которые торгуют хлебом, покупают оный на торгах и отправляют потом для продажи зимним путем на Потерпилецкую при Мсте реке пристань, а оттуда вешним временем, на барках, числом не более 15000 четвертей, отпускается в Санкт-Петербург.

Ремесленных людей в оном купечестве иных кроме кузнецов, которые только делают косы серпы, сошники и прочую мелочь, не находится.

Ярмонка бывает 30 дня июня, и продолжается дня 4 или 5. На оную купцы приезжают больше из окрестных городов, как то Углича, Кашина и Устюжны Железопольской, и привозят для продажи всякие шелковые и другие мелочные, так же и железные товары. Торговые дни по понедельникам и четвергам.

В старину город Бежецк стоял вниз по реке Мологе от нынешнего расстоянием в 15 верстах, где ныне стоит село Бежицы. Здесь старого городового земляного вала след виден, но строения никакого не примечается».

 

II

Переходя к приходно-расходной книге 1798 года, мы находим в ней полное подтверждение отзыву воеводы Сертукова о недостаточности Бежецка в отношении материальной обеспеченности.

Остаточный капитал от минувших лет к 1798 показан в сумме 10 рублей. Доходных статей было немного: подгородняя общественная земля, сдававшаяся крестьянам в аренду за 33 рубля в год, общественная пожня с арендною платой в 50 рублей, городская важня, приносившая в год 40 рублей дохода, ярмарочный сбор в сумме 80 рублей 32 коп. и…все. Остальная сумма на покрытие необходимых городских расходов собрана была среди купечества «по добровольным складкам» в количестве 2889 рублей 43 коп. Мещанское общество имело свой приход: 164 рубля «полученных из Твери складочных» и 1860 рублей с копейками «по закладкам подушных». Но подушные в доход города не шли, а поступали целостию через уездное казначейство в казну, а складочные из Твери имели назначение специальное – на расходы мещан по отправлению рекрутской повинности и на пособия солдатам из их мещанской среды.

Расходование городских общественных сумм лежало на городском самоуправлении.

Органами этого самоуправления были дума, магистрат и суды словесный и сиротский. Общая при них канцелярия состояла из трех регистраторов, двух подканцеляристов, копииста и «пищика». К канцелярии же причислялся и городской «часоводитель», получавший за год 16 рублей жалованья и «15 сажень канату к часам». Старший регистратор получал 150 рублей, второй 140 рублей, а остальные служащие от 40 до 100 рублей в год.

Работы по канцелярии, по-видимому, было немало. За год исписано свыше 28 стоп бумаги, до двух фунтов гусиных перьев, один карандаш и на 5 руб. 79 коп. чернил, изготовлявшихся каким-то Яковом Жоховским домашним способом из чернильных орешков, сандала, купороса и проч. Работали не днем только, но и долгими вечерами, что потребовало до четырех с половиною пудов сальных свеч.

Городской часоводитель и чины канцелярии были единственными платными служащими. Все же остальные служащие по городскому самоуправлению, начиная с городского главы и кончая последним сторожем при магистрате, служили бесплатно. Это была обязательная повинность по выборам общества. Расходовалось на них исключительно в случаях командировок по общественным делам. Оплачивались прогоны и содержание. На этот предмет в 1798 году затрачено до 42 рублей по четырем командировкам в Тверь.

Городское управление заботливо входило во все стороны общественной жизни.

На первом плане стояли потребности религиозные. Управление в разное время «по обещанию общества» посылает в городской собор деревянное масло на сумму по тому времени довольно крупную – на 76 рублей, к соборному престольному празднику шлет на 3 рубля 25 коп. восковых белых свеч и иногда посылает деньги, хотя и небольшими суммами, – не свыше рубля. Уплачивает долг по городской кладбищенской церкви в сумме 150 рублей. Заботится по устройству в Крещенье «ердани». Посылает в Петербург уполномоченного ходатайствовать перед проживавшим там Архиепископом Тверским о разрешении крестного хода. Себе в магистрат покупает две медные лампады и по праздникам теплит в них свечи (до 3 фунтов в год) перед иконами. На Пасхе для совершения обряда христосованья приобретает на 2 рубля 90 коп. крашеных и золоченых яиц. С наступлением весны отправляет молебствия на пастбищах, особенно на конском и особенно на коровьем, причем ради праздника дарит конским пастухам «на хлеб и калачи» 26 коп. и коровьим – 15 коп. Прибывшему в город с иконою Святителя Николая настоятелю Теребенского монастыря в выражение почтения своего шлет «згибень и штоф вотки слаткой».

При такой благочестивой настроенности к делам благотворительности христианский город не может быть равнодушен. И мы видим у него свою богадельню для престарелых и для «нещаснорожденных детей». Содержание ее городскому обществу в 1798 году обошлось в 160 рублей при собственном помещении и бесплатном смотрителе из граждан. Сколько было в ней престарелых из книги не видно. О числе же «несчаснорожденных» младенцев приблизительно можно судить по количеству треб священника и «израсходованных гробков». Первых в году было 55, последних – 35. Хозяйство богадельни очень несложное. На пропитание призреваемых отпускалось от 7 до 10 рублей в месяц, а всего за год отпущено до 105 рублей. На 17 рублей куплено дров и приобретено: два воза лучины для освещения, три воза соломы для постельников и колыбелей, воз можжухи для дезинфекции, три «зыбки» и на 67 коп. колец и веревок к ним, пять рожков, на два рубля обуви и рубашек и на 2 рубля 70 коп. «остатков» на рубашки и пеленки младенцам. На поддержание чистоты, – на мытье полов, – израсходовано 80 коп. Прислуга была одна, Мария Бурдастова, и получала в год шесть рублей. Священнику за 55 треб уплачено 5 руб. 50 коп. При всей заботливости городского общества «нещаснорожденные младенцы», кажется, редко выживали в его приюте. На копание могил для них ежемесячно выводилось в расход по 50 коп., а в январе даже выведено 1 р. 50 коп. Из пятидесяти пяти треб священника по приюту 35 совершено при «гробках».

О школьном просвещении городское общество мало заботилось. Но все же в положение входило. Училище было единственное. Городом оплачивалась его квартира (25 руб. в год) и 19 декабря отослано в него «на екзамент – штоф вейновой вотки, штоф белова и штоф простова вина». Закуски не было послано. Она или не требовалась совсем или же отнесена была на счет экзаменаторов и экзаменовавшихся.

Наряду с попечением о духовных потребностях города стоят заботы и о внешнем его благоустройстве. Преимущественное внимание обращено на перевозы, содержание лошадей на станции и на почту. Но особенных хлопот эти статьи не доставляют городскому управлению. Оно вносит деньги на них: на перевозы – 300 рублей, на станционных лошадей – 280 рублей и на содержание почты – 210 рублей. Расходование же этих денег по первой статье лежит на городничем и по остальным на смотрителях. В распорядки по этим делам управление не входит.

Непосредственно само управление ведает дела по сооружению и поддержанию общественных зданий и городнического дома, по состоянию городских мостов и пожарные инструменты.

Самое беспокойное и больное место представляли мосты. Их было восемь: «остречинский через реку», «маленький остречинский», «остречинский у воротец», «против магистрата», «на заводи», «у шеломенских воротец», «моглышский» и «у богадельни». Плохо ли эти мосты были сделаны, езды ли много было по ним, но все они в течение года чинились и чинились часто. Остречинский мост, например, чинился до шести раз. То вколачивалась свая, то делались отводы, то поправлялись перила, поправлялось одно место в мостовой, через неделю другое и т.д. Все это потребовало расхода на сто слишком рублей.

Противопожарное дело обошлось дешевле – в 65 рублей. Пожарные инструменты, состоявшие из двух труб, щитов в рамах, багров и ухватов, были свои при магистрате и свои при полиции, но чинились и те и другие городом. Состояние труб, как магистратской, так и полицейской, было довольно плачевное. То и дело покупалась кожа «для заплаты рукавов», то и дело требовали поправки ящики. На поправку ящиков нужно было листовое железо, а его не всегда здесь можно было найти. В апреле месяце по экстренной надобности пришлось взять два листа, случайно оказавшихся в соборе. Пожары не могли ждать. Здесь, очевидно, было то же, что происходило и с мостами. Нового делать не любили и до самой последней крайности старались обойтись заплатками старенького. Из 65 рублей, израсходованных на содержание пожарных инструментов, только 25 рублей пошло на новые багры и ухваты, остальная же сумма вся ушла на мелочные починки. Судя по этим частым починкам инструментов, пожары в городе бывали очень не редко и справляться с ними было не легко.

Та же любовь к починкам сказалась и на строительном деле городского управления. Чинятся оконницы в магистрате, поправляется переборка в словесном суде, вставляются две новые половницы в думе и т.д. Такой частичный ремонт идет почти постоянно. Новых же общественных зданий воздвигнуто только два. «Сделаны две бутки у остречины и у новинкова», обошедшиеся городу в девять рублей с копейками.

Интересен расход на поддержание чистоты в городе. Сводится он исключительно к метению мостков и исчисляется за год ровно в сорок копеек.

Расходов по отправлению рекрутской повинности городское купечество в 1798 году не знало. Они лежали исключительно на мещанах. От мещанского общества требовалось представить двух рекрутов. Выбор пал на мещан Петухова и Четвертова Василья. Первый нашел за себя охотника, какого-то Кашинского купца Сутугина. Для отсылки этому Сутугину Петухов представил в мещанское общество через городского старосту 25 рублей. Со своей стороны мещанское общество дало Сутугину еще 10 рублей и, кроме того, приняло на свой счет расходы по его отправке. Второй рекрут, Четвертов, предпочел сам идти в военную службу. Мещанское общество приняло на себя его содержание за последние три месяца до отправки на службу, с августа по сентябрь, выхлопотало ему необходимые документы, причем дело не обошлось без подачек разным приказным и «правленским», какому-то секретарю Вешнякову и в каком-то департаменте, уплатило за него какие-то пятьдесят копеек городскому голове Михаилу Лукичу, поклонилось городничему тремя штофами французской водки и восемью фунтами сахара и напутствовало Четвертова выдачею ему 55 рублей «награждения». Расход этот покрыт полученными из Твери «складочными». Из этих же 164 рублей «складочных», под которыми, кажется, следует разуметь скидку казны со внесенных подушных, мещанами выдавались и пособия солдатам из своей среды. Четыре солдата получили по 5 рублей, один – 3 и один – 2 рубля.

Вышеприведенными хлопотами и расходами исчерпываются все заботы города по своему самоуправлению.

Все остальное – освещение улиц, поддержание чистоты на них, расширение дела по просвещению детей и по благотворительным учреждениям, лечение и т.д., возлагалось на личное усмотрение каждого отдельного обывателя.

Над обывателем же стояла грозная фигура городничего.

 

III

 

Особа городничего окружена была в городе исключительным вниманием.

Жил он в общественном доме в несколько покоев. В числе этих покоев была даже «белиарная». При доме имелись: баня, конюшни, амбар, погреба, кладовые, подклети и т.д. Непорядка городничий не терпел ни в чем. В доме его постоянно почти идет какой-нибудь ремонт и ремонтируется все положительно, начиная с фундамента и кончая последней тесницей на крыше. Часто чистится колодезь, покупается и оковывается новая дубовая бадья, делается к колодцу новое колесо, изготовляются новые закрои к окнам. То и дело требуются в городнический дом заслон, вьюшка, цепь к двери, топор, ушат, ведро. Иногда городничий и сам брал в лавках, что ему казалось нужным, и счетов в этих случаях ни ему, ни городскому управлению не подавалось. Исключение делалось лишь для городского головы, как главного лица по сведению городских общественных счетов. Под 24 ноября в приходорасходной книге находим запись: «Отдано Михаилу Лукичу за взятую городничим шквару 1 рубль 50 коп.». Очевидно, городничего и боялись и любили. Новый городской староста, по вступлении своем в должность, записал под 27 января: – «Взято вотки штоф французской I:З: – 1 руб. 90 коп.». И только сопоставление таинственных букв I.З. с числом записи и с дальнейшими статьями расхода позволяет разобраться, в чем тут дело. 27 января – день памяти Св. Иоанна Златоуста. Городничего, как оказывается по справке, зовут Иван Степаныч. Несомненно, он именинник. При поздравлении городской староста кланяется ему штофом водки и в расход это заносит из предосторожности, чего бы не вышло, прикровенно, таинственно. Под 7 февраля он так же таинственно отмечает: – «Сахару 11 ф. у Крюкова – 8 р. 5 коп.». Здесь подозрительна сравнительная дешевизна сахара. Дешевле рубля за фунт, как видно из других записей в книге, его тогда нельзя было купить. Стало быть, в данном случае Крюковым делается скидка и скидка довольно крупная, около 2 рубей с 10. Это недоумение разрешает голова. К записи старосты о покупке сахару он своею властной рукой смело приписывает: «городничему об масленице». После того становится уже смелее и староста. 27 февраля он заносит в книгу: Городничему на дрова – 25 р.», 18 марта: «Дано городничему 25 рублей», под 5 апреля: «городничему два штофа вотки», под 29 июня: «два штофа вотки городничему французской», под 14 октября: «взят штоф вотки французской у Михаила Неворотина к городничему», под 6 декабря: «штоф вотки французской городничему у Михаила Неворотина». Не оставляет город своим вниманием и супругу городничего. Под 24 ноября значится: «Катерине Петровне наимянина 10 рублей». Находим и такую запись: «Дано городничему человеку Петру Филиппову – 3 рубля».

Как видно из приведенных записей, преимущественным предметом подношений городничему была французская водка. Но это не значит, чтобы городничий непременно уже был пьяница. Нет. Такая уже мода была и до современного насаждения трезвости было далеко. Раньше мы видели, что водкою же чествуют и Теребенского настоятеля и экзаменаторов в городском училище. Водку подносят и уездному казначею при платеже подушных, и секретарю Щукину, и повытчику Образцову, когда доходит нужда до них. Последнему, впрочем, вместе со штофом водки подносят почему-то еще и крендели. Отступления делались лишь в тех случаях, когда дело касалось самой питейной продажи. В таких случаях кланялись обычно сахаром. Так 18 марта было «внесено Николаем Лесниковым в Твери по приказу общества при получении с питейной продажи денег Степану Ревякину голова сахару – 8 р. 75 к.» Мелких чиновников, когда нужно было поблагодарить или поощрить их, благодарили и поощряли тоже не водкой, а деньгами. Но это потому уже, что так выходило дешевле. На всех приказных и счетчиков, при платеже, например, подушных, город жаловал всего на всего 55 копеек, а штоф французской водки стоил 1 р. 90 коп.

В общем все эти приношения городничему и разным местным чинам не так то уже были велики со стороны города, но ими поддерживались должные взаимные отношения. И жизнь городка обычно шла гладко, покойно. Взволновать эту жизнь могло лишь вмешательство какой-либо сторонней городу силы. Такою силой в 1798 году был наезд губернских властей, – губернатора, вице-губернатора, прокурора и батальонного полковника.

Чем вызывалось такое необычайное явление – из городской приходорасходной книги не видно. По всей вероятности, причина кроется в крутом характере нового Павловского царствования и в известной близости Бежецку могущественного графа Алексея Андреевича Аракчеева. В Бежецке жили тогда мать Аракчеева, брат его и любимая тетушка Настасья Никитишна Жеребцова. Граф нередко бывал здесь и к городской общественной жизни, поскольку сохранились сведения, относился с очень заметным, живым интересом. Губернским властям в отношении Бежецка поэтому волей-неволей приходилось быть настороже. Для нас наезды их в Бежецк интересны в том отношении, что дают возможность проследить по записям в приходорасходной книге не только отношения города к губернской власти, но и до известной степени его нравы, обычаи, вкусы.

 

IV

Начнем с приезда губернатора.

Он ехал из Кашина. Приезд предварен был чьим-то письмом. Поблагодарив Кашинского нарочного, проскакавшего с письмом 74 версты, выдачею ему из общественных денег пятнадцати копеек, город спешно готовится к приезду высокого гостя. Помещение для него отводится в доме городского головы, именитого гражданина, Михаила Лукича. Полы во всех покоях Михаила Лукича моются «втри раза». Устраивается новая кухня. Заготовляется каменная и хрустальная посуда. Двор при доме прибирается и посыпается песком. Одновременно моются полы в думе. От магистрата отвозятся валявшиеся здесь щепки и сложенный лес. Мост против него чинится. Выбоины зарываются. Чинится Моглышский мост при въезде в город по Кашинской большой дороге. Все другие мосты чистят. На городскую площадь сгоняют колодников засыпать какой-то, очевидно, ненужный и небезопасный колодезь. Несомненно, метутся и улицы, но это забота уже не городского управления, а обывателей и власть имущего городничего.

«На встречанье» губернатора закупается на 3 р. 30 к. «прянишных рыбок и грибов» и «для укладки их на дорогу» два короба. Судя по такому большому количеству их, эти пряничные рыбки предназначались для раздачи народу по пути следования губернатора.

Прибыл он в начале сентября месяца. С ним приехали канцелярия и его ревизор Дубинин.

Сейчас же по приезде потребовались, между прочим, плеть, веревки и пять рогож. Для отправления ли правосудия нужно было это или для какой другой надобности, неизвестно. Не видно из приходорасходной книги и того, как производилась ревизия городских учреждений самим начальником губернии. Но прибывшие с губернатором чиновники, по-видимому, поработали не мало. По крайней мере в благодарность «на отъезде передавано деньгами в канцелярии 30 рублей», да на 10 рублей «ревизору Дубинину тож».

В промежутках между служебными занятиями губернатору и его свите подавался в покоях Михаила Лукича иногда чай, иногда кофе и к ним колбасы, ветчина, голландский сыр, масло, икра. Обед устраивался на славу. Отличался и обилием и разнообразием блюд. В состав их входили: говядина, баранина, индейка, гусь, утка, масса цыплят, провесная рыба. Готовилось все это большей частью на ветчинном сале и обильно сдабривалось яйцами. Последних пошло в дело больше пятисот. В приправу употреблялись сорочинские крупы, капорцы, оливы, корица, прованское и ореховое масло, много лимонов, много ренскового и новоторжского уксуса, горчица. Сахару, при его дороговизне, шло мало сравнительно. Из крепких напитков на первом плане стояла конторская водка. Затем французская, «вейновая» и сладкая. Вина по количеству потребления идут в следующем порядке: белое, рейнвейн, шампанское, малага, кагор и мадера. Всего водок и вин подано к столу и выпито больше 50 бутылок. Кроме того, потребовалось 7 бутылок портеру, 20 бутылок аглицкого пива и невероятное количество, – «до восьми ведр», – пива домашнего. Из прохладительных напитков подавался исключительно квас. В конце стола гостям были предложены моздокские арбузы, яблоки и в очень ограниченном количестве (на 3 рубля) «сахарные закуски». «Хоженье около стола» лежало на городническом человеке Петре Филиппове, получившем за это два рубля. Чувствовалось за столом, по-видимому, непринужденно. Потом одного мыла на мытье скатертей и салфеток пошло на 1 рубль 50 коп., да каменной и хрустальной посуды перебито на два с полтиной.

Перед отъездом губернатора на дальнейшее обозрение губернии городское управление предупредительно починило его коляску. Исправило железные ее части и приделало четыре новых ремня. Починены были и экипажи свиты.

Губернатор отбыл.

Проводя высокого гостя и подведя итог расходам по его приему, выразившийся суммой в 196 рублей, городовой староста скромно закончил свой счет следующей совершенно неожиданной любопытной статьей: «за увезенные две бритвы – 3 рубля», что, как можно догадываться, осталось на совести губернаторского камердинера.

Следом за губернатором прибыл в Бежецк вице-губернатор. Город его встретил радушно и почтительно, но, конечно, не так уже, как самого начальника губернии. Пряничных рыбок и грибов на встречанье пошло вдвое меньше. Приспособление помещения в одном из обывательских домов ограничилось закупкой «лубу на кровать». На обед подавались «згибень», «разные мяса», на 4 р. 66 к. и яблоки. Гость, очевидно, был большой любитель пирогов. Много вышло крупичатой муки и коровьего масла. На зато до крепких напитков совсем был неохотник. Ни водок, ни вина, ни пива к столу не подавалось. Вечерами долго сидел за работой, а, очень может быть, захватывал даже и ночи в своих занятиях. Потребовалось до десяти фунтов сальных свечей. Людям его дано было тоже очень скромненько – всего на всего два рубля. Экипаж же ему починили, как и губернатору раньше. «Куплено два больших луба на покрышку кареты».

Еще скромнее встречен был в октябре месяце прокурор. Только пряничных рыбок на встречанье пошло ему столько же, сколько и вице-губернатору. В остальном издержки на него были вообще незначительны. «Вбытность ево издержано 5 рублей». В расход эти издержки занесены огулом и судить о подробностях пребывания прокурора в городе не по чему.

Приезжал еще батальонный полковник. Но прямого непосредственного отношения к городскому управлению он не имел. Городское общество уплатило 30 рублей за его квартиру и больше ничем своего внимания к его особе не проявило.

Оказать должное почтение к властям, радушие и гостеприимство городское общество, таким образом, умело и, судя по всему, делало это искренно, от чистого сердца».

Необычайное ночное происшествие

К характеристике высокопреосвященного Мефодия, архиепископа Тверского (Исторический вестник, 1905 г., №11)

 

В начале прошлаго столетия в Бежецке, уездном городке Тверской губернии, проживала вдова, Марья Ивановна Н. Владелица имения, известнаго в то время по езду и своей обширностью и своею благоустроенностью, при большом количестве крестьянских крепостных душ, имевшая связи в обеих столицах, красивая, представительная, усвоившая себе манеры высшаго столичнаго общества, Марья Ивановна  Н. представляла собою в Бежецке известнаго рода особу, с которой небольшому уезному городку приходилось считаться. На поклон к ней являлась вся местная знать – и родовая, и чиновняя, и вообще обывательская. Имя помещицы Н. хорошо было известно и губернии. Дом ея на одной из видных бежецких городских площадей был тогда постоянной почетной квартирой для всех их наездов в Бежецк по делам службы. Хлебосольная хозяйка умела принять важных гостей и сделать это так, чтобы потом ея не забыли. В ея доме всегда имел временное пребывание и тогдашний владыка тверской, высокопреосвященный архиепископ Мефодий, когда случалось ему проезжать через Бежецк при обозрении епархии. При всех других своих достоинствах Марья Ивановна славилась искренним благочестием, любовью к церковности, религиозно-нравственному чтению и к душеспасительным разговорам. И владыка Мефодий ценил ее за качества, любил беседовать с нею и бывать у нея. Как характерную для того времени особенность, местное предание сохранило между прочим известие, что во время пребывания владыки у Н. звона в ближайших городских церквах к утренним богослужениям, чтобы владыки не беспокоить, не было и не полагалось.

И вот с этой-то Марьей Ивановной Н. произошел случай, – случай, настолько из ряда вон выходящий, не бывалый, что он взволновал все население небольшого городка от мала до велика, особенно смутил местное духовенство, а именитую барыню Марью Ивановну Н. довел до крайних пределов негодования и отчаяния. Пятого ноября 1810 года в пятом часу утра от помещицы Н. прибежала к бежецкому соборному протоиерею Андрею Иоаннову ее «дворовая женка», бледная, перепуганная, и, путаясь от страха и волнения в словах, второпях сообщила такую необычайную весть, которая и маститого протоиерея при всей опытности его и видном положении привела в смущение. По принесенному дворовой женкой известию оказалось, что этой ночью у ее госпожи пропала дочь, красавица-барышня, Марья Сергеевна, выкрал будто бы ее из дома соборный дьячок Иван Александров и, как слышно, с ней повенчался в одной из городских церквей. Известие это казалось невероятным. Молоденькая барышня, Марья Сергеевна, на всю округу славилась своей красотой, выдающейся образованностью кротким характером, ласковыми, обаятельными приемами обращения. Дочь-любимица богатой и знатной барыни помещицы, она была завидной невестой, и к ней засылал сватов не один уже жених из тогдашней золотой молодежи. Протоиерею все это прекрасно было известно. Известен был ему и дьячок Иван Александров, как сослуживец его по собору. Исполнительный, умный, скромный, он давно уже пользовался особым расположением соборного настоятеля. И теперь протоиерей недоумевал, как этот скромник дьячок мог решиться на такой предерзостный поступок. Не верилось, но не верить было нельзя: известие принес посол от самой барыни Марьи Ивановны. Обдумывая положение, протоиерей приходи в смущение все большее и большее. Знатность, богатство помещицы Н., связи ее, уважение к ней самого владыки Мефодия, с одной стороны, и, с другой, более чем скромное положение Ивана Александрова, и особенно при общем тогдашнем невысоком взгляде дворян помещиков на духовенство, осложняли и без того дерзкий проступок соборного дьячка настолько, что протоиерей даже и представить себе страшился, к каким ужасным последствиям все это должно привести. Начато было сейчас же по горячим следам расследование. По нему выяснилось, что действительно этой злополучной ночью соборный дьячок, Иван Александров, с барышней Марьей Сергеевной Н. повенчан был. И что венчание совершено было в городской Крестовоздвиженской церкви временно исправлявшим при этой церкви священнослужителем Бежецкого уезда села Кушалина, уволенного от должности священником, Иаковом Кононовым.

Протоиерей наскоро составил об этом рапорт духовному правлению, и в седьмом часу утра в экстренном  заседании последнего дело это уже обсуждалось. По приказу правления оставлен был к заседанию и сам новобрачный. Смущенное не менее протоиерея духовное правление, не долго думая, решило прежде всего дьячка Ивана Александрова и венчавшего его священника, Иакова Кононова, «яко учинивший беззаконный и соблазнительный поступок, с сего числа от прохождения своих должностей до резолюции его высокопреосвященства удалить и о поступке сем произвести должное исследование». Составлен, подписан и тут же отослан был о необычайном происшествии и о решении правления рапорт архиепископ Мефодию. Вслед за отсылкой рапорта тем же ранним утром правление начало допрос виновных. Первым допрошен был дьячок Иван Александров.

По показанию его, дело обстояло следующим образом. С дочерью помещицы Н. он, Иван Александров, познакомился «назад тому с год, а которого именно месяца и числа, показать того не упомнит». Вслед за первым знакомством начались между молодыми людьми невинные свидания «в собственном доме Н., по большей части, в ночное время и всегда наедине. Из домашних ее знал или кто о его хождении, он, дьячок неизвестен. В октябре месяце, а числа показать не упомнит, оная поручицкая дочь, девица Мария, изъявя ему, дьячку, наедине свое желание выйти за него, дьячка Ивана, в замужество, просила его к тому не открытым образом надлежащие распоряжения сделать и его уведомить, дабы и она, девица Мария, могла к тому заблаговременно расположиться. Оное ее веление вступить с ним, дьячком, в брак принял он, дьячок, с особенным удовольствием». Думал было Иван Александров поделиться своей радостью с матерью, вдовой, попадьей села Теблеш Бежецкого уезда, Агрипиной Никитиной, попросить ее благословения, но во избежание огласки побоялся сделать это и решил открыться пока исключительно священнику Крестовоздвиженской церкви, Иакову Кононову, с расчетом добиться от негосогласия на повенчание его. Почему выбор пал именно на священника Кононова, Иван Александров в своем показании духовному правлению объясняет тем, что в Крестовоздвиженской церкви, при которой служил Кононов, сам он, Иван Александров, отправлял в то время очередную дьяческую службу, и что там «по немногому в ту церковь народа собранию предприятие его о браке не могло сделаться по всему граду гласным». Но, вернее, к священнику Кононову Иван Александров обратился потом, что он казался человеком, наиболее подходящим для задуманного рискованного предприятия, как священник заштатный, при Крестовоздвиженской церкви исправлявший священнослужение временно и положением своим неособенно дороживший. Как бы то ни было, расчет оказался правильным. Священник Иаков Кононов согласился повенчать брак. По указанию его, Иваном Александровым написаны были «разными числами» в церковной книге троекратные извещения о браке. «Но читал ли оныя священник Иаков в церкви при народном собрании, в какие именно дни, и кто под оными подписался, он, дьячок Иван, по небытию в церкви показать ничего не знает». В последствии сам священник Кононов при допросе показал, что «те написанные извещения в церкви бывшим при служении людям в разные числа, а какие именно – показать не упомнит, сам он в слух не читал, а предлагал самим им читать, коими по прочтении они и зарукоприкладствованы». Заручившись согласием священника Кононова, Иван Александров должен был переговорить с барышней Марией Сергеевной, что им дальше делать. Но случая к этому долго не представлялось. Между тем барышня мучилась неизвестностью. «Октября 29-го по наступлении вечера и по засвечении уже огней приехав она, девица Мария, к его, дьячка, квартире с дворовым человеком Ефремом и вызвав его из оной квартиры на улицу, спрашивала, что у него делается, на кокковой вопрос он, дьячок, ей, девице мари объявил, что крестовоздвиженский священник Иаков венчать их соглашается. Надобно только назначить браку время. Выбрав того сего ноября 4-е число, она, девица Мария, велела ему в ночное время за ней приезжать и сама поехала от его квартиры прочь». Иван Александров озаботился на другой же день приисканием особой «нарочитой» квартиры, «так как на прежней его, дьячка, квартире у мещанина Якова Полозова, его б, дьячка с обвенчанной невестой не приняли в дом свой не впустили бы, потому что они о его в рассуждении женитьбы намерении нечего не знали». Как видно, мещанин Полозов помещицы Марьи Ивановны сильно побаивался. После долгих поисков квартира снята была у одного чиновника, канцеляриста местного уездного суда, Добрынина. 4-го ноября, в день, назначенный для венчания, Иван Александров, «после отправления в соборной церкви вечернего пения, открывшись оного собора дьячку Григорию Стефанову и пономарь Иван Иванову, просил их ему, дьячку, сделать пособие и быть при брачной церемонии». Кроме них, потом приглашены были по знакомству еще два лица: коллежский регистратор Синицын и отставной подканцелярист Павлов. К 9-ти часам вечера все эти приглашенные к брачной церемонии лица и вместе с ними священник Кононов собрались в «нарочитой квартире» у канцеляриста Добрынина для установления плана действий, порешили дело и к 10 часам разошлись. Священник с пономарем Иваном и регистратором Синицыным пошли в церковь, «дабы все нужное к обвенчанию брака приуготовить». А Иван Александров с дьячком Григорием и подканцеляристом Павловым отправились на лошади за невестой. Остановились в расстоянии неблизком от дома Н. Дьячок Григорий и Павлов остались у лошади. Иван Александров направился к дому и «тихим образом постучался у того покоя в коем находилась госпожи Н. дочь Мария. И она, услыша его, дьячка стук, тихим же образом окошко открыла (все уже в том доме спали) и, в оное вылезши, поехала вместе с ними к Крестовоздвиженской церкви, в которой по примеру часу в 12-м по полудни, его дьячка с ней девицей Марией, священник Иаков Кононов с соборным пономарем Иваном Ивановым и повенчал». Дьячок Григорий оставался с лошадью близ церкви и «смотрел, чтобы кто из сторонних не мог воспрепятствовать в венчании сего брака», и поэтому публики посторонней в церкви не было. По окончании брачной церемонии все участники ее направились к «нарочитой квартире» молодых, отужинали там, причем «подносимого вина было выпито не более, как рюмки по четыре», и затем мирно разошлись по своим местам. «А он, дьячок, с женой свое остался в том канцеляриста Добрынина доме». Так обстояло дело. На дальнейшие вопросы правления Иван Александров показал, что жена его, отправляясь этой ночью  из дома матери к венцу, «захватила собой три платья, свои, одну шубу и четыре платка, а более ничего не привезла». Соборному протоиерею о предположении брака он, Иван Александров, заблаговременно не мог сообщить. «Поелику желание его теперешней жены выйти за него, дьячка, в замужество было от ее матери, Вдовы-поручицы Марьи Ивановны Н., скрытно, которая если бы узнала об этом прежде ни под каким видом не дала позволения ей на выход за него дьячка, в замужество, то и он, дьячок, по поводу тому ж к нему, протоиерею, не отнесся, дабы положение их в рассуждении брака не могло разрушиться. Он бы протоиерей, не допустил браку их совершится». О вознаграждении священника Кононова за повенчание Иван Александров на допрос правления отозвался так: «За венчание же он, дьячок, священнику Иакову со своей стороны ничего не давал, и жена его, Марья Сергеевна, что либо дала ли, о том он, дьячок, не известен». На этом показание Ивана Александрова оканчивается.

Допрошенные вслед за ним священник Кононов, дьячок Григорий и пономарь Иван Иванов в своих ответах духовному правлению сообщают по делу тоже, что и известно уже нам из объяснений самого Ивана Александрова. Некоторый интерес в их показаниях представляют мотивы к участию в необычайном происшествии. Священник Иаков Кононов объясняет сове участие в нем следующим образом: он, священник Иаков, к обвенчанию вышеозначенного беззаконного брака в ночное время приступил не из взятков, а единственно по убедительной просьбе жениха, дьячка Ивана Александрова, яко с невестою добровольно согласившихся на сочетание оным. Отношения с своей стороны к соборному протоиерею об оном не сделал потому, дабы он не огласил и согласию их не воспретил, а через то бы предпринимаемый их брак не расторгнулся. А, сверх того, в уме своем ко оправданию содержал и то, что обвенчанной невесты мать, госпожа поручица Марья Ивановна Н., по своему добродушию не пожелав дочери своей особенного несчастья, тайный ее в замужество выход простит, и тем проступок его в рассуждении обвенчания оного брака облегчится». Пономаря Ивана Иванова во всей этой истории более всего смущало то обстоятельство, что брак совершен без ведома матери невесты, барыни Марии Ивановны. «Перед венчанием же того брака, – говорит он на допросе, – хотя и долженствовало с жениховой и невестиной стороны родителей привесть к узаконенной присяге, но поелику ни самих их, ниже заступавшихся их место других никого при ом не было, и брак совершался не явно, а по ночному времени тихо и от сторонних людей скрытно, то и остановлено было сие без особого внимания, тем паче, что уже был на тот брак написан и зарукоприкладствован обыск». Интереснее всех объяснение дьячка Григория «К прописанному выше сего, в ночное время чинимому, происшествию он, дьячок Григорий, приступил не почему либо другому, а единственно по товариществу и убедительной просьбе дьячка Александрова, и об оном ни соборному протоирею, ниже прочим того собора священноцерковнослужителям по узнании от дьячка Александрова не объявил по причине младости своих лет и неопытности, так как он находится еще дьячком первый год, и чтобы таковых беззаконных браков в соборной церкви не венчать, не знал».

Допросом этих главных участников «ночного соблазнительного происшествия» духовное правление пока закончило свое расследование дела. Выработка вопросных пунктов для других участников брачной церемонии отложена была на следующий день Утомленные работой члены правления разошлись по домам. На дворе была уже ночь. Иван Александров оставлен был на ночлег при духовном правлении в так называемой «холодной»

 

II

Между тем в доме Марьи Ивановны, как только обнаружился побег ее дочери, началась такая сумятица, которая надолго потом осталась памятна городу и особенно крепостным людям Н. Обыкновенно добродушная, ласковая барыня была теперь не узнаваема. Гнев на дочь в его первых горячих порывах, жгучие припадки казавшихся безысходными материнского горя и отчаяния, досада на себя и на дворовых, не сумевших предотвратить беду, – все это превратило ее на время в одну их тех суровых барынь-крепостниц, память о жестокости которых и доселе жива в народе. В большом зале богатого барского дома собрана была дворня. Начались расспросы. Выяснилось, что о сношениях Марьи Сергеевны соборным дьячком знал кучер Ефрем, знала барышнина наперсница, дворовая девушка Таня, знала старуха-мамка Ульяна, да знал и еще кое-кто из дворни. И жестока же была барынина расправа со всем этим подневольным людом, и правым и виноватым. Соседям Марьи Ивановны долго по утрам мерещились стоны и вопли ее дворовых людей. Одновременно с крутой расправой над дворней летели от Марьи Ивановны оторопелые гонцы в духовное правление, к благочинному, к городничему, в полицию, словом ко всем учреждениям и лицам, в городе властьимевшим. Разгневанная Марья Ивановна всюду и от всех настоятельно требовала, чтобы преступный зять ее сейчас же засажен был, куда следует, и наказан по всей строгости закона, а по мере возможности и уважения к матушке барыне и сверх закона. Власти городские в свою очередь спешно шли и ехали к Марье Ивановне угодно будет и как она приказать изволит. Таким необычным для раннего утра движением было разбужено городское население, и к рассвету волновался уже весь город, обсуждая событие на все лады. Стоустая молва по обычаю разукрасила происшествие. Скромный увоз невесты принял характер вооруженного, кровавого нападения, целого погрома. У дома помещицы, у квартиры молодых, у духовного правления, где тем временем шел допрос дьячка Ивана Александрова, собрались возбужденные толпы любопытных. Потребовалось вмешательство полиции. Толпу успокоили. И она покорно разошлась, унося с улицы свои думы и чувства по обывательским домам, лавкам, мастерским, где еще долго, не один месяц, им суждено было служить самой жгучей темой для разговоров.

Сорвав свой первый гнев на дворовых и за беседами со властями и разными посетителями, поуспокоилась несколько и сама барыня. Прием был прекращен. Марья Ивановна заперлась в своей опочивальне и там отдалась невеселым думам наедине. Сколько материнской любви, сколько хлопот, сколько трудов было положено ей на дочь! И все направлено было к тому, чтобы воспитать ее в строгих дворянских традициях, выработать из нее дворянку высшего круга, которая везде бы и всегда сумела поддержать род свой, свое имя. И успехами своими в этом отношении Марья Ивановна могла гордиться. Всюду, где появлялась ее красавица-дочь, в тесном дворянском кругу, в общественных ли собраниях, везде скромная, образованная, с изысканными манерами, с изящной простой в обращении. С умением пошутить и вести серьезный разговор, она захватывала сразу общие симпатии. Но с особым удовольствием Марья Ивановна наблюдала свою дочь в высшем столичном обществе, куда время от времени возила ее по зимам, чтобы не отстать от света. Там барышня Марья Сергеевна всегда была окружена целой толпой почтительных поклонников из знатных столичных фамилий. Наблюдая дочь в эти минуты, счастливая Марья Ивановна любила помечтать и потолковать со своими приятельницами о будущности своей дочери. Выдаст она ее за графа или князя, богатого, с видным положением и с еще боле видной карьерой впереди, и будет радоваться на ее счастье. А сама спокойно станет доживать свой век, в почете, с сознанием свято исполненного долга и по отношению к дочери и по отношению к роду своему дворянскому. И счастье казалось таким близким. У Марьи Сергеевны были уже женихи, и женихи хорошие, именитые. А на днях ожидался и еще сват, особенно желанный, от жениха, вполне подходившего под вкусы и требования Марьи Ивановны. И вот теперь, после этой злополучной ночи, все те розовые мечты, все расчеты, все надежды, все ожидания, – все рухнуло, и рухнуло безвозвратно. Как могло случиться такое несчастье, – Марья Ивановна недоумевала. Правда, за последнее время она замечала за дочерью некоторые странности: непонятную задумчивость целыми часами, иногда какое-то неестественное беспричинное веселье, иногда, наоборот, слезы и раздражительность. Но Марья Ивановна объясняла все это исключительно нервами, умывала дочь в таких случаях по своему благочестивому обычаю богоявленской водицей, окуривала ладанком и успокаивалась. Чтобы странности в поведении Марьи Сергеевны были следствием какой – либо сердечной тайны, матери и в голову не приходило. А тем более не могло прийти, что тут замешан соборный дьячок. Если бы кто-нибудь раньше сказал Марье Ивановне об этом, она с негодованием отвернулась и только. И что такое этот дьячок? Что в нем могла найти хорошего дочь? Марья Ивановна несколько знавала его; видала в соборе, где имела обыкновение бывать в высокоторжественные дни на молебнах (во всех других случаях она ходила к службам в свою приходскую церковь). Бывал дьячок и в доме у нее – с молебствиями, в составе сборного причта, а иногда и в качестве посла от своего соборного отца настоятеля. По наружности он действительно очень строен, красив. Кажется, скромен. Но это только и могла о нем знать Марья Ивановна. Разговаривать с ним ей, понятно, не приходилось. К разговорам в барских домах в то время допускались только старшие члены причта. Протоиерея, священников Марья Ивановна всегда после молебнов в своем доме приглашала и закусить и побеседовать. Меньшей братии – дьячкам и пономарям – этого не полагалось. Им в таких случаях угощение делалось обычно в людской. Занимать дьячков и пономарей ходила туда по своей охоте барышня Марья Сергеевна. Там, в людской, и состоялось ее первое, оказавшееся роковым, знакомство с Иваном Александровым. Красавец дьячок зачастил с тех пор ходить в барский дом: то принесет просфору в праздник Марье Ивановне от соборного протоиерея, то явится от него послом засвидетельствовать почтение и справиться о здоровье. Именитая барыня принимала это, как обычную, должную дань; высылала иногда дьячку в людскую чашку чая или долю пирога и сейчас же о нем забывала. Между тем барышня Марья Сергеевна всеми этими посещениями очень искусно пользовалась, чтобы поближе узнать своего суженного и оценить по достоинству его действительно редкие душевные качества. При пособии мамки и наперсницы, дворовой девушки, начались потом тайные от матери ночные свидания. С каждым разом симпатии Марьи Сергеевны к соборному дьячку все росли и росли, и, наконец разрешились для именитой барыни Марьи Ивановны так неожиданно и печально. Что же теперь делать, что предпринять? Примириться с постыдным браком дочери Марье Ивановне казалось решительно невозможным. Тогда отвернется от нее вся ее знатная родня, обязательно порвут с ней знакомство все ее приятели из высших кругов. И станет она посмешищем для всех, притчей во языцех. А Марья Ивановна всегда так гордилась своей родовитостью, так болезненно чутка была к своим связям. Нет, примириться с созданным дочерью положением «Дьячихи» ни в каком случае нельзя. После долгих мучительных размышлений Марья Ивановна пришла наконец к такому решению, казавшемуся ей единственным более или менее сносным исходом. Дочь пока ни под каким видом не принимает к себе, добиться во что бы то ни стало развода этому ненавистному браку, зятя-дьячка упечь в солдаты и тем раз и навсегда преградить ему все ходы и выходы, и затем уже, когда все поутихнет, поуляжится, что-нибудь придумать для дочери, для устроения ее дальнейшей судьбы, а что именно – покажут время и обстоятельства. Порешив на этом, Марья Ивановна, вышла из своего затвора. Встревоженная, трепетавшая дворня ждала новой грозы. Но, к общему удивлению и радости, матушка-барыня была спокойна и даже ласкова. Только утомленный вида бледность на обычно румяном красивом лице выдавали пережитую перед тем тяжелую душевную бурю. Ободренная покойным видом барыни, дворовая девушка, накрывавшая в то время на стол к вечернему чаю, осмелилась доложить, что раза четыре наведывалась барышня Марья Сергеевна, но доложить о ней барыне не смели, и она уходила. Марья Ивановна отнеслась к этому равнодушно. Не поинтересовалась даже узнать, как выглядит дочь, что говорила, как вела себя Чрезвычайно спокойно она отдала свой приказ: если придет еще Марья Сергеевна, сказать ей от ее, барыни, имени, что ходить ей Марье Сергеевне, сюда больше не зачем, пусть де она живет, где хочет и как хочет, и что она, Марья Ивановна, отселе не мать ей и через порог дома своего ни в каком случае и никогда ее не пустит. Вскоре явившись было еще раз к матери с совей повинной Марья Сергеевна выслушала этот суровый приговор, плакала, молила впустить ее к матери. Но все было напрасно. И пошла она от дома родительского к своей анрочитой квартире, подавленная горем, убитая, чтобы там в новой для нее, скудной обстановке биться всю ночь в историке, биться без помощи, без теплого слова утешения. Иван Александров одиноко томился в своем заточении – в правленской холодной. В ту же ночь именитая барыня Марья Ивановна спешно выезжала из города – с людских глаз долой, от стыда прочь – в одно из своих самых дальних имений в уезде.

 

III

Для всех прикосновенных «к соблазнительному происшествию» лиц потянулись затем длинные, мучительные дни, полные горя, тревог и сомнений. Дьячок Иван Александров в своем заключении близок был, как передавалось потом навешавшим его не раз протоиереем, к помешательству. Марья Сергеевна была серьезно больна и не вставала с постели. Дошедшие до нее слухи о решении матери хлопотать о разводе и о сдаче ее мужа в солдаты, довели ее чуть не о нервной горячки. С горя и от болезни она так изменилась, что трудно в ней узнать даже прежнюю барышню Н. Опечалились и другие прикосновенные к делу лица. Священник Иаков Кононов приуныл. Расчет его на добродушие Марьи Ивановны, которое он «в уме своем к оправданию содержал» с такой уверенностью, – не оправдался. Предстояло поплатиться за храбрость, и поплатиться при известном могуществе Н. довольно серьезно. Ждал для себя грозы за недосмотр и попустительство и маститый соборные протоиерей Андрей Иоаннов: вот-вот разразится она над его старой, седой, до сих пор еще ничем не запятнанной головой. Но особенно тяжело было смотреть на дьячка Ивана Иванова. Засевшая в его мозгу гвоздем мысль о громадности преступления и надвигавшейся ответственности за него не давала ему покоя ни днем, ни ночью, принимала в расстроенном воображении формы грозного призрака, и призрак этот, напоминавший своими очертаниями именитую помещицу Марью Ивановну, поминутно вставал перед глазами несчастного пономаря, готовый в конец сразить его. А у него Ивана Иванова, за спиной была жена, да чуть не дюжина ребятишек мал-мала меньше. Было над чем призадуматься. Меньше всех расстроился дьячок Григорий Степанов. При чистосердечии, от природы открытом, беззаботном, веселом характере он не боялся за себя. «По причине младости своих лет не опытности он и не знал, — как заявил духовному правлению при допросе, – чтоб таковых беззаконных браков в своей соборной церкви не венчать». Не тревожась за себя лично дьячок Григорий все внимание свое сосредоточил на своем страждущем приятеле и его жене. Как только выяснилось, что ночное происшествие принимает зловещий оборот для участников, он решил, и решил твердо, взять молодую чету супружескую под особую охрану. Прежде всего он постарался проникнуть к своему приятелю в правленскую холодную. Добился этого всеми правдами и неправдами. Сослуживца своего поуспокоил, утешил несколько и от него перешел к жене. Найдя Марью Сергеевну больной, беспомощной, дьячок Григорий стал для нее и доктором, и заботливой сиделкой, и самым верным, преданным слугой. И столько вообще за это тяжелое время было проявлено им по отношению к товарищу своему и его жене дружеского горячего сочувствия, искренней задушевной доброты, столько трогательной любви и заботливости, что без него, как говорила потом Марья Сергеевн, вряд ли пережили бы они свое горе. Пробовал даже дьячок Григорий попытать сове счастье и у самой барыни Марьи Ивановны, поговорить, усовестить ее. С этой целью совершил он путешествие в усадьбу Марьи Ивановны, далекое и по осенней распутицы очень нелегкое для пешехода. Какой из этого вышел результат, дьячок Григорий не любил потом вспоминать. Марья Ивановна в минуты гнева не ласкова была.

Сама она, именитая помещица, в своей усадьбе между тем с нетерпением ждала из города вестей о сдаче дьячка Ивана Александрова в солдаты. В получении их она не сомневалась. Но нужны они ей были, как можно скорее. По получении известия, что зять ее сдан уже в солдаты, он не медля намеривалась ехать в Петербург, чтобы начать там хлопоты о разводе. Все уже было и приготовлено к поездке: подобран нужные бумаги, дорожная карета смазан, вещи уложены. А вестей из города все не было и не было. Марья Ивановна недоумевала, что бы это все значило, негодовала на бежецких властей, собирала на их головы громы и молнии, но просить их об ускорении не хотела. Это именито барыне не пристало. Наконец 25-го уже ноября в ночь гонец из города прискакал, но вести он привез не те, каких желала и так нетерпеливо ждала Марья Ивановна. Это был официальный запрос от духовного правления. Правление запрашивало помещицу Н.: «Прежде оного времени чтоб та ее дочь имела намерение с дьячком Александровым совокупиться браком, она, госпожа Н. не знала ли? Если точно о предпринятом дочерью ее намерении тайно за того дьячка выйти в замужество не знала, то ныне таковой ее в замужество выход она, госпожа поручица н., прощает ли или не прощает, и почему именно – объяснить». Вместе с этим запросом гонец привез еще частное письмо от соборного протоиерея, Андрея Иоаннова. Протоиерей писал, что по первому рапорту о деле в правлении получена следующая резолюция архиепископа Мефодия: «Если от означенной поручицы поступит в сие правление жалобы, то предоставить с обстоятельством. А между тем с венчавших прописанный брак взять обстоятельные ответы и оные прислать ко мне». Во исполнение сей резолюции, – писал протоиерей, – сегодня уже и отосланы владыки те показания винновных, которые были взяты от них правлением 5-го ноября, и вместе с тем донесено, что от самой Марьи Ивановны письменной жалобы в правление не подано. Письмо заканчивалось уверениями, что им, протоиереем, лично, и правлением духовным все было сделано к исполнению ее, барыни. Желания. Но во всем – воля архипастырская. Гонец городской, к общему удивлению дворни, не получил в барском доме не отдыха, ни ночлега, ни установленной чарки водки, ни говоря уже о другом каком-либо угощении. По одному этому уже можно было заключить, насколько раздражена именитая барыня. К рассвету она выезжала из своей усадьбы в Тверь.

 

IV

 

27-го ноября архиепископ Мефодий совершал литургию в одной из тверских градских церквей ради храмового ее праздника – во славу Смоленской иконы Божией Матери. За последнее время владыка чувствовал некоторое недомогание и поэтому от обычной праздничной трапезы в приходе отказался и из церкви поехал прямо к себе, в Трехсвятское. Здесь, по обыкновению, ждала его масса лиц, съехавшихся по своим делам к нему из разных мест обширной тверской епархии, целая кипа полученных в его отсутствие бумаг. Посетители были выслушаны, удовлетворены каждый по-своему и с миром отпущены. Просматривая дела, архипастырь остановился на пакете из бежецкого духовного правления. То были известные показания виновников ночного происшествия. Дело это по необычайности своей и по близкому знакомству с семейством помещицы Н. до известной степени встревожило владыку со времени получения еще первого о нем правленского рапорта. Дня три тому назад он получил письмо от самой Марьи Сергеевны, содержащее в себе исповедь наболевшей души и горячие мольбы и о прощении и содействии к примирению с матерью. Архипастырь ждал официальных показаний виновников. И теперь с особым интересом углубился в их чтение, отмечая карандашом те места, которые почему–либо обращали на себя особое внимание. Чтение было окончено. Закрыв со вздохом правленскую тетрадь показаний, владыка задумался. Из этой задумчивости его вывел келейник своим докладом:

–Желает вас видеть, ваше высокопреосвященство, бежецкая помещица Н. по личному делу. Прикажите принять?

–Проси.

Через несколько минут Марья Ивановна входила в гостиную. После обычных приветствий и приглашения садиться, архиепископ первый начал разговор о деле.

–Сейчас только из донесений правления я ознакомился с вашим семейным происшествием. Как это вышло неожиданно! Так недавно я был у вас. В семье вашей полный мир был, Божие благословение за благочестие ваше почивает на ней. И тут, в этом происшествии, воля Божия. Во всем она, бесконечно премудрая, всеблагая.

–Спасибо ваше высокопреосвященство, за утешение. Да, тяжело владыка, очень тяжело. Ведь вы знаете, как я любила дочь. И вот что сделала она со мной, но Бог с ней. Я готова ее простить. Лишь бы только поправить беду. С этим я приехала к вам за советом, за помощью. Нужно непременно удалить от дочери этого несчастного Ивана Александрова. Тогда дело поправимо. Лучше сдать бы его за дерзкий его поступок в солдаты. В Бежецке чиновники говорили мне, что так и должно быть. И что это легко устроить. Все дело за вашим духовным правлением, а оно, очевидно, потакает преступнику, тянет дело, рассылает какие-то запросы. Представьте, даже мне такой запрос прислали.

–Правление не виновато, Марья Ивановна: оно поступает по закону. Помните из Евангелия слова тайного ученика Христова Никодима к фарисеям: « Еда закон наш судит человеку, аще не слышит от него прежде и разумеет, что творит?». Так было у иудеев. Для нас христиан личность человека должна быть еще боле священна. По отношению к ней произволуне может быть места. Все должно быть законно и ясно. А в вашем деле именно этой ясности и не достает.

–Что же именно, Владыка, видите вы в нем неясного? Наоборот,  в нем все ясно до очевидности. Преступление совершено на виду у всех, преступление возмутительное. Преступник подлежит строгому наказанию Что тут еще выяснять?

–Так кажется вам только, и поэтому так кажется, что именно не ходите вы по-христиански к личности человека. Во всем этом деле  вам не нравиться исключительно сословное и служебное положение мужа вашей дочери. Ваш зять – не дворянин. Не генерал. Вот что вам обидно. А о душе вашей дочери вряд ли вы в этом деле когда подумали? И потому, я уверен, вы не уяснили до сих пор себе, как и почему случилось это происшествие. Суть его, причина – именно в душе. И, по правде сказать, вы сами и создали то положение, которым теперь так возмущаетесь. Вы сами виноваты.

–Боже мой! Подумайте, владыка, что вы говорите! Я ли не желала счастья моей дочери? Нет, это слишком уже жестоко – меня же обвинять во всей этой несчастной истории.

–И, тем не менее, виноваты вы именно, Марья Ивановна. Ведь дочь ваша, как видно из дела, сама первая выразила желание выйти замуж за дьячка Ивана Александрова. И это не было простым, легкомысленным, необдуманным увлечением с ее стороны. К решению своему Марья Сергеевна пришла целым годом знакомства со своим суженным, годом, несомненно, нелегким для нее, годом тяжелой душевной борьбы. И вы, мать девушки, вы эту борьбу проглядели. И я вам скажу, почему вы именно ее проглядели. Воспитывая дочь свою в страхе Божием, приучили ее и в других людях ценить именно христианские качества. А потом, когда дошло дело до выбора мужа ей, вы захотели, чтобы она предъявляла к женихам требования  совсем с другой стороны, со стороны родовитости. Положения. Знатности, богатства и т.п. Дочь ваша не хотела и не могла изменить своих взглядов. Вот и вышло, что в то время, как вы принимали у себя так называемую золотую молодежь и разных сватов от нее, Марья Сергеевна нашла человека по своей душе и от вас скрыла. Кто же, скажите, виноват в этом? Да и лучше. Что ваша дочь сберегла от вас тайну. Своим вмешательством в нее при ваших сословных предрассудках ничего бы вы, кроме вреда, своей дочери не принесли.

Долго еще говорил владыка на эту тему, говорил затем о личности человека вообще по учению христианскому, о вреде сословных предрассудков, о сущности и святости христианского брака, о высоте пастырского служения, к которому готовился дьячок Иван Александров, и в заключение всего о том тяжелом положении, в какое поставила дочь Марья Ивановна своим гневом, и ответственности за это перед нелицеприятным Судией.

По мери речи архипастырской, – речи, исполненной апостольской мудрости и отеческой любви, мрачная окраска «ночного происшествия» постепенно стушевывалась, и оно принимало в глазах Марьи Ивановны совсем иной, новый колорит. Сердце ее смягчалось. Это была уже не гневная, раздраженная, суровая барыня, какой входила она в покои архипастыря, а была женщина-христианка и по-прежнему любящая мать.

–Что же делать мне? Научите, владыка, и пусть будет по слову вашему.

–Простите и благословите ваших детей.

–А мои родные, мои знакомые? Ведь тогда с ними порвать придется.

–Полноте Марья Ивановна. Счастье дочери должно быть дороже для вас того, что скажут родные и знакомые. Да и чем бы вы собственно помогли делу, если бы и удалось сдать зятя вашего в солдаты? Дочь была бы солдатка, и при том солдатка, озлобленная против родной матери, горемычная. Было ли бы это утешением для вас и удовлетворением для ваших знатных родных и знакомых? А примиритесь с положением и зять ваш будет священником, постоянным молитвенником за вас пред престолом Господним. Постепенно примирятся и родные ваши. Господь не оставит вас Своей милостью.

В это время в домовой церкви архиерейского дома ударили к вечерне. Владыка истово перекрестился. Марья Ивановна с особым чувством благоговения, со слезами на глазах и со словами благодарности приняла архипастырское благословение и напутствие, отстояла вечерню в архиерейской церкви и тем же вечером выехала из Твери, торопясь внести мир в душу дочери.

 

V.

По приезде в Бежецк на другой день к вечеру Марья Ивановна побывала прежде всего в своем городском доме, но пробыла там очень недолго. Через 5-10 минут она снова уже садилась в свою дорожную карету. Дворовая девушка впереди ее несла снятый со стены барской опочивальни старинный родовой образ. Приказано было ехать к дому канцеляриста Добрынина. Здесь в квартире незадолго перед тем выпущенного из заключения дьячка Ивана Александрова произошла трогательная сцена примирения Марьи Ивановны с дочерью и зятем, пролито немало было радостных слез, немало высказано было с той и с другой стороны. Затем состоялось торжественное благословение молодых образом и отслужен приглашенным по желанию Марьи Ивановны священником Кононовым с дьячком Григорием и пономарем Иваном Ивановым молебен. Подошли потом и, также по приглашению Марьи Ивановны, регистратор Синицын с подканцеляристом Павловым. В «нарочитой квартире» снова, таким образом, собралась та компания участников ночного происшествия, которая заседала в ней за брачною трапезой в памятную ночь на 5-е ноября. Но во главе ее у стола, с наскоро приготовленной барыниным поваром закуской, заняла теперь уже почетное место сама именитая барыня. Марья Ивановна была весела, много шутила. Лица молодых сияли от счастья. Стеснявшаяся сначала в присутствии именитой помещицы остальная компания, глядя на добродушие Марьи Ивановны, почувствовала себя свободнее. И разговор все более и более оживлялся, делаясь общим и непринужденным. Трех недель горя, тревог и сомнений как не бывало. Но особенно на радости разошелся дьячек Григорий Степанов. С присущим ему юмором он передавал свои воспоминания об участии в ночном происшествии, об увозе невесты, о своем дежурстве при церкви во время совершения брака, которое не обошлось без инцидентов, о переполохе, какой произвело происшествие в городе, о своих замысловатых проделках, с целью проникнуть в правленскую холодную, и т.д. И больше всех смеялась от души его шуткам и остротам сама именитая барыня. Не коснулся только дьячек Григорий в своих воспоминаниях по причине ему одному да барыне Марье Ивановне известной путешествия своего в ее усадьбу. Но не всякое лыко в строку. Дьячек Григорий Степанов не был злопамятен. Попробовала было Марья Сергеевна заговорить о личных самоотверженных и больших услугах его ей и ее мужу в тяжелое для них время, но дьячек Григорий по скромности своей не дал ходу этой попытке и остановил ее в самом начале, хотя и шуточками, но очень энергично. К двенадцати часам гости расходились по домам спокойные, радостные, довольные. Каждый из них прославлял в душе своей мудрость своего благостного архипастыря, тверского владыки Мефодия.

Через неделю в духовном правлении получен был следующий приказ архиепископа: «Как по делу о вступлении в брак Бежецкого Воскресенского собора дьячка Ивана Александрова с поручицкою дочерью, Марьей Сергеевой Н., открылось, что дьячек Александров и венчавший его, дьячка, с помянутою девицей Крестовоздвиженской церкви священник Яков Кононов удалены от прохождения должностей их, то оному правлению, по получении сего, ныне же допустить как дьячка Александрова, так и венчавшего его, дьячка, брак священника Кононова к исправлению должностей их, да и удалять от должностей их совсем бы не следовало, как разве по резолюции нашей. А потому оному правлению впредь самому собою отнюдь того не делать. Что же по сему учинено будет, отрапортовать нам». Приказ этот был исполнен. Тем и закончилось дело духовного правления о ночном происшествии.

В начале 1811 года дьячек Иван Александров вызван был в тверь для посвящения во дьякона к Бежецкому собору. А через месяц после того назначен был членом бежецкого духовного правления. Это был первый и единственный в правлении, да, кажется, и во всей Тверской епархии случай назначения членом правления не кого-либо из священников, а дьякона.

 

VI.

Прошло после того пять-шесть лет. За это время Иван Александров переведен был на священническое место к одной из церквей города Вышнего Волочка. Примерная жизнь, кроткий характер, живая отзывчивость на чужую радость и горе, щедрая благотворительность и горячее задушевное отношение к обязанностям приходского священника скоро же создали молодому пастырю на новом месте служения его широкую известность. Происхождение его жены из старинной дворянской семьи и выработанное воспитанием и средой уменье Марьи Сергеевны не ударить лицом в грязь, в какое бы высокое общество она ни попала, — все это в связи с личными достоинствами Ивана Александрова открыло ему свободный доступ во все местные аристократические семьи, — в те семьи, куда при иных условиях только что начинающему священнику попасть мудрено было тогда. Благодаря этому, поле пастырской деятельности расширялось. Являлись и большая возможность, и большие средства и силы для разных благих начинаний по долгу пастырства и для их осуществления. Христиански воспитанная, обожавшая мужа, его взгляды, его святое служение церкви и обществу, счастливая в своей семейной жизни, Марья Сергеевна являлась неоценной для него помощницей. При таких условиях из молодого священника, под покровительством и непосредственным руководством мудрого и благостного архиерея тверского, выработался постепенно видный церковный и общественный деятель, память о котором долго после смерти его жила в крае.

Именитая бежецкая помещица, Марья Ивановна Н., часто наезжавшая в Волочек к детям, чем больше узнавала своего зятя и присматривалась к его жизни и деятельности, те сильнее привязывалась к нему, души как говорится, в нем не чаяла. Былые мечты ее о счастье дочери осуществились, хотя  и не в той совсем форме, в какой ждала она. Теперь, когда сравнивала  она действительность со своими старыми грезами, счастье Марьи Сергеевны казалось ей и полнее и чище. Страхи ее перед разрывом со знатными родными и знакомыми миновали. Сначала  действительно этот близкий Марье Ивановне аристократический кружок пошумел, поволновался. Немало на первых порах было с той стороны и уколов ее самолюбию. Но потом все улеглось и улеглось довольно скоро. В Петербурге быстро придвигался по службе и в то время бывал уже при дворе родной брат Ивана Александрова, ректор Санкт-Петербургского университета, знаменитый критик пушкинской эпохи, издатель «Современника» Н.А. Плетнев. Это обстоятельство окончательно примирило родных и знакомых Марьи Ивановны с неравным браком ее дочери. Марья Ивановна всюду была опять принята попрежнему, если не лучше. Умерла она дряхлой старушкой. Самым любимым и светлым ее воспоминанием до самого конца жизни оставалась ее беседа с владыкой тверским Мефодием в знаменательный день 27-го ноября 1810 года. Слова владыки она считала пророческими. Благоговела перед ним, видя в нем именно главного виновника и счастья  дочери, и своего покоя. Перед смертью дочери завещала детям и внукам своим свято чтить его память.

Остается досказать еще об одном участнике ночного происшествия, дьячке Григории Степанове. Удаль его и горячая готовность прейти всегда, когда нужно на помощь нашли себе широкое применение в нашу отечественную войну. Через год после ночного происшествия дьячок Григорий зачислился в ряды ополченцев. Участвовал в Бородинском сражении и во взятии Парижа. В семье его сына и посейчас хранятся две медали, как памятник его доблести, одна с известной надписью: «Не нам, не нам, а имени Твоему», и другая «за взятие Парижа». По окончании войны Григорий Степанов вернулся к оставшейся за ним должности соборного дьячка. Возник вопрос, может ли он, как «сын крови», принять священный сан. В виду исключительных обстоятельств времени и по особому личному ходатайству княгини Елены Павловны вопрос этот был решен положительно. «Сын крови» был потом некоторое время диаконом и затем долго священствовал в одном селе, в верстах двадцати от Бежецка. Умер он в шестидесятых годах минувшего столетия. И замечательно. Человек этот, вынесший Бородино, преследование французов, поход под Париж, словом, видавший виды на своем веку, ни о чем так не любил поговорить даже уже на склоне дней своих, так именно о «необычайном ночном происшествии.

 

 

Царицын указ

Тверь, 1909

В 1771 году по случаю свирепствовавшей в то время в России чумы правительством издано было распоряжение об отводе для городов особых кладбищ. До тех пор каждый приход хоронил своих мертвецов у себя, при своей церкви. Новым распоряжением нарушался исконный обычай. С родовыми могилами, могилами прадедов и дедов, приходилось расставаться. Заводить себе новое место вечного упокоения – там, где-то за городом, далеко от своего храма Божия, от заветных могил дедовских, от близких сердцу «родных покойничков» тяжело было простому русскому человеку. Чувство это пересиливало страх перед чумой. Сознание в необходимости мер против эпидемии плохо укладывалось в обывательской голове. И распоряжение правительственное вызывало по городам общее недовольство. Кое-где раздались протесты против него в надежде отстоять старину и на этой почве возникали судебные дела и разбирательства. По местам погоревали, посетовали, да и примирились с новым порядком и …никакой судебной волокиты не произошло. И, наконец, в большинстве городов повелись попытки обхода нового закона с разными от того последствиями. Благоприятными или не благоприятными. Смотря по уменью и по обстоятельствам. К такому большинству нужно отнести и Бежецк, уездный городок Тверской губернии.

 

I

На одной из Бежецких улиц обращает на себя невольное внимание старый деревянный дом.

Слишком уж жестоко поступило с ним безжалостное время, перекосив во всех положительно направлениях и самым затейливым образом. Покосило его набок в длину. Надломило его поперек. Исковеркало его углы. Выгнуло горой его ветхую деревянную крышу с причудливой гнилой бахромой ппо концам. От ушедшего в землю нижнего этажа осталось одно воспоминание да верхние косяки былых окон, выдающиеся теперь над земной поверхностью, как какие-то, Бог весть зачем, появившиеся приступки к старому строению. Вот, вот, так кажется, развалится этот домишка и покажутся на свет Божий обитатели его со всем убогим скарбом своим.

И жалко становится и обитателей этих, и самой старой хоромины.

Домишка имеет за собой историю.

Во второй половине позапрошлого VIII столетия он был совершенно новым. Обыватель городской любил тогда смотреть на него. И смотрел, можно сказать, даже с некоторой гордостью: – вот дескать, какие у нас в Бежецке умеют дома строить. Строен дом был на славу. Достоинство материала, прочность работы, чистота отделки, – все говорило, что хозяин его – богатый человек, денег на постройку не жалел и строился с расчетом не на одну свою жизнь, а и а потомков своих чуть не до седьмого колена.

И действительно было так.

Владелец дома Иван Васильевич Первухин, из старинного купеческого дома, потомок, кажется одного из тех выходцев Великого Новгорода, которые положили основание Бежецку, слыл по городу  первым богатеем. Капитал был нажит честным трудом. В торговых оборотах своих купец Первухин отличался редкой добросовестностью. Жизни был хорошей, благочестивой. При своем природном уме и житейской уме и житейской мудрости слов на ветер пускать не любил. Семью свою соблюдал по старине, – в строгости. Словом, обладал всеми достоинствами, которые могли по тому времени создать человеку почет и уважение.

И популярнее Ивана Васильевича человека тогда в городе не было. В общественных городских делах, в затруднительном положении отдельном обывательской семьи, – везде он был первым советником. Совет его, его мнение, взгляды его, – все это ценилось очень высоко и со всем этим обществу приходилось серьезно считаться.

Постройку дома Иван Васильевич начал уже на склоне своих дней, когда переженил всех сыновей и накопил от них кучу внучат. Детвора была баловливая, шумливая. Мало было ей простора в старой хоромине. Да и самому деду некуда было от нее спрятаться. Везде стоял шум и гам от детских звонких голосов и топанья ребячьих ноженок. Старую голову кружило от них. И надумала она новый дом и как приют для себя, и как прочное наследие размножившемуся потомству.

Как человек хозяйственный. Иван Васильевич глаз своих не спускал с постройки. И дневал и ночевал на ней. Ни одно бревно на ней не было положено без его личных указаний, ни одна доска не прилажена, ни один гвоздь не вколочен.

Ютиться за время постройки семье пришлось в чужом доме. Квартира была тесная, неуютная. Заставлена была всевозможной мебелью: комодами, шкафами, диванами и так далее. Все это было старинное, угловатое, громоздкое. И на мебели, и под мебелью, – всюду навалены были ворохи всякого белья и платья, сложены груды посуды. Словом. Повернуться было негде. Какую вещь нужно было найти во всем этом складе, – ищи с утра до вечера все равно не найдешь. Порядливому старику это было не по нраву. По-стариковски нетерпеливый, измучившийся за хлопотами и заботами, Иван Васильевич спал и видел, как бы скорее закончить постройку и перебраться в нее из своей временной тесноты.

И событие наконец, свершилось.

Лукаво подмигнув жене, не высокой плотной старушке, очень еще подвижной, с заметными следами былой стройности и красоты, Иван Васильевич довольно-таки сильненько хлопнул ее по старому плечу.

– Ну, старуха, радуйся!

– И што ты, Бог с тобой, Иван Васильевич! Ишь ты! Все плеченько разломило. И чего ты возрадовался, словно младенец какой!

– Вот те и младенец. Тряхни. Максимовна, старыми костями! Завтра с утра быть переборке в новое логово со всеми твоими потрохами домовными. Завязывай. Укладывай добро, да смотри, все делай, благословясь, со счетом, да складненько, чтобы не потерялось, не поколось чего. Ишь ты сколько добра-то! Хлопот тебе, старой, не мало было будет! Ну да вот молодухи подсобят.

И старик шутливо погрозил невесткам.

– Вы, вострухи, не зевать! Нам с матерью не долго жить. Все – ваше будет. Да за ребятами смотри! В сутолке-то чего бы им не приключилось. Народ – малый, совкий. До греха долго ли? Вы, сорванцы, не баловать! Коли што, – у меня про вас в новом доме чулан сделан и там дед с розгами посажен. Спуску не даст.

– А он, дедушка, страшный? – спросил мальчонка-пузырь, любимец старика.

– Да, братец, страшный.

– Как дяденька Данила, дедушка?

Семья расхохоталась. Дяденька Данила, родственник Первухиных, был общий баловник их ребятишек. Но больше всех от него перепадало ласк и сластей именно мальчонку-пузырю.

Старик со смехом махнул рукой. Повал сыновей и затворился с ними в соседней горнице. Долго слышалось потом оттуда стуканье костяшек на счетах, названия разных товаров, цены, имена покупателей и так далее. Молодые люди отдавали отцу отчет в своих торговых делах за день.

У женщин шла своя работа «над потрохами домовными». Все спешно укладывалось, перевязывалось.

И долго еще, сверх обыкновения, мелькали в домике нагорелые сальные свечи и трещала на кухне лучина в своем поставце, скудно освещая работы довольной, счастливой, семьи.

II

На другой день неспокойный старик разбудил семью чуть не с первыми петухами.

Собственноручно снял со стены иконы, и, истово крестясь, раздал их жене, детям и внукам. И семья чинно с молитвой двинулась по городским улицам на свое новоселье.

За иконами потянулись телеги с добром. Телеги эти разгружались у нового дома. Привозили и опять разгружались. Снова ехали за кладью. И так несколько раз, пока не осталось старой квартире ничего, кроме ее опустелых голых стен.

Анна Максимовна, чувствуя себя полновластной вершительницей судеб семейного добра, была на высоте призвания. Даже сам Иван Васильевич – и тот прислушивался к ее приказаниям. Только и слышно было кругом: Максимовна, матушка, бабушка, – это куда, это как? И Максимовна во все должна была вникнуть, везде поспеть, всем распорядиться.

При дружной работе семьи к вечеру все уже было на своих местах.

Выжгли по существовавшему тогда обычаю крестики крещенской свечой а дверных косяках в ограждение от врагов видимых и невидимых. И каждый пошел в свой покой на ночлег. Но долго никто не мог заснуть при своей усталости. Всех одинаково волновало охватившее чувство простора и удобств после минувшей тесноты. Самому Ивану Васильевичу в значительной степени мешал спать еще и мысль горделивая: – вот де какую Бог привел ему хоромину вывесть, – всему городу краса.

На утро назначено было освящение нового дома.

После ранних обеден из приходской церкви принесли четыре больших иконы храмовых святых. Явился причт в полном своем составе, как того требовало положение хозяина, – то есть, два священника, диакон, два дьячка и два пономаря.

Лица все это были почтенные. Та как в настоящем рассказе роль их не маленькая, то позволим себе несколько остановиться на них.

Настоятель, старичок отец Матвей, доживавший седьмой уже десяток, слыл человеком бывалым. За церковью числилось на мало земли. И батюшка весь свой век хлопотал над ней. Размежевывался он с соседними владениями  Троице-Сергиевской лавры, Углицких ямщиков и разных помещиков и помещиц.  Наносил ее на план. Заводил межевые книги, каких раньше при церкви не было. Пришлось по всем этим делам не раз побывать и в Лавре, И в Угличе, и в Новгороде, и в самом Петербурге, и в разных других городах Российской Империи, где проживали соседи по землям. В одну Первопрестольную довелось прокатиться до десяти-пятнадцати раз по нуждам церковным: то нужда была до межевой канцелярии, то требовалось разбитый колокол перелить, то иконостас заказать, то свеч восковых закупить и т.д. Все это делал о. Матвей сам. Частые деловые сношения с разными лицами развили в батюшке особую способность быстро узнавать человека и умение поговорить. Путешествия же его и скитанья по разным помещикам, канцеляриям и присутственным местам различных городов и весей давали обильные темы для разговоров. По характеру своему о. Матвей человек был веселый, общительный. Везде он был желанным гостем. К церкви своей расположен был всей душой и плодами рук своих по ее благоустроению вполне мог гордиться. В обязанностях своих по отношению к прихожанам был строго исполнителен и аккуратен. Был благочестив. По жизни своей христианской – исправен. В писании начитан. Формуляр его чист был. Следствий и судов о. Матвей боялся до чрезвычайности. До самой смерти не мог он без содрогания вспомнить одного случая из своего раннего детства, – судебной волокиты над его родителем. А все и дело то, вызвавшее эту волокиту, по официальным сведениям, состояло в следующем. Один подканцелярист местной Воеводской Канцелярии пожаловался на его отца, кому следует, что тот «16 июня на Курганной улице, которая стоит по берегу реки Мологи, близ своего огорода незнамо за что бил колом и увечил его двухгодовалую свинью, а цена ей один рубль двадцать копеек, отчего свинья та помре, да також померли с голоду и два тридневные ее порося, да и остальные шесть помирают же, а цена им по двадцать копеек». Виновата во всей этой истории, конечно, всех больше была сама же помершая свинья, несомненно, любившая посещать чужие огороды, портившая их и тем вызвавшая кровавую расправу со стороны хозяина огорода, действовавшего в пылу запальчивости и раздражения. О.Матвей в обсуждение причин не вдавался. Ему запомнился факт и с ним волокита судебная. Этого уже одного оказалось достаточным, чтобы внушить человеку на всю жизнь особую осторожность в поступках и боязнь к суду.

Купец Иван Васильевич Первухин был особенным почитателем о. Матвея. И жили они по-приятельски – душа в душу.

Другой приходской батюшка, – Прокопий Леонтьевич, – был из молодых и на приход только назначен был. Как кончивший полный курс наук в семинарии, что было редкостью в тогдашнем Бежецком духовенстве, о. Прокопий слыл человеком ученым. На него было возложено епархиальным начальством толковать в городском соборе перед литургиями по праздникам катехизис. Красноречия и познания в богословии о. Прокопий был  не лишен. Говорил громко, выразительно. Лицо имел приятное, фигуру – осанистую. Все это собирало на беседы его в собор массы бежечан. Цену о. Прокопий себе знал. Вел себя  с достоинством. Манеры имел изящные. Одеться любил хорошо.  В обществе, в каком бы то ни было. Никогда не терялся. Вхож был запросто во многие дворянские семьи, куда тогда принимали с большим разбором. Но и над простым народом не превозносился. Пастырь был добрый. В причте – сослуживец уживчивый, хороший.

Диакон Яков Кузьмич, мужчина лет сорока, замечателен был в том отношении, что составлял пригустом и сильном басе своем некоторое исключение из голоситого люда. По наблюдению русского человека того люда, бас без водки немыслим был. Имел человек бас, пел, и он пил непременно и много пил. так уж искони повелось. Кузьмич обычая этого не придерживался и убеждения в такой необходимости не разделял. При громадном росте своем и страшной силище человек он был до чрезвычайности кроткий, незлобивый, ласковый. Компанию любил скорную. Богобоязненную. В городе относились к нему хорошо. Шел он, например, по улице – и редкий человек его не привествовал: – Здравствуй, о.дьякон. Здравствуй, Кузьмич! И Кузьмич всякому улыбался. Для всякого у него находилось ласковое словечко.

Другая, меньшая братия приходского причта тоже была скромная, хорошая.

И только пономарь Тихон Егорыч несколько не под стать ей был. В сущности и он человек был добрый. Душевный. Но слишком уж удали в нем молодецкой было много, да и выпить лишнюю рюмочку в компании не  прочь был. Шли ли молодцы городские стенкой на стенку, часть овражская на часть заовражскую помериться своими силами, боролся ли силач с силачом, затевалась ли еще какая удалая история – Тихону уже ни за что не утерпеть было и лез он всегда в самый разгар свалки. Уходил в удалую историю до самозабвения. Праздновалась ли победа колоссальной попойкой, – компанейский Тихон и тут был впереди других. Благочинный городской каких-каких мер не предпринимал, – чтобы остепенить в Тихоне эту удаль его, – и на поклоны-то его «по шесть день по пятидесяти» ставил и «удержание из доходов чинил» и так далее. Ничто не помогало. Тихон безропотно отбывал наказание, просил прощение, смирялся. Но смирения хватало очень не надолго. Первый же подвернувшийся случай проявить свою удаль, – и все благие порывы шли на зады. Чаша терпения благочинного, наконец, переполнилась. По распоряжению его, в самый разгар одной удалой какой-то истории несчастного Тихона нежданно-негаданно для него подхватили сторожа Духовного Правления и заключили в караульную избу свою «в цепь». Неуспевший еще остыть от прерванной в самый разгар борьбы, Тихон стал биться в цепи как лев, пойманный в тенетах. В результате недельщик Правления через некоторое время доносил по начальству: «Пробыв в цепи с половины дня, – во второго часу, – до отдачи дневных часов, пономарь Тихон той цепи стул бросил на пол и звенья необычно ломал и, поломав их, из караульной избы бежал и тот цепной стул с одним звеном бросил в ров, а сам с устанным цепным звеном и замком далее побежал и догнать его не удалося». Через день, успевший уже остыть, Тихон явился с повинной к начальству. Но вина велика была, и несчастного пономаря отослали за караулом в Новгородскую духовную консисторию. Тихона при всех его подетелях любили в приходе за его незлобивость и доброту. Пожалели его и теперь. Следом за ним в новгородскую консисторию отправилось прошение причта и прихожан о смягчении его участи с приложением отзыва – «о порядочном его житии». И удалой пономарь отделался сравнительно легко, – месячным заключением в одном из новгородских монастырей – «в черных трудах». В Бежецк из своего заключения вернулся, чуть ли не накануне новоселья у купца Первухина. И на молебен пришел в настроении бесконечно довольном и радостном.

Молебен на освящение дома служился чинно. Диакон Кузьмич в заключение провозгласил многолетие хозяину и всей братии дома честного во весь свой голос роскошный и с такой силой необычайной, что рядом в ком нате чуть не попадало со столов приготовленное ради новоселья угощение.

О. Матвей окропил дом и его хозяев святой водой. Церковное торжество было кончено.

По приглашению хлебосольного хозяина Ивана Васильевича, все перешли в соседнюю горницу.

III

Ну. Батюшка отец Матвей, благослови теперь спрыснуть обновку по русскому обычаю!

Проговорил старик, входя в комнату и указывая на стол, заставленный различными печеньями. Соленьями. Бутылками, жбанчиками и т.п.

После обычной молитвы и благословения «явств и питий» все подошли к закуске и с пожеланием хозяевам всех благна новом месте жительства их выпили по рюмочке.

Намазывая ножом икру на ломтик черного хлеба, Иван Васильевич обратился к молодому священнику:

– А слышали, о. Прокопий, что третьевось вышло в новой тюрьме на молебствии?

– Нет. А что такое? Ведь молебен служи о. Мартын, кажется?

– Вот-вот! О нем-то, о. Мартыне, и дело.

– Старик – простой. Мне он очень нравиться. И что же он?

– Тюрьму-то строил, чаю – знаешь. Попечительее бакалейщик Гаврила Семеныч. Торжество к освящению затеял он, батюшка ты мой, великое. На молебствие созвал и посадских всех, кои повиднее, и городничего, и из магистрата,кого след, и из аоеводской канцелярии. Народа набралось – тьма тьмущая. Некуда яблоку упасть. Гаврила Семеныч, знамо, впереди всех со своей супружницей. О.Мартын вычитывает это молитвы старается. Только и дочитался же он. Всели, говорит, строителя раба Гавриила, Настасью и чад их в храмине сей до скончания живота их. Это – в тюрьме-то! Теперь Гавриле сенычу по городу проходу е дают, смеются. Тебя, говорят зубоскалы, о. Мартын замолил. Теперя от тюрьмы ни коем разом не отвертишься. И семье твоей ни коли не отвертеться.

Раздался громкий хохот присутствующих – да, припомнил кстати, когда смех несколько поутих о. Матвей – у мартына истории с этой тюрьмой. Ходит он с сословлением по времени рождественском. Зашел к воеводскому подьячему. А к тому из Рыбны теща приехала. Старуха – любопытная. Ты, спрашивает, откоей батюшка церкви? Я тебя говорит ни разу не видала. Ко мне, сказывает ей о. Мартын, все едино, бабушка, в приход не запишешься. А что же? Спрашивает. Все храмы божьи равно святы. Почто не записаться? Может, и запишут! Ан не запишеся! говорит о. Мартын. Ан запишусь! Стоит на своем упрямая старуха. И долго так они спорили. Да, откуда же наконец ты, батька? смеется подьячая теща. В тюрьме, бабушка, мой приход, в тюрьме. Не пойдешь небось в мой приход? А? Старушка Божия отплюнулась, закрестилась. Замолилась: Ох, сохрани, Господи! Спаси Царица Небесная! А Мартын подшучивает: – То-то, Старая! Небось сейчас нос-то отворотила.

Раздался новый взрыв смеха. Особенно надседался, хохотал смешливый пономарь Тихон.

– Что, брат Тихон, пошутил Иван Васильевич, разговор – то тебе должно понутру? Сам токмо что из заточенья? Так и старухе оказуешь сочувствие? Поди, сердешный, натомился в монастрыре-то! Животы то чаю оскудели? Подкрепляйся! Наливай на другу-то ногу! Батюшки! О.диакон! Повторить надо. Жалуйте! Не обессудьте! Эй вы, певуны-птицы Божьи – обратился стари к дьячкам, – полощите глотки-то.

Гости выпили по другой. Слегка закусили и в ожидании горячего пирога разошлись от стола, разделившись на группы.

О.Матвей со стариком Васильевичем расположились у круглого стола на широком и низком диване красного дерева. Где только что перед тем присела Анна Максимовна. Сюда же присел  и любивший серьезные разговоры диакон кузьмич. О. Прокопий с молодыми хозяевами составили особую группу у окна на чинно уставленных около него стульях.

К дьячкам с понамарями, скромненько приютившимися у дверей на скамейках, подсели молодухи со своими ребятишками.

Принесли объемистые жбаны с разными кассами и медами. И в каждой группе за стаканами пенистой влаги повелась своя беседа.

Тихон потешал слушателей повествованием о своих подвигах и злоключениях. Рассказывал он с присущим ему юмором. И здесь беседа шла самая оживленная, веселая, беззаботная.

В группе о.Прокопия обсуждались события текущей жизни государственной вообще и местной городской в частности. Тогда уже начали похаживать слухи о новой разверстки областей согласно Екатерининскому проекту, осуществлявшемуся потом с 1775 года по 1784 г. поговаривали, что Бежецк от Великого Новгорода будет отписан или к Ярославлю или к Твери. К слухам эти безразлично отнестись здесь не могли. Основанный когда-то новгородскими выходцами Бежецк был затем долгое время главным городом одной из новгородских пятин, получивший от него и свое название. Связь у него с великим Новгородом была таким образом исконная, из начала явившаяся и веками закрепленная. Вековые традиции, нравы, обычаи, несколько своеобразный выговор и склад речи, покрой платья и т.д. – все это и доселе носило еще известный отпечаток былой новгородской вольницы. Сразу порвать со всеми вековыми устоями и повести жизнь на Ярославский или Тверской образец, уйти из-под покрова владыки – новгородского архиепископа и родных святынь новгородских, из под привычной опеки новгородских учреждений и властей и…нежданно-негаданно завязать поневоле новый центр религиозной и гражданской жизни у опоры чужой  мало знакомой, там где в незнакомой Твери или Ярославле, – все это, понятно, нелегко было, вызывало на серьезные опасения, думы и серьезные размышления. О Прокопий, новгородец и по рождению и по воспитанию в новгородском училище и семинарии, предполагаемой отпиской Бежецка к иным областям недоволен был. Недовольство это разделяли и его собеседники. В разговоре вспоминались события из былой жизни Великого Новгорода, выдающиеся деятели новгородские, знаменитые в истории, первейшая производительница новгородского отлагательства Мария Борецкая, отбывавшая когда-то в старом Бежецке свою ссылку и оставившая здесь на память образ своего ангела, преподобной Марфы, хранящийся «яко вещь примечания достойная» и доселе в бежецком городском соборе и т.д. Разговор поочередно принимал то характер оживления и гордости за родную старину, то характер уныния и недовольства по поводу предположенного нарушения вековой связи Бежецка с этой стариной, то характер боязни и опасения за будущее, – каковы-то окажутся новые для города губернские власти и учреждения Ярославля или Твери и как-то сложатся и пойдет под ними новая жизнь Бежецка.

В группе за столом шла между тем беседа совершенно иного характера.

Разговаривали больше Иван Васильевич с о. Матфеем, да вставляла иногда свое словечко Максимовна. Диакон Кузьмич почтительно слушал.

 

IV

Да, батюшка, и денежья же убрала у меня эта хоромина! – говорил Иван Васильевич. Дорого по нонешним временам строиться-то. Лес, главное дело, дороговат больно стал. Оскудели мы лесом. Во стары годы, сказывают. Во все страны град-то в дубах был. Вона приостреченка-то наша часть и досель Дубятинами прозывается. А ноне што? На версты кругом ни тростинки, не токмо что дуба какого не увидишь. Все повырубали. И Молога наша матушка от этого самого обмелела, травой поросла. Таперича и сплава по ей никакого нет. Лес-то супротив старых годов и поднялся в ценах-то.

– Подлинно, Иван Васильевич, подлинно! – заметил о. Матвей. Теперь, гляди, и пословице нашей конец. По старине повелось сказывать: – от трудов праведных не наживешь палат каменных. А теперь поди. Камены-то палаты еще скорее деревянных наживешь?! Сдается, не дороже выдут.

– Не дороже, батюшка о. Матвей, не дороже по нонешним временам. А давно ли вот думный-то дьяк Самсон от Иваныч Заборовский, родом подгороднего селашеломени. Выводил здеся перво построение каменное, – церковь-то в Введенском монастыре у Нектария преподобного?! И ста годов нет. Стары люди сказывают, – мужие, жены и дети стекахуся тогда зрети новое сие здание и дивляхуся. А ноне никого тем уже не удивишь. Церкви-то все пошли камены строить. Наша-то нова вон тоже каменна.

– Да, царство небесное, посадским Юрию Лодыгину да Ивану Шишину! Память по себе хорошу оставили! На восьмой уж десяток храму-то, а новешенек стоит.

– И поглядеть, отец. Любо Што значит камень-то! А вон друга-то церковь –то деревянна-то Троицка. Уж совсем старушка Божья. Крыша-то уж погнила. Столбы подкосились. Вот-вот рушится.

– Да уж не знаю, что только с ней делать, Иван Васильич. С двумя-то храмами трудно больно справляться. А так оставлять старую церковь тоже не годится. Чаю, ведаешь, кто ее коштом своим ставил.

– Как не ведать! Ведаю! Велик человек ее строил. Ведь при тишайшем-то царе князь боярин Георгий Яншеевич Сулешев – из первых был. Пикапом ведал. До Новгородского-то своего  воеводства в Тобольске воеводствовал. Всей Сибирью володел. По одной гоньбе ямской чего им понадеяно! И до выезда-то к нам,  до крещенья своего, у своих ханов крымских тоже, слышно, великим человеком слыл. А добра-то, добра-то што им на Руси наделано! Што ему царем-то Алексеем Михайловичем в одном Муромском уезде земель да угодий жаловано было. А куда все пошло? По церквам. Да монастырям, да на разны други добрые дела.

– То-то, вот, то-то! А гадаешь ли, почему таков велик человек а наше место вниманье свое обратил, – и храм-от своим коштом выстроил?

– Невдомек, батюшка о. Матвей. Не ведаю.

– А вот, братец мой, почему. Допреж того храму стояла тут церковь Георгия Победоносца, что зовяшеся на пню. А поставлена она была на пнях от тех дерев, что садил тут святой князь благоверный Димитрий Юрьевич красный, сын Юрия Димитриевича Звенигородского, кой с Василием Темным за престол великокняжеский спорил, – Димитрия Донского внук. От того и на пню называется.

– Как не знать князя Димитрия Юрьевича! Наш стольный  князь Бежецкий был. Он и приходу-то нашему основание положил. Первая-то церковь тут его дворцова была. Как не знать!

– Он по древним святцам во святых числиться.

– Знаю, батюшка, знаю. О нем у меня выписка есть из книги домовной Войнова Петра Кузьмича. Погоди-ка, я схожу, принесу.

Старик вышел и через несколько минут вернулся с довольно толстой тетрадью старинной синей бумаги, в которой еще отцом его, а потом по наследству и им самим повелось записывать важные события семейной жизни своей и «разные вещи достопамятные», о которых приходилось любознательному Ивану Васильевичу, большому любителю старины, читать или слышать.

Отыскав в тетради нужное место, он прочитал: «И бысть у сего князя Димитрия Красного в княжении Бежецкий верх семь лет. Бяше же сей воистину красный. Якоже и честная его кончина добре являет, ащеже и кроме сея взыщем о доблестех того, то обрящутся многая, ибо был муж преизряден, благаго сущи нрава. И внешним пачеже внутренним благолепием добродетелей быв преудобрен, и яко на крин в юдоли мирских целомудрием присноцвятше и благоутробия щедрот такожде не лишен, и не завистлив на чуждая. Ни желателен кровопролития междоусобными браньми к восхищению чуждых владений, но своими законными удовляшеся, и по всему бяше бояся Бога и соблюдая душу свою чисту. Над симижь, ничтоже без повеления и совета родителя своего творяше.»

– Вот что пишет, – заметил Иван Васильевич, закончив чтение и закрывая тетрадь, – летописец наш Бежецкий Петр Кузьмич Войнов. И о доброй кончине князя Димитрия, что Войнов упоминает, ведаю о. Матвей. О ней в летописи Новгородской сказано. Как умер он, князь-от Димитрий, как псалтырь уж над ним читали. Как очнулся он во гробе и сел тамо со словами: – Петр же позна, яко Господь есть. Как жил опосля того еще три дня и пел песни Великой Субботы. Как потом опять помер и Шемяка в Москву его из Галича  вез на погребение в дубовой колоде. Как колоду дорогой не один раз роняли. А в Москву привезли на восемнадцатые сутки и открыли колоду для отпева, он как живой лежал. И нарек его народ, князя-то, тогда святым. И стали его в  святцах писать во святых. Слыхал, батюшка о. Матвей, слыхал! Как не слыхать?

– Ну так вот, Иван Васильич, из памяти к нему, Димитрию Юрьевичу Красному, боголюбивый князь Георгий Яншеевич Сулешов, когда в крае здешнем, Новгородском, на воеводстве сидел, церковь-то Троицкую и поставил своим коштом на том месте, где ране было Егорьевская. А к тому ж Егорий-то Победоносец еще и тезоименитый Сулешову-то. И в том причина постройки была. Вот она старая-то наша церковь какая! Чтить ее надобно!

– А где, отцы мои, схоронены-то эти князья? – осмелилась прервать беседу Максимовна.

– Князь-то Красный в Москве, в соборе Архангельском, – ответил о. Матвей. А Георгий Яшеевич Сулешов, – верно не знаю. Поди, тож в Москве либо в Новгороде, где за последнее время жития своего воеводствовал.

– Ишь ты, болезные! При своих-то церквах не привел им Бог похорониться косточками своими, – высказала старушка искренне сожаление. А-то тут бы при храмах своих и воскресли к суду-то страшному. Указали бы на церкви-то святые: – вот де, Господи, – наше строение святое! Господь бы Бог и ввел их в Свое царствие.

– Строений-то уж тех нет, Максимовна, – остановил ее Иван Васильевич. Место одно их под них к суду-то страшному останется. Да и сами князья-то – люди праведны, не как мы, грешны. Што им на церкви-то указывать? Это вот нам искать надо, на что указывать-то.

– А ты бы вот, старый, – не унималась Анна Максимовна, – вместо хоромины своей церковь бы и строил. И было бы на что указать-то. Жить-то, брат, нам с тобой, Васильич, не долго! Надо и о смерти подумывать

– Хоромина, старуха, хороминой. Без нее тоже не можно обойтись. А што до церкви, учнут строить – я по достатку помогу

У предприимчивого о. Матвея, обрадованного таким неожиданным оборотом разговора, голова заработала с лихорадочной поспешностью.

– Чего ждать. Почтеннейший Иван Васильевич? – обратился он к старику. Люди, сказываешь, учнут. А кому начинать-то, – сам подумай! В казне церковной, сам ведаешь, пусто. Прихожане, что побогаче, повымерли. Окромя тебя взяться некем. Ты ноне нетокмо приходу, а всему граду глава. Почтенней да денежней тебя кто? Никого нет!

– Ну, запел! И горазд же ты, батька, чужи деньги вытягивать! В прошлый год на колокол выканючил. Ране – на иконостас. Кажинный год на што-нибудь да канючишь.

– Да ведь, не себе канючу-то! Ваш же храм-от – приходской!

– Храм! Храм! – сердился старик. Вон она у меня своя-то хоромина! Спроси-ка у ей. Во што она мне влезла-то! Не скоро проторы-то с убытки наведешь

– Наведешь, небось, Иван Васильич, наведешь. Сколько за лето-то масла одного коровьего в столицы поставил? Сколько в Рыбну мешка для волжска хлеба отослал? А лен-то?! Ленок-от с уезду, почитай, весь твой. Ужотка к зиме двинешь его. Не один дом наверстаешь. Еще на две. Нна три таких хоромины достали хватит.

– Ладно, ладно! Считай в чужом кармане не свои барыши!

– Твое дело! Твое дело, братец Иван Васильич! Гляди сам. Враг-от, смотри, силен. Как богач-то в Евангелии? Настроил житниц. Соберу, говорит, благая моя и житна моя и скажу душе моей: яждь, пий, веселись. А что ему Господь-то глаголет? Безумен, глаголет, в нощь сию душу твою истяжут от тебе и яже уготовал кому будут?

– Ну, брат, у богача-то того робят, должно, не было. А у меня оставь токмо житницы-то, живо все разберут без устатку.

– Што ж что ребята? Твою, ведь, душу-то истяжут. Рябята-то да внуки, небось, не спасут. От суда-то Божья, чаю, не уйдешь.

– Пой! Пой! Известны твои песни-то!

Не мои, Васильич, песни-то не мои. Давидовы песни-то, псалмопевцевы. Поставил себе дворец новый. Тоже и дети и внуки были. Радовался. А потом что? Устыдился же, взгоревал. Сам-то, думает, я в дворце я во дворце кедровом, а ковчег-то Божий под шатром! И стал, наконец, материал на храм Господу Богу готовить. Так вот и ты. Себя-то обстроил, а вон церковь-то Божья – хуже шатра всякого. Валится. А опять же и Анна Максимовна правильно сказывает на счет суда-то страшного да насчет косточек.

– А что, батюшка, не слышно, когда свадьба-то у Максима Петрова? – Круто перевел старик неприятный ему разговор на другую тему.

Но беседа как-то уже не клеилась.

И потому все были довольны, когда на столе появился, наконец, горячий пирог и вслед за тем, последовало от хозяин приглашение хлеба-соли откушать.

Отдельные группы гостей объединились у обеденного стола и разговор сделался общим. Но к старой церкви он уже не возвращался.

За обедом по обычаю того времени сидели долго. И когда разошлись по домам, наступал уже вечер.

 

V

Хотя и оборвал Иван Васильевич круто разговор свой о постройке новой церкви, но из головы мысль о ней выкинуть не мог.

Ловко пущенные в ход о.Матвеем примеры таких лиц, как близкие Бежецку Димитрий Красный и Сулешов, напоминание о богаче евангельском с его житницами и о Давиде царе с его кедровым дворцом, наивные, но трогательные  в своей простоте речи Максимовны о косточках и страшном суде, – все это гвоздем засело в старикову голову.

И стал старик все чаще и чаще задумываться над «старушкой Божьей», – своей приходской церковью.

От частых дум и сны пошли на ту же тему. То князь Димитрий приснится с обращенным к нему укоризненным взором из своей погребальной колоды. То Сулешов с очами грозными, неприветливыми для Ивана Васильевича. То поднимающиеся из могил родного погоста скелеты мертвецов, простирающие к нему свои ужасные руки и так далее, – все в том же роде.

Равнодушно мимо своей Троицкой церкви Иван Васильевич и пройти уже не мог. Покачнувшаяся набок, убогая, дряхлая, она, как живая, казалось, кивала ему ветхой главой своей, кивала с глубоким укором и вместе грустно, до чрезвычайности грустно, жалобно. И сердце Ивана Васильевича начинало мучительно ныть.

Предсказание о.Матвея и зимней льняной выручке, между тем, оправдалось и оправдалось в такой мере, что и сам Иван Васильевич никак ожидать не мог.

Со всех сторон дело так обставлялось, что миновать строить церковь никак уже не приходилось. И решил купец Первухин ее строить и строить ее каменную.

Как человек нетерпеливый и горячий, Иван Васильевич намерений своих откладывать не любил и дело его загорелось.

Несколько раз за зиму побывал он у Владыки Новгородского, и в Новгородской консистории, и в разных гражданских учреждениях, ведавших строительные дела. К половине марта план был готов. Получено было и разрешение на постройку. Спешно началась сломка старой церкви, расчистка места, заготовка материалов, наем рабочих, а затем и самые работы.

Но не привел Бог Ивану Васильевичу закончить этих работ.

Среди лета захватила его какая-то болезнь и настолько быстро скрутила старика, что не успел он и подумать перед смертью о дальнейшей судьбе застроенной им церкви. Не сделав по поводу ее никаких распоряжений, Иван Васильевич лег при ней костьми своими, когда постройка еще и до половины не была доведена

После смерти старика у сыновей пошли подсчеты наследственным капиталам, споры из-за оставшихся денег, неудовольствия.

Как не стыдила детей Анна Максимовна, как ни упрашивал их о. Матвей, рук и капитала своего к отцовской затее они не хотели приложить.

Постройка церкви по необходимости остановилась.

Прошел год.

За это время получен был в Бежецке вызванный появлением чумы правительственный указ от 17 ноября 1771 года об отводе для города особого кладбища, – с запрещением каких бы то ни было погребений при приходских церквах.

И навел указ этот в Бежецке грусть и страх на обывателей. Но всех чувствительнее задел он купеческую вдову Анну Максимовну.

– Батюшка, о. Матвей, – вбежала она по получении вести об указе в квартиру священника и впопыхах заговорила дрожащим от волнения голосом, – правду ли сказывают, пришел будто приказ из Нова-града напредь при своих церквах не хорониться?

– Пришел. Анна Максимовна. Доподлинно пришел.

– А где же учнут отсель чинить погребения?

– Вышло, матушка Анна Максимовна, Магистрату повеление отвести для сего особливое поле за градом. А где оное отведется, – судят да рядят. Слышно, боле норовят обосноваться по Рыбинску тракту, – за монастырем Воздвиженским. Да сие и умственно выходит. В ины страны град-то нашвона как потянулся. А там за монастырем, почесть, в самом сердце града будет и к старым могилам близ. Главам-то, заправилам-то градским, тож от домовин родителевых вдали-то хоронится не охота.

– А грех им. Главарям-то этим! Вот што! Поди. Семен Леонтьев все. А ему што? Окромя тетки Митриевны у него здеся ничьих и костей-то не положено. Родова могила евоная за рекой, в погосте Лютиником. Пошлет Бог по душу, – и ево тамо сложат. Приказ-то сказывают только града касаем. Вот он, Леонтьев-то, и не норовит. А остальны-то што смотрят на него, смутьяна? Грех им! Грех! Вот што! За стары усыпальницы след бы ратовать, а не новы места разыскивать.

– Нельзя, Анна Максимовна, нельзя ратовать-то! Царицын приказ-то! да опять же чума, ведь! Сама знаешь, – треба опаску иметь.

– А што чума-то? Чума-то наказанье Божеско по грехам нашим. Молиться надобно. А не стары домовины нарушать. Вот как покойнички-то возопиют из них ко Владычице: – приводят де гробы наши в запцстение. Ждали де мы, сойдут к нам чада да внуки, а замест того оставляют нас на веки вечны в одиночестве. Вот и будет чума-то еще боле косить. Не рушь мест святых! не предавай родительских костей забвению! И по делом! По делом!

– Полно, Максимовна, полно! Грех так сказывать. Беду накликаешь. Опомнись!

– Да што! Обидно, чаю, батюшка о. Матвей. Старика, Ивана-то Васильевича, зарывали, ведь, я себе и место в могиле-то рядом с ним присмотрела. Ведь, без мал полста годов с ним прожила. Вот де и тут с ним полягу. Тут и родители ево. Тут и сыночек наш Мишенька-свет. Тут черех могилу и мои родители. Тут и братец Федор Кузьмич. Тут и дяденька Яков. Тут и тетеньки Матрена да Степанида. Да и мало ли тут еще сродственников. Все сродство тут. И над всем сродством тут и свой храм родной. Не достроил покойник Васильич другого-то храму. Да все единственно. Вот ужо робята уладят свои дела, – они доведут. А не то, так, думала, сама доведу. У меня есть свои сигнации еще из благословения родительского. Гадала, коли што – ими дочинить святой-то храм. А теперь наткошто вышло! От всего сродства, от храма Божья подь ноне прочь, как оглашена кака. Ложись на веки вечны за градом, – почесть, в пустыни какой. За градом-то допрежь удавленных одних похоранивали. Да опричь сырость, тамотка, – за монастырем-то. Место хлибое. Водное. Каки тамо могилы! все и косточки-то водой размоет!

И старушка Анна Макимовна в искреннем глубоком горе своем залилась слезами со всхлипываниями и причитаниями.

– Полно, голубушка Анна Максимовна! – вздумал было утешить ее о. Матвей. Все, Бог даст, сладится. Не сейчас, чаю, помирать-то будешь. Поживешь еще. А сим ременем и на новом погосте храм воздвигнется. И заселится оно покойничками. Не одна и будешь. Я допрежь тебя по летом своим должон пойти туда. Вот те и сосед готовый есмь. Будет соседей-то, будет! Не сетуй!

– Да што мне эти суседи-то? Своих-то не будет тамо. Свои-то в ином месте обретаются. Воскреснут к суду Христову, – все в кучке будут. Токмо я, как зачумелая кака, в отколе от них. Навосстают из могил-то в то время тьмы тьмущи людей. И все кругом чужи будут. Тут и нечисть всякая, – удавленные, самоутопшие, что ране-то тут хоронили. К своим-то и не продерешься. Предстанут перед судом господним все семьями, семьями. А ты стой себе одинокая. Ни мужа при тебе, ни родителев…

И слезы еще сильнее полились по старческим щекам. Так может плакать только человек, у которого действительно безжалостно отняли последнее, сто оставалось у него в жизни, что он долгими годами лелеял и без чего впереди предстояла жизнь без утешений, без надежды, без всякой отрады.

Уговариванья со стороны о.Матвея были бесполезны. И только растравляли свежие раны. И раны мучительно ныли и все больней и больней.

 

VI

Горе ли уж так подействовало на старческий организм, особая ли болезнь какая, но Анна Максимовна со времени получения в Бежецке рокового указа стала хиреть и заметно быстро опускаться.

Через полгода она уже не могла подниматься с постели. И чувствуя скорое приближение смерти, стала по христиански к ней готовиться.

В один из воскресных дней после поздних обеден Анну Максимовну соборовали.

Для совершения таинства, кроме своего приходского притча, приглашено было еще несколько священников из других приходов. Набралась целая горница родных, соседей. От массы собравшихся людей, от теплившихся в руках их свеч, от кадила, которое тут же раздувал пономарь, то и дело подсыпая в него ладан, было душно. Невестки и внучата, любившие добрую, ласковую Максимовну, громко плакали. Совершение таинства шло медленно, долго.

Ничего не замечала Максимовна на своем смертном одре.

Слух ее жадно ловил слова молитв и евангельских чтений. «Прииде бо Сын человеч взыскати и спасти погибшаго… Радость бывает на небеси о едином грешнице кающимся…Якоже дуб поврежденный всякая наша правда пред Тобою. Сего ради грехи юности нашей не помяни Господи… Ты бо еси Бог наш, Иже и семьдесят крат седмерицею оставляти повелевый падающим во грехи», – читал священник.

И Анна Максимовна побелевшими устами своими повторяла святые слова. На лице было умиление. В потухавших глазах отражалось состояние счастливой вечности.

И только когда по совершении таинства подошел о.Матвей с крестом, знакомая фигура напомнила, что расчеты с землей не совсем еще кончены. Во взоре мелькнуло былое выражение тревоги. Опять с прежней настойчивостью мучительно засверлила мозг мысль об одинокой могиле вдали от сродства и от церкви родной.

Религиозное одушевление прошло. Умиравший организм вступал в свои права. Почувствовалось утомление. Попрощавшись со всеми, Анна Максимовна попросила оставить ее.

Все вышли. Задержался только пономарь Тихон, приводя в порядок снятое священникам  и сложенное в общую груду облачение.

– Тихон, а Тихон! – чуть слышно раздалось со стороны постели больной.

Углубившийся в свое занятие Тихон вздрогнул от неожиданности и поторопился подойти

– Что, матушка, Анна Максимовна? Не позвать ли кого? Аль что не подать ли?

– Смерть, брат Тихон, пришла! Иван Васильич к себе зовет.

– Што ж? На все воля Божья, Анна Максимовна. Все под Богом!

– Не боюсь я, Тихон! Да и пора! Пожила уже! Вот коли б не могила. Больно уж тяжко одной-то на новом кладбище. И, ведь, на веки вечны так-то. Васильича-то ко мне туда да родителев, ведь, николи не придвинут.

– Што и говорить, – согласился Тихон. И видя, что Максимовна закрыла глаза и продолжать разговор е намерена, вернулся к своему прерванному занятию.

Душа от природы жалостливого пономаря наполнилась глубоким состраданием к умирающей, к ее безысходному горю предсмертному. Вспомнил Тихон все подачки, которые частенько перепадали от Максимовны жене его и ребятишкам в форме старого поношенного платья, обуви, масла, молока и прочего, что при Тихоновской бедности очень дорого было. Вспомнилось ласковое отношение умиравшей лично к нему. Хотя и журила его частенько Анна Максимовна за разные его проказы, но журила – любя, жалеючи, и не раз выручала его из бед и напастей, в которые  заводила его удалая горячая натура. И Тихону мучительно захотелось помочь ей в ее горе. Сердце подсказало, что можно сделать.

– Анна Максимовна!

Старушка открыла глаза.

– Што ты, Тихон?

– Да вот, Анна Максимовна, надумалось мне што касательно могилы-то! Деньжонок-то опосля тебя, я чаю, останется?

– Ну?

– Ну вот и завещай их в тую церковь, при коей схоронена будешь!

– Негоже то, Тихон! Што останется опосля меня я уже приказала сынам все отдать на достроение нашей Троицкой церкви, кою покойник Васильич здати зачал.

– Да оно и по моему так выходит.

– Да ведь ты сказываешься отдать  в тую, при коей погребена буду.

– Так! Так, голубушка Анна Максимовна! так и выходит! Токмо коли прямо-то капитал отдашь, церковь-то достроят, а тебя все ж схоронят на новом упокоище. А ты тако и скажи сынам, да и батюшке о. Матвею, что бы он доподлинно наперед знал, – отдою де свое достояние в тот храм, при коем сама полягу. Тогда тебя ни в коем разе от своей-то церкви не пустят.

– Как же можно, Тихонушка? А указ-то царицын? Его чаю. Никуда не денешь.

– Что указ?! Указ – он внове еще. Да коли б и стар был, – и древним указам применение бывает.

– Не уж то можно такое?

– Это спервоначалу-то спугались указу. А ноне по малости и обходы ему повелись. Эвона тртьевось у пятниц погребали по старому из одного похлебтвия барыни Ветлицкой, чаю, – оную ведаешь, дщерь Татиану. И все – молчок. Кому охота волокиту-то заводить! Указом-то новым все не довольны. А у нас, сама ведаешь, какая нужда в капитале-то. Вон Троицка церковь сколь времени в половине стоит. Срам один. О. Матвей не однова уж плакал над ней. А дай-ка ты ей капитал-то свой, живо повернется дело.

– Ой-ли, Тихон? – оживает старушка. И правду ты сказываешь? Похоронят? При своей церкви похоронят? В Васильичевой могиле похоронят!

– Ей Богу, Анна Максимовна, похоронят! Вот те крест, похоронят! Плакать будут, да похоронят!

– Ну, обрадовал ты меня, Тихон! Спасибо!

У старушки как гора с плеч свалилась. Она часто-часто закрестилась, шепча молитву. Лицо приняло выражение радостное, спокойное.

– Токмо ты, Анна Васильевна, – попросил Тихон, – не обмолвись отцу-то Матвею о моем сказе. Сама разуметь можешь, меня за оный не весьма одобрят. А теперь прощай! Вона, слышно, идет кто-то. Прости меня грешного! Помолись на том-то свете за мою буйную голову!

В комнат входила одна из невесток.

Тихон, забрав узлы с облачениями, поклонился и вышел.

Осведомившись от невестки, что о. Матвей не ушел и что не разошлись еще кое-кто и из присутствующих на соборовании соседей, Анна Максимовна велела позвать их. И когда все собрались, обратилась к ним:

– Позвала я вас, милостивцы, во свидетели воли моей. Что останется опосля меня рухляди какой, – я сыну Андрею сказывала, что кому из бедных дать по малости, а остальное в доме путь останется детям и внукам. Капитал мой, – сто рублев, что я  тебе, Андрей, отдала из родителе моих благословенья, в тую церковь внести вкладом, где меня схоронят, на потребы оной. А боле у меня, – свидетель Бог, – ничего нетути. Опосля смерти моей ничего не ищите.

– Как же, матушка анна Максимовна, – после некоторого молчания спросил о. Матвей. – Ведь ты хотела эти сто-то рублев на достроение нашей Троицкой церкви внести. Одна надежда была. Чем же мы теперь дочинивать-то ее будем?

– А уж там как волишь, отец! Кажинному своя душенька дорога. Кой храм над ней будет, пущай оной и пользует себя капиталом моим за молитвы его.

Анна Максимовна закрыла глаза и попросила повернуть ее лицом к стене.

Раздался тон от боли в потревоженном организме.

Присутствовавшие потихоньку разошлись.

Вечером о. Матвей еще раз побывал с целью поговорить на сет завещания. Но Анна Максимовна была уж без сознания. К утру она скончалась.

 

VII

На панихиду по усопшей собралось много народу. Комната, где лежала покойница, была битком набита. В соседней горнице, в сенях и даже на крыльце, везде были люди, собравшиеся отдать последний долг хорошо известной городу Максимовне.

У стола с телом умершей народ молился. Где подальше было от стола, – между молитвой велись потихоньку и разговоры. Осведомлялись, – успела ли покойница перед смертью пособороваться, причаститься, тихо ли и в памяти отошла и т.д.

Не могло, конечно, при этом не узнаться  от соседей и о завещании покойной и о том впечатлении, какое произвело оно на о. Матвея.

Новость по временам и обстоятельствам была интересная. Собравшихся она облетела быстро. Вопрос о том, как поступит теперь приходской притч с похоронами, – у себя ли похоронят Максимовну в противность указу, или на новом кладбище, – сделался общим.

Слышала ли душа покойницы все эти разговоры, догадаться трудно. И судя по телу, по застывшему на лице выражению покоя и довольства, волновавший толпу вопрос лично ею уже решен был и вообще ее не беспокоил.

Между тем панихида шла своим чередом.

Притч читал молитвы и пел. Но что читалось и пелось, разобрать было невозможно. Невестки покойницы и другие родственницы на крик вскрикивали обычные тогда причитания. Голоса их пронзительные со всевозможными заунывными переливаниями смешивались с пением священников и с плачем ребятишек.

В верхнее стекло вставленной уже на зиму оконной рамы, битое в момент смерти Максимовны для своего пропуска ее душеньки, врывалось  струя свежего осеннего воздуха, кружила кадильный дым, играла пламенем свечей и слегка колебала над мертвым телом парчовый покров.

По окончании панихиды о. Матвей шепнул дьякону, бравшему у него ризу:

– Пройдите отсель всей братией прямо ко мне и малость меня пообождите. Потолковать надо будет.

Самого о. Матвея сыновья покойной пригласили в один из незанятых народом покоев. О чем велась там беседа, как ни старались наиболее любопытные из публики, узнать не удалось. Тяжелая дубовая дверь закрыта была плотно.

Когда минут через десять о. Матвей вышел, кое-кто попытался было спросить у него, где будет учинено погребение. Но он сделал вид, что не слышит. Не останавливаясь, прошел в переднюю, оделся и быстро прошел к своему дому.

Притч он нашел в полном сборе.

– Ну, братие, – обратился он к сослуживцам, – загадала нам на последях загадку Максимовна. Чаю, ведаете, про что сказываю.

– Да, батюшка ведаем, – отозвался дьякон Кузьмич. Перед твоим приходом сказывал о.Прокопий.

– Так вот надо обще обдумать и порешить на чем нито. Дело, – всех нас касаемое и для церкви особливого внимания достойное.

– И то уж мы, ждавши тебя, имели суждение, заметил молодой священиик. И кажись не миновать чинить погребение у себя, – на страром погосте. К тому склоняемся.

– Да вон оно што старуха удумала! Повел свою речь о. Матвей. И примечательно, с умыслом порешила сие. Кто нито да надоумил перед концом-то. Ране нетто она в разуме держала. Капитал-то, сто рублев я мыслил почесть что уж церковным. И расчет имел, что надочинение Троицкой церкви вдосталь его достанет: и под кровлю подведем, и покроем, и главы поставим.А теперь нако что вышло. Где их более деньги-то сыщешь?! Сыновья ее, Максимовны,  тоже в рассуждении не можно иметь. И оные просят учинить погребение при своей церкви. Не уважь их, тоже не учнут о храме радеть. А боле-то и взяться некем. Так и помрем – церкви-то своей не достроим. Срам один! Да и церковь-то окромя уже одной святости и в рассуждении святого человека Димитрия Юрьевича Красного, да и князя боярина Георгия Яншеевича Сулешова, со великим, как ведомо вам, со значением. Завели память о них поддержать. Да и не сможем кончить. И пред Господом Богом грех, и пред людьми позопр. Пальцем указывать на нас ведь будут. Засмеют! А опять же и начальство ответа потребует; – глядя на что, повели мы построение-то. А што мы скажем? И сказать то в свое оправдание нечего, ведь.

– Так что же, о. Матвей! Правильно сказываешь, однако остается – у себя похоронить Максимовну. Так и порешим на том. – Высказал свой взгляд л. Прокопий.

– А указ-то царицын, о. Прокопий? За таковое дело вельми не похвалят. Всем под суд попадем. Я помню, как родитель мой, царство небесное. Под судом-то состоял. Всю душу из него, сердешного, тогда вымотали. Спаси, Господи,и сохрани! Меня досель Господь от всякого суда миловал. И приять срам на седую главу пред исходом из мира сего зело не желательно. Да и вам всем, чаю, суд-то не оченно будет мил.

– Почему же, о. Матвей, бесприменно и под суд пойдем? А, може, и минует нас оный – храбрился молодой горячий священник. Никто, чаю, донос на нас не учинит. Поелику храмовая наша недостача у всех в видимости. На супротив того, думаю, свое сочувствие нам окажет. Опричь же того и указ – дело новое, важное и всего люда христианского исконные обычаи рушащее. Таковые дела одночасно не вершаться. Поколь народ православный применится к тому, отступки быть долженствуют. Опять же касательного нового кладбища взять. Какое место – оное? Хоронят на поле, а ведамо бумага о том из Новгорода не пришла: – тамо ли именно разрешено будет погребение чинить. Може, еще сверху и ино место укажут. Ежели и будет суд, – должен же он во все оное вникнуть. И к тому ж разберут, что не из-за похлебствия какого учинили мы царицыну указу применение, а храма для, в отношении истории достопримечательного.

– Доподлинно так, поддержал о. Прокопия, диакон Кузьмич. И сверх онаго указ-то царицын, как сведомо оное чума вынудила. А максимовна-то коли чумная была? Она – правильно померши. За кую ж вину ее, болезную, от своего-то храма отлучать? Да и по совокупности в чумы рассуждении Бог-то поколь милостив к нам. Теперя уж совсем о ней по нашим весям не слышно.

– Все оно так, братие, – продолжал высказывать свои опасения о.Матвей. А поведись волокита судебная. – Все инако обернется. Не сильно-то нас и слушать будут. Царицын, скажут, указ ведали, – и треба была сполнить оный, а не рассуждать, да супротивничать.

– А отколь , батюшка о.Матвей, спросы-то нам оные повестись возмогут, осмелился высказаться пономарь Тихон. Я доподлинно узнавал што в прошлом месяце  погребены по-прежнему, на своих погостах, у Рождества два мертвых тела, да у Введенья тоже два, да у Пятницы – три, да и при соборе – одно. Соборный-то о. Протопоп, запрашен был о сем из Воеводской Канцелярии. И ответствовал, что учинено де сие за неотведением к погребению места и где де оное, не знают. На том дело и порешилось.

Воеводской-то Канцелярии я не зело опасаюсь, ответил о. Матвей. Сыны Максимовны обещали даве, что и Канцелярию, и Министерство, и вежде, где след, они ублаготворят своими приношениями что оттоль доносов не будет.

– А тем паче, о. Матвей, тем паче! Прервал старика молодой священник. Чего же после оного опасаться? По моему разумению, опасаться нечего!

– Из сторонних о. Прокопий донести могут. Вот что! Коли б еще не знали про завещанье-то Максимовны. А оное указано. Слух-то уже знатно прошел. Даве после панихиды-то меня не один пытал на счет похорон-то. Седни же весь день         . Главно дело, – деньги! Зависти б не вышло какой! Сто-то рублев, – сумма, ведь, не малая. Из зависти донесут. Люди-то всяки есть.

– Да. Ведь, не нам завещан капитал-то – стоял на своем о. прокопий. Не похлебствие он нам какое. А на крайнюю храмовую нужду отказан-то. Не чаю я, штоб зависть какая вышла.

– Ну смотрите, братие! Дело – общее. И денег великой нужды ради  церковной жаль отпустить. Да и указ-то царицын нарушить – страх обуревает. Все в деле, все – и в ответе. Решайте! Но штоб опосля друг на друга вину не сваливать. Так у себя чтоль хоронить? – потребовал о. Матвей окончательного ответа.

– У себя! У себя! – единодушно ответил притч.

– Аминь. И быть по сему, – сделал о. Матвей свое заключение.

После вечерней панихиды решение причта было объявлено семейству Первухина. И в тот же день, конечно, сделалось оно достоянием всего города.

 

VIII

Не даром предчувствовал умудренный долгим жизненным опытом о.Матвей возможность доноса и доноса именно из-за денег.

Вопросом о новом кладбище и благоустройстве его в Бежецке особенно интересовался некто Семен Леонтьев, о котором так неодобрительно отзывалась Максимовна в своей беседе с о.Матвеем относительно царицына указа.

Выкупившийся на волю из крепостных одного подгороднего помещика, Семен Леонтьев вместе с вольной вынес от доверчивого и неопытного барина и хорошенький капитальчик, сколоченный из господского добра при долголетнем хитроумном ведении чужого хозяйства.

Перебравшись в город и открыв здесь торговлю, – бойкую и удачную, бывший крепостной человек пожелал  при капитальчике своем играть в городе и роль не последнюю, нажить себе уважение и почет.

К городским хозяйственным делам пришлых людей допускали тогда неохотно.

Нужно было свое прославление начать еще с чего-нибудь.

Подвернулся указ об отводе кладбища. Сметливый Семен Леонтьев сообразил, что для почина дело ему было самое подходящее. Конкурентов в нем из среды коренных бежичан, при общем их несочувствии новому указу, опасаться было нечего. Их не могло быть. И слава по благоустроению нового упокоища обещала, таким образом, быть безраздельной. На счет средств сомневаться тоже не оставалось. Семен Леонтьев правильно рассчитывал: будут же де люди хорониться на новом месте, хотя и не волей, а будут они хорониться, – и жертвы на благоустроение его будут. Умей только пользоваться.

И предприимчивый новый обыватель бежецкий исподволь стал подбирать дело к своим рукам, действуя не прямо, конечно, не открытым образом, а окольными путями, – хитренько, с тем тонким рассчетцем, который выработался в нем на крепостной службе барину.

Дошедшая до Леонтьева весть о завещании купчихи Первухиной  и о решимости приходского причта похоронить ее в противность указу – у себя на погосте не могла при таких условиях не задеть его за живое. Случай заполучить для предприятия сразу такие большие деньги, как завещанные Максимовной сто рублев, был редкий. Воспользоваться же им при имевшемся в завещании известном особом условии возможно было не иначе, как похоронив Максимовну именно на новом кладбище. И Семен Леонтьев решил покойницу у приходского причта отнять.

Не надеясь найти себе сочувствие  ни в семействе Первухиных, ни среди горожан вообще, Леонтьев стал действовать через подьячих местной Воеводской Канцелярии, добиваться  со стороны  последней формального запрещения приходскому причту учинять погребение в противность указу царицыну.

Подьячие, что следует, с него получали. Не отказывались от его приношений. Но в то же время не забывали и полученного приношения от купцов Первухиных. И дело для Семена Леонтьева дальше обещаний не шло.

Наступил, наконец, и день погребения Максимовны, – 6 октября 1772 года. Окончательное выяснение для Семена Леонтьева, что похороны состоятся при приходской церкви.

Взбешенный неблагодарностью подьячих и неудачей своей, Семен Леонтьев явился в Воеводскую Канцелярию и решительно объявил, что в случае нарушения царицына указа он у самой матушки Государыни будет управы искать.

Воеводская Канцелярия, несколько смущенная таким оборотом дела. С целью на всякий случай обезопасить себя к приходскому причту сержанта Медведева с воспрещением погребать Максимовну на старом погосте.

Медведев явился в храм, когда там время подходило уже к отпеву покойницы.

Как исполнил он свою миссию, – можно судить по следующему любопытному донесению священника Прокопия Леонтьева на имя местного Духовного Правления: – «Бежецкой Воеводской Канцелярии сержант Никифор Иванов Медведев 6-го октября, пришед в Богословскую церковь в алтарь во время Божественной Литургии пред самым святого Причащения действом, начал мне говорить весьма громко и с великой азартоностью якобы по приказанию Бежецкой Воеводской Канцелярии о непогребении мертвого тела города Бежецка купеческой жены Анны Максимовны Первухиной, отчего я, именованный, в тое самое время от его неискусных и невежественных слов пришел в великое возмущение, так что едва смог окончить Божественную Литургию. Того ради Бежецкому Духовному Правлению о показанном объявя, прошу впредь во святую Литургию от Бежецкой Канцелярии как оной сержант Медведев прислан, так прочие таковые невежды в силу святых отец преданий присылываны б не были и не приводили б мятеж в толь великое таинственное дело, Бежецкой Воеводской Канцелярии во известие дать знать».

Такое азартное, невежественное поведение сержанта Медведева возмутило не одного священника Прокопия. Возмутился и весь народ, переполнявший в это время ради наделавшего так много шума погребения приходской храм и прекрасно слышавший разговор в алтаре, так как разговором этим служба на время была прервана, а речи свои сержант Медведев вел весьма громко.

В народе послышались угрозы по адресу Медведева, оскорбившего в служебном рвении своем его религиозные чувства. Азартные речи должны были смолкнуть. Самого Медведева народ вытолкал из храма. И долго потом болели бока его в память великого, но неразумного радения его по долгу служебному.

По окончании Литургии, растерявшийся о.Матвей объявил было. Что отпев покойницы по требованию Воеводской Канцелярии нужно отложить и погребение учинить, – где то приказано будет.

Озлобленная сержантом толпа заволновалась. Послышались угрозы против самого о. Матвея. И старик, перемолвившись с остальными членами причта, сдался.

Максимовну отпели чин-чином и опустили в ее родную могилу, – к старичку Ивану Васильевичу, к свету – Мишеньке, к родителям. К тетенькам Матрене да Степаниде и ко всему сродству ее и у самых стен храма родного.

Заветная мечта ее сбылась.

 

IХ

О событии потолковали, пошумели в городе, да и забывать уже стали.

И вдруг в половине декабря разнесся по городу слух, что по делу о погребении Максимовны получен «из главной команды» какой-то строгий-престрогий указ.

Указ пришел в Духовное Правление.

Из него открылось, что донос сделан бежецким обывателем Семеном Леонтьевым и сделан непосредственно на имя Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны. Донося об учиненном в противность указу погребении купеческой вдовы Анны Первухиной, Леонтьев в доносе своем утверждает, что эта противность указу учинена исключительно из ста рублев и что в бедных и солдатских домах умирающих за скудостию их похлебства оный причт и допрежь хоронил и ноне хоронит на вновь отведенном кладбище.

Указом предписывалось допросить виновных по всей строгости, отнюдь не чиня им каких-либо поноровок.

Духовное Правление допросило. Но не умело ли оно этого сделать, как должно, поноровки ли какие чинило, но только главная команда результатами этого допроса осталась недовольна. Найдено было, – «что спрашиваны виновные не исправно и не  учинено сверх сего справок, о чем должно».

Особым указом для нового более обстоятельного допроса причт вызывался в Новгородскую Духовную консисторию.

Во исполнение его, одним ранним апрельским утром 1773 года из бежецка двигались по Новгородской дороге две повозки со знакомыми нам седоками. В одной сидел о. Матвей с другим приходским священником и диакон Кузьмич. В другой – остальная меньшая братия причта.

Настроение у всех было тревожное. И по ходу дела, и по тону консисторского указа, и по доходившем из Новгорода слухам – ожидать впереди ничего хорошего нельзя было.

В памяти о. Матвея, так всегда боявшегося суда. Приходила теперь с замечательной живостью напугавшая его в детстве судебная волокита над его родителем из-за убитой свиньи и ее померших с голода поросят. Предстояло лично на себе вынести эту ненавистную волокиту, волокиту более суровую и более грозную, чем волокита отцовская соответственно большей важности преступления. Срам уже навис над седой головой, ничем доселе незапятнанной, и готов был обрушиться на нее с минуты на минуту, когда голова эта совсем уже склонялась к могиле. Было над чем призадуматься старику.

Не лучше себя чувствовал и его спутник. Горячий, вполне уверенный в своей невинности, но мало еще знавший жизнь, молодой священник теперь только начал прозревать, что личное убеждение и уверенность в праводе не всегда сходятся  со взглядами на нее, с разными соображениями и решением суда. Все, во что по его расчетам должен был вникнуть суд. – и новость указа царицына, от которого по справедливости, казалось, долженствовали быть известные отступки на первое время, раз касался он вековых устоев православного люда, и неприкосновенность Максимовны к чуме, вызвавшей этот указ, и неопределенность по вопросу о самом месте нового кладбища, и вопиющая нужда храма в отношении истории достопримечательного, и полное личное бескорыстие во всем этом происшествии, – все это не раз было доложено было, записано и к делу подшито. Но суд ко всему был нем. Знал он одно: –  указ есть и не супротивничай. О. Прокопий никак не мог себе уяснить такого простого, кажется, положения и примирить с ним личный свой взгляд на правду и милость.

Кузьмич в рассуждении такие не вдавался. Он был несколько фаталист. Суд, так суд. Кара известная законная, так кара. Так и быть должно. Что назначено, – того не миновать. Жаль ему не столько было  себя, как сидевших с ним тут понуро двух иереев своих, которых он искренно любил и уважал. Раздумывал Кузьмич о высоте их сана иерейского, к которому всегда он относился с таким благоговением, о той вере и правде, с какими один из них почти полвека уже служил церкви и приходу, а другой начинал только ще служить, обещая впреди много чистого и святого труда. И искренно сердечно жаль становилось диакону, что стряслась над ними эта лихая история. Попробовал Кузьмич поразговаривать, поутешить батюшек. Но тем, очевидно, было не до его утешений.

Ехавшую позади меньшую братию тревожили мысли о семьях. И так-то была беднота, а тут еще от дела оторвали. Церковь без службы, без доходов будет стоять. И долго ли так простоит, – Бог ее знает. Но врядли они к ней скоро вернутся: – волокита завелась не шуточная и на то она и волокита, чтобы не скоро прикончиться. А семьям-то, между тем, ведь, кушать-то что-нибудь нужно.

И в таких невеселых думах проходила дорога невольных путешественников.

Новгород принял их неприветливо.

Отвратительная погода, скверный постоялый двор, какой путники принуждены были выбрать для своего пребывания по достаткам своим, разыгравшаяся здесь на глазах их сейчас же по приезде грязная история между обывателями этого постоялого двора, – все это действовало угнетающим образом.

Владыка, Архиепископ Новгородский, к которому они прежде всего явились, речи и оправдания их выслушал. Несколько пожалел их. Но в общем поведение их в этой наделавшей шума истории не одобрил. Сообщил, что дело далеко зашло, приняло характер чисто официальный, для него, причта очень неблагоприятный, и что пособить ему теперь уже трудно чем-нибудь. Пожелал причту выпутаться из беды и направил по принадлежности…, –  в Духовную Консисторию.

В Консистории, начиная с секретаря и кончая последним писцом и сторожем, всякий хотел показать свою власть над попавшей под дело и ответ братией.

Немало дней прошло в томительном ожидании допроса, – выжидании с утра до вечера в грязной передней учреждения, в обществе грубых сторожей, от которых приходилось причту смиренно выслушивать всевозможные оскорбительные намеки в форме разных предположений и анекдотов, шуточки и начальственные замечания. Вечер проходил в грязном  и сыром помещении и среди грязного люда постоялого двора. Ночи при подобных условиях спались плохо. Захваченные из дома деньжонки подходили к концу. И при убожестве крайнем, – и при том приходилось себя урезывать.

Все это при общем тяжелом, тревожном душевном состоянии, создавало такое положение, что несчастный причт не столько уже интересовался самым судопроизводством, сколько назойливым вопросом, – когда же, наконец, отпустят их души на покаяние.

И допрос, наконец, был снят.

Занял он времени не более получаса. В обсуждение мотивов, – почему именно так, а не иначе поступил причт в деле погребения купчихи Первухиной, – никто не нашел нужным вдаваться

Попытка о. Прокопия выдвинуть этот вопрос вызвала грозное – «к делу не относится».

Запросили, – был ли известен царицын указ, было ли учинено погребение в противность ему и получено ли действительно на оное сто рублев.

Краткие, но точные ответы, как требовалось, были записаны. Куда следует. Состоялось затем должное рукоприкладство. И причту объявлена была пока свобода. Решения приказано было ждать на месте, – у себя – в Бежецке.

И причт отправился в Бежецк, – к церкви своей, столько времени остававшейся без пастыря, к живому делу своему, к стонущем без кормильцев своих семьям, трепетавшим за участь своих глав.

 

Х

Между тем постройка Троицкой церкви в Бежецке возобновилась.

В начале мая 1773 года бежецкий купец Андрей Иванович Первухин доносил местному Магистрату, – «что по приказу родительницы ево Анны Максимовны на достроение в приходе Иоанна Богослова каменной во имя Живоначальной Троицы с приделом великомучеников Георгия и Димитрия церкви, застроенной еще отцом ево Иваном Первухиным.ьги в числе ста рублев он употребил к достроению той церкви на приготовленные материалы, – то есть: на кирпич, – десять тысяч, – двадцать пять рублев, на известку, – сорок четвертей, – шестнадцать рублев, на железо, – пятнадцать пудов, – десять рублев, – и того по приказу родительницы ево на достройку оная церкви употреблено их сто один рубль пятьдесят копеек».

Максимовне оставалось радоваться в ее могиле. Такая масса закуплена была на ее ассигнации из родительского благословения всякого материала строительного.

Самоотверженный поступок причта, между тем, вызывал в городе особое, не бывалое доселе сочувствие к храмовой нужде.

На  достройку Троицкой церкви стали поступать доброхотный жертвы от обывателей городских.

О. Матвей в ожидании кары законной, которая, по предположению умудренного жизнью старика, должна была объявиться, прежде всего в форме отставки от места, торопился делом, желая лично довершить его.

Работа закипела. И к половине октября законченный постройкой  храм блистал уже новенькой золоченой головой своей.

В сторонке под сенью его белел крест над свежей могилой Максимовны.

А во второй половине того же октября получен был и указ Св. Синода с решением «главной команды» по делу об ее, Максимовны, погребении.

Оба священника, – и старый и молодой, – отдавались им за вину свою на полгода под начал во святые обители, – о. Матвей в Добрынскую пустынь. А Прокопий Леонтьев в Новгородский Юрьев монастырь с тем, –  «дабы по прошествии оного срока определены они были к уездным церквам на места таковых священников, кои способны бы были к служению при Иоанно-Богословской градской церкви».

На тот же срок, – на полгода, – разослана была под начал и остальная братия причта, – диакон Кузьмич в Столпенский монастырь, дьячки – в Теребенский и пономари в Боровичский монастырь, – с тем, «дабы по прошествии онаго срока они возвращены были на прежние места их».

28 октября, совершив последний раз всем собором службу в своем приходском храме, члены причта, трогательно попрощавшись друг с другом, с плакавшими прихожанами и с рыдавшими семьями своими, разъехались по местам своего заточения, чтобы начать там искупление великой вины своей.

Через полгода трудовой горемычной неволи Кузьмич и дьячки с пономарями возвратились к семьям своим, успевшим за время долгой отлучки их придти в крайнее убожество.

О священниках же о. Матвее и Прокопии Леонтьеве повелось дело о перемещении к уездным приходам.

Приход Богословский пробовал было хлопотать о них, – за их оставление у себя, и особенно хлопотал за о. Матвея, указывая в разных прошениях и ходатайствах своих на его заслуги по благоустроению церкви, на полную беспорочность его прежней почти полувековой службы, на его старость и дряхлость, на имение «им в городе собственного дома, могущего придти без него в разорение», и т.д. Но все эти прошения оказались безуспешными.

Степень вины, очевидно, такова была, что исключала всякую возможность помилования.

Духовное Правление между тем из сил выбивалось в попытках исполнить приказ главной команды, – поменять злополучных иереев с кем-либо из священников обширного Бежецкого уезда. Из-за братского ли сочувствия к угнетенным, в надежде, что еще авось их оставят по хлопотам прихожан на старом их месте, еще ли по какой причине, но только от обмена с ними местами сельские батюшки один за другим отказывались.

И в 1777-м уже году исход, наконец, Духовным Правлением был найден.

В Бежецке две церкви в то время были на особом, несчастном, как говорилось тогда, положении: – церковь упраздненного лет за десять перед тем Введенского монастыря, постепенно переходившая в приход по неволе и в описываемое время насчитывавшая при себе не более двадцати восьми приходских дворов, и церковь Преображенская, оставшаяся с 1772 года «при одном пономаре», – без священника и других членов причта «за малоприходностью своею (15 дворов) и за неимением пашенной земли и сенного покосу».

К этим-то убогим церквам и решено было, наконец, пристроить изгнанников.

Архиепископом Новгородским Гавриилом, по сношении со Св. Синодом, священник Матвей Симеонов назначен был к первой из них, – «к Введенской, – а Прокопий Леонтьев – ко второй» – к Преображенской.

Здесь, на местах нового служения, досуга было много. Под плачь полуголодных семейств можно было сколько угодно и с особенным чувством каяться в вине своей великой.

Оставшиеся при прежних местах своих члены Богословского причта связи с бывшими своими батюшками не порывали.

Храмовый праздник, именины того и другого из них собирали их по старому в общую дружную семью.

И не было сердечнее, задушевнее разговора в этой семье, как разговор о былом, – о князе Димитрии Красном, о Сулешове боярине, о Максимовне и ее муже Иване Васильевиче, о новой Троицкой церкви и связанных с ее устройством печальных событиях, о невозвратном прошлом, которое казалось теперь собеседникам таким далеким – далеким и таким светлым, радостным, хорошим.

Пономарь Тихон обычно заканчивал каждый раз беседы эти слезным покаянием своим, – что именно он надоумил Максимовну на ее злостный предсмертный поступок.

Ради светлого прошлого, ради достигнутой как бы то ни было пользы для церкви родной вина его прощалась.

О настоящем с его горями, обидами и разными неустройствами говорить не хотелось.

Храм Троицкий красовался новизной своей, – гордый историческим прошлым своего места святого.

Максимовна мирно почивала в могиле своей.

Царицын указ сдан был в архив.

 

 

И. Постников

Преподобный Нектарий Бежецкий

Издание Тверского Епархиального Историко-Археологического Комитета

 

XV век, и особенно с половины своей, богат был грустными, тяжелыми событиями для Бежецкого Верха, этого многострадального старого пригорода Великого Новгорода, когда-то давшего свое имя одной из обширных новгородских пятин.

В 1445 году он разгромлен был Тверским князем Борисом. «Той же зиме, – отмечает Новгородская летопись, – Тверскый князь Борис взя Новгородских волостий 50, повоева и пограби Бежичскый Верх».

В удельных князьях того времени происходят быстрые и частые смены. После праведного князя Димитрия Юрьевича Красного (ум. в 1441 году), ставшего небесным покровителем края, княжит печальной памяти Димитрий Шемяка. Затем с 1447 года – Иван Андреевич Можайский с перерывами из-за частых ссор с великим князем, пока ссоры эти не приводят его к окончательной потере Бежецкого удела и бегству в Литву. В 1454 году в истории Бежецкого княжества промелькнул ненадолго великокняжеский шурин Василий Ярославич Боровской. После ссылки Боровского в Углич Бежецкий Верх объявляется «достоянием великокняжеским». Смерть Василия Темного (ум. в 1642 году) и его предсмертная духовная грамота снова потом переводят его в разряд уделов и передают третьему сыну Василия Темного, Андрею Большому. Но и Андрей Васильевич на Бежецком столе не счастливее своих предшественников. Великий князь Иоанн III, в своем стремлении к единовластию, лишает его удела, возвращает, опять лишает и так несколько раз, пока в 1493 году вероломно захваченный в заточение Андрей Васильевич не попадает окончательно в цепи с такими, полными глубокого трагизма, словами: «Волен Бог да государь брат мой. А Всевышний рассудит нас в том, что лишаюся свободы безвинно». И Бежецкий Верх – опять за великим князем.

Для Бежецкого Верха за 50 лет этих перемен слишком много. И все они ложатся на местное население тяжело. До 1480 года тяжесть эта осложнена татарским игом – общерусским бедствием. И старому новгородскому пригороду трудно живется. Восстает он из развалин после разгрома от Тверского князя Бориса медленно.

В это тяжелое время посылает ему Господь великое благодатное утешение.

 

I

В Бежецком Верхе появляется смиренный священно-инок, подвижник Нектарий.

За северною стеной городского укрепления, тянувшейся по линии современного общественного сада, за Соловецкою его башнею, в покрытой вековым лесом местности, досель сохранившей название «Дубинят», отшельник ставит свою убогую келию.

Кто он? – Выставил ли его сам Бежецкий Верх из недр своих в тяжелые годины испытаний, как печальника своего и молитвенника перед Богом, была ли родиной его иная область широкой Руси, кто были его родители, где и как протекли его детство и отрочество, – отшельник в смирении своем не оставил тому памятника, как не оставляли таких памятников и многие святые подвижники Русской земли.

Воспитание собственно иноческое и пострижение в монашество преподобный Нектарий, полагать нужно, получил в Троице-Сергиевой лавре. То было время, когда обитель преп. Сергия вообще широко распространяла свои колонии, охватывая северную Русь целою сетью их, Бежецкая область, в частности, особенно была богата ее вотчинами. Судя по старым ободным книгам и другим документам того времени, ими заняты были обширные пространства нынешнего Бежецкого уезда. В одном из подгородних сел, Присеках, сосредоточивалось управление ими, существовала особая контора из приказчиков и писцов во главе с управителем, лаврским старцем[15] и был зависимый от лавры Преображенский монастырь[16]. Отношение лавры к Бежецкому Верху было таким образом близкое. В основанной преп. Нектарием Введенской обители издревле, едва ли не изначала, был храм, посвященный Сергию Радонежскому. «Игумен Иосиф, – читаем в одном древнем сказании о Введенском монастыре, – в лето 7118 (1610) созда в обители сей новую церковь во имя преподобного Сергия, Радонежского чудотворца, древяну. Но и прежде сея церкве ин храм в тоже имя бысть»[17]. С 1454 по 1462 год, как видели мы, Бежецкий Верх состоял за великим князем Московским. Для инока подмосковской Троицкой лавры чрез это создавалось особое удобство к переселению в старый Новгородский пригород, к основанию здесь обители и укреплению за ней со стороны княжеской власти земельного участка.

Все это не может до некоторой степени не указывать на преподобного Нектария, именно как на выходца из Троице-Сергиевой лавры. А вместе с тем определяется и самое время поселения его в Бежецком Верхе – конец 50-х или начало 60-х годов XV столетия. К этому, между прочим, времени относит его и летопись стоящей на месте былых подвигов преподобного Введенской церкви[18].

Появившаяся в подгороднем лесу келия отшельника влекла к себе духовною мудростию и великими подвигами своего насельника иных, ищущих иноческого совершенства. Около нее вырастают другие кельи. Возникает деревянная церковь. Место обносится тыном. И появляется обитель, одна из тех бедных убогих обителей, которые так любили у нас в старину, которые ставились, по выражению летописца, – «слезами, постом и бдением».

Первый храм посвящен был Введению во храм Божией Матери. Может быть, близко ко дню этого праздника храм был освящен. Может быть, имя его носила приходская церковь на родине Нектария. Может быть, с этим посвящением подвижник связывал мысль о своем монастыре, как о первой здесь иноческой обители, так сказать, введении в Бежецкий Верх первых иноков-девственников. По имени храма монастырь стал называться Введенским.

Преп. Нектарий избран был и, с благословения владыки Новгородского, в ведении которого находился тогда Бежецкий Верх, возведен в сан игумена.

Дело устроения монастыря и управления им для первого его настоятеля было нелегко. При общем обеднении местного населения, вызванном разгромом от Тверского князя и другими тяжелыми обстоятельствами времени, при частой смене удельных князей с их печальной участью и связанным с последнею неустойчивым, непрочным положением бояр и всего служилого класса, Бежецкий Верх не находился в условиях благоприятных для процветания своей новой святой обители. Он не мог дать ей из своей среды ни могущественного покровителя в лице удельного князя, ни богатого жертвователя боярина-вотчинника, ни щедрого благотворителя – именитого посадского человека. Обитель предоставлена была самой себе. Земельных угодий и оброчных статей она не имела. Единственной ее собственностью был занятый ею земельный участок, но и тот был не велик. Потом, через 200 лет, строитель обители Геннадий с братией в своем челобитье царю Алексею Михайловичу печалуются: «Той де пустыне ныне стало утеснение большое, монастырской скотной двор стоит близко церкви Божией сажени только сдве, а построить де того двора о причь тое земли негде»[19]. Капиталами обитель не обладала. И несомненно, такие явления, как неведение с вечера, чем завтра иноки будут питаться, недостача вина, ладана и просфор для богослужения, лучина вместо свеч и лампад, что испытали в свое время даже такие великие монастыри, как Киево-Печерский и Сергиев, — и для обители Нектариевой редкостью не были.

Но при таком внешнем убожестве монастырь подвижника богат был внутренними своими духовными силами. И явился он для изнемогавшего под напастями тяжелого времени Бежецкого Верха источником благодатного укрепления и великих утешений. Здесь проливали слезы пред Богом труждающиеся и обремененные из горожан. И душа успокаивалась. Здесь получался спасительный совет умудренного духовным опытом подвижника. Сюда шли больные и убогие в чаянии исцелений. Всякое чувство религиозное, всякая религиозная потребность, раз в них была сила, известное напряжение, влекли сюда. И это религиозное движение сосредотачивалось прежде всего, конечно, на самом преп. Нектарии. Он вызвал его одновременно с вызовом к бытию самой убогой своей обители, – вызвал мощным обаянием своей светлой, святой личности.

Будь в Нектариевой обители свой Нестор, – и летопись его богата была бы сказаниями о подвигах преподобного. Она открыла бы нам всю его духовную мощь, все его благодатные дарования, нарисовала бы яркую картину его великого святого значения для духовной жизни старого Бежецкого Верха. Но то была не Киево-Печерская Лавра с ее общерусским значением, а маленькая обитель старого захудалого городка. И Нестора не нашлось. А какие попроще были записи, как увидим потом, или совсем утрачены, или ждут своего исследователя по разным русским архивам.

Бог позна сущия своя.

Старинные святцы, в которых сказалась незабывающая великого, близкого народному сердцу, память святой Руси, отметили имя преп. Нектария, как святого, и этим уже одним сохранили о нем память, как о великом подвижнике веры и благочестия с присущими ему особыми благодатными дарованиями[20].

3 апреля 1492 года преп. игумен Нектарий почил о Господе. К этому дню относят преставление его Тверские рукописные святцы. «Преподобный Нектарий, читаем в них, начальник (т. е. основатель) Введенского монастыря Пресвятая Богородицы преставися в лето 7000 (1492) апреля в 3 день»[21]. С этим днем связывают его кончину и большинство наших агиологов[22]. Погребен преподобный в основанной им обители[23]. Место, где почивают мощи его, по сведениям, полученным покойным Высокопреосвященным Архиепископом Димитрием и занесенным Владыкою на страницы Тверских Епархиальных Ведомостей, находится под полом алтаря главного (Введенского) храма между престолом и жертвенником[24]. Существует предание, что раньше гробница с мощами Преподобного помещалась в самом храме открыто. В Литовское разорение, когда Введенский монастырь был разгромлен и подвергнут был мучениям его игумен Иосиф[25], иноки из опасения оскорблений своей святыни будто бы скрыли ее под полом храма. Возвратить ее потом на старое место что-то помешало. И остается она до днесь под сокрытием.

 

II

Место погребения Преподобного, как святыня, влекло к себе поклонников и пользовалось широким почитанием. Святое имя Нектария чтилось и в убогой бежецкой лачуге, и в хоромах именитых бояр, и при высоком дворе государевом.

Через 96 лет по его кончине – «в лето 1588 благоверный, благочестивый и великий государь царь и великий князь Феодор Иоаннович, всея России самодержец,., пожаловал обитель Богоматере Введенскую в препитание братии и прочия потребы монастырския, в пределах Бежецкого Верха, на реце Мологе, вотчиною Узуново с христианы и с предлежащими к оной землями и водными приволии, юже и грамотою своею царскою в роды родов утверди»[26].

Царственная старица инокиня Марфа жертвует монастырю икону св. мученика Уара в память своего сына мученика, царевича Димитрия Угличского, день рождения которого совпал со днем памяти св. Уара[27].

В 1627 году грамотою царя Михаила Феодоровича Введенская Нектариева обитель приписывается ко двору государеву[28].

В 1677 году жалует монастырь своею государевою грамотою царь Феодор Алексеевич[29].

Брат супруги этого благочестивого государя, один из могущественных людей того времени, думный боярин Семен Иванович Заборовский строит в обители церковь и колокольню, первые в городе каменные здания, такие, что «мужие, жены и дети стекамуся зрети сие новое здание и дивляхуся»[30].

Около того же времени стольник государев Никита Андреевич Орлов, прадед знаменитых екатерининских временщиков, жертвует в Введенский монастырь 55-пудовой колокол[31]. Думный дворянин Сергей Заборовский «обеща, в животе своем еще сущи, во 100 пуд колокол дати, рекши: аще стольник Никита Орлов даде в 55 пуд, аз, яко думный дворянин, дам во 100 пуд и деньги на покупку оного приуготова, но когда скончался, то жена его точию даде в 31 пуд. Зри на нем надпись»[32]. Стольник государев Леонтий Иванович Травин жалует в 1685 году напрестольное евангелие «большое, сребром добре со окованными деки украшенное»[33].

Такое внимание целого ряда царственных особ и вельмож великих к смиренной обители маленького городка представляется возможным объяснить исключительно благоговением к памяти преподобного основателя ее и к почивающим здесь его святым мощам.

Так широко чтилось имя Преподобного в XVI и XVII веках.

Но канонизован он за это время не был.

Между тем в русском обществе начинаются новые веяния. Великий Преобразователь, ценивший исключительно материальное служение обществу, на духовное служение монастырей, которые так высоко ставились в старину, со своей крайней точки зрения посмотрел, как на бесполезное. Внимание высших служилых классов от древнерусских святынь волею его отвлечено было к исключительно практическим интересам. Бежецкий Введенский Нектариев монастырь от государева двора реформами Петра был оторван. И почитание Преподобного из широкого, каким оно было в XVI и XVII веках, становится местным.

Вместе с тем приходит в упадок и сам Введенский монастырь.

С восстановлением в 1701 году монастырского приказа монастыри от самостоятельного управления хозяйством и пользования доходами были устранены и оставлены на выдававшемся из приказа незначительном жалованьи, – «без чего лишь», как тогда говорили, – «пробыть невозможно». Лишенный права пользоваться доходами с жалованных царем Феодором Иоанновичем угодий, Введенский монастырь возвратился к тем нуждам, при которых он когда-то возникал. Положение осложнялось тем, что в Бежецком Верхе к этому времени кроме него было уже и еще два монастыря да шесть приходских церквей. На особые жертвы горожан, в общем, при слабом здесь развитии торговли и промышленности, не богатых, Нектариева обитель рассчитывать не могла.

При таком тяжелом материальном положении дальнейшая судьба ее поразительно точно сообразуется с общими правительственными распоряжениями о монастырях. Оторванная реформами Петра от двора государева, она утрачивает значение самостоятельной обители и приписывается к Антониеву Краснохолмскому монастырю[34]. С воцарением Петра II, как известно, начинается сильная реакция реформы. Указы неблагосклонного к иноческим обителям Преобразователя на время теряют свою силу. И Введенский монастырь в самый же первый год этого нового царствования (1727) от Краснохолмского Антониева отписывается, делается независимым и остается таковым до года кончины Петра (1730)[35]. Воцаряется Анна Иоанновна. Иноземные правители чрезвычайно строги к монахам. Возобновляется забытый в предыдущее царствование Петровский указ не постригать в монашество никого, кроме вдовых священников и отставных солдат. На монастыри налагаются непосильные сборы. Недоимки взыскиваются истязанием и правежом, а вместе и удержанием из того скудного жалованья, – «без чего пробыть не возможно», – на которое обречены были обители законодательством Петра I. И в год воцарения Анны (1730) Введенский монастырь приписывается опять к Антониеву монастырю[36] и остается в этом положении до дней «освободительницы России от чужеземного ига, восстановительницы веры и народности» Елизаветы Петровны. Государынею разрешено было свободно постригать в монашество желающих из всех сословий. Ведавшая монастырские хозяйства Коллегия экономии в 1744 году была закрыта, и обителям возвращено было старое право самостоятельного управления и пользования своими вотчинами и угодьями. И в том же, 1744 году, Введенский монастырь снова делается самостоятельным[37].

Но то было уже последнее его время.

В 1764 году вышли Екатерининские штаты о монастырях. По ним закрыто было на Руси свыше 600 святых обителей из тех, которые ставились когда-то «слешами, постом и бдением». В это число попала и Бежецкая Нектариева обитель. Она подлежала закрытию[38].

Бежецкий Верх попробовал было отстоять свою историческую святыню. Возбуждал ходатайства. Подавал прошения[39]. Но закон о монастырях проводился сурово, и хлопоты бежечан привели лишь к тому, что последний игумен обители Валаам с братиею не были переведены в другие монастыри, а оставлены здесь доживать свой век без права новых постригов и приемов[40]. В 1768 году Варлаам из монастыря выбыл. По просьбе горожан «для смотрения» приставлен был к обители какой-то заштатный игумен Даниил, числившийся в братстве Краснохолмского Антониева монастыря. Под присмотрением его к тому времени в Введенском монастыре оставались всего уже два лица: иеромонах и инок-послушник. В начале 1770-х годов они умерли[41].

 

III

Вместе с этими последними птенцами старого Нектариева гнезда сошла в могилу вся живая старина былой святой обители.

Монастырь заняли новые люди.

Он обращен был в приходскую церковь. Приход организовался из крестьян подгородних деревень, оставшихся бесприходными за упразднением по тем же Екатерининским штатам бедных церквей в селе Шеломени и погосте Мининском. Из этих былых приходов в состав нового Введенского вошли 60 душ мужеского пола и 44 женского при 28 дворах[42]. Желающих занять место священника не находилось. И сюда отправлен был временно под «особый присмотр» какой-то неудачник священник Герасим Иванов, подлежавший «по делу лично Его Высокопреосвященству известному» лишению священства и избежавший этого лишь «за невступлением доносителя, его брата, родного, Ингерманландского карабинерного полка ротмистра Попова в доказательство»[43]. В 1775 году на место выбывшего Герасима Иванова перемещен к Введенской церкви из другого прихода насильственно за какую-то провинность престарелый священник Матвей Симеонов, вскоре потом скончавшийся[44].

Занявшие былой монастырь новые люди, ничем ранее с ним не связанные, совершенно были чужды ему, чужды веками слагавшемуся его быту, его традициям, преданиям, – всему, что велось и хранилось в монастыре, как многовековая святыня. Ставшие во главе сменившего монастырь нового прихода первые его священники, немощные и случайные, не могли и не захотели увековечить преданий. И предания эти обречены были на постепенное забвение.

В то же время и Бежецкий Верх оказался неожиданно оторванным от исконных родных общецерковных новгородских преданий.

Явившись пригородом Великого Новгорода, он изначала встал в церковную зависимость от последнего. И этой связи с Владыкою Новгородским не могли потом порвать никакие превратности в его судьбах: ни обращение его из чистого новгородского в так называемое сместное владение, ни обособленность потом в самостоятельный удел, ни переходы от одного удельного князя к другому, ни окончательное поступление в великокняжеское достояние, ни позднейшие Петровские росписи губерний, вдвинувшие его в Ингерманландскую, потом Петербургскую губернию. Даже произошедшее при Екатерине (в 1766 г.) отчисление его к Московской губернии в состав Угличской провинции – и то не могло этого сделать. Связь крепла долгим рядом веков. Екатерининское учреждение о губерниях порвало эту связь, порвало неожиданно и без всякой подготовки к тому. Произведя большую перемену в гражданском разделении Империи, оно повело за собою и передел в епархиях. И Бежецкий Верх, переименованный при этом в Бежецк, отошел к Твери.

В Тверской области были свои исторические святыни, свои предания, свои традиции, памятники, архивы, – свой богатый содержанием священно-исторический быт.

У Бежецка все это осталось за новым его рубежом. И не ему, слабому приемышу, одиноко оказавшемуся на самой окраине новой епархии, было привнести в этот быт что-нибудь новое, свое, тем более что для охраны этого своего – своих святынь, своих преданий, традиций и проч. – обстоятельства, как видели мы, сложились здесь очень печально. Все это былое, сразу целиком оторванное от прежних прочных новгородских устоев, затенено было тем новым, давно уже установившимся тверским строем церковной жизни, в который Бежецк был вдвинут.

Могли уцелеть документы. Но то было время, когда и их не умели ценить и оберегать здесь. Введенский монастырь не хранил даже таких важных и существенно необходимых ему документов, как царские, например, жалованные грамоты на вотчину и угодья. Мы узнаем теперь о них стороной – из разных ободных книг и древних сказаний. «В лето 7117, – пишет составитель одного такого сказания, – окольнии люди, елико от священного чина, елико от мирских человек сторожил, всего 371, в обыску своем в сущую правду по крестному целованию между прочего показаста: яко тая преждереченная Государева граммата у Введенского игумена Сергия, рекомого Внукова, с братиею подлинно была и они окольнии о том сведомы. Како же тая и куда поделась ничтоже тамо упоминается. Яве есть от сего свидетельства, яко прежде оного обыску некако погибе тая граммата или сгоре, токмо ее в то время уже не бысть в наличии»[45]. Несомненно, много документов погибло в Бежецке вообще в великое Литовское разорение. По крайней мере, такие выражения, как «ободная де у них, посадских людей, в Литовское разорение утерялась», у челобитных бежечан XVII века выражения почти постоянные, раз дело, доходя до спора, касается документов. В Введенском монастыре такая утрата их тем легче могла произойти, что Литва тщательно рылась в нем при поисках денег. Введенский игумен Иосиф в своих экономических книгах (1611 год) пишет: «Приходил Красовский пан о Рождестве Христове на Городецко (в Бежецкий Верх) и меня Иосифа изымали и мучали паны и вымучили 6 рублев денег 14 алтын и 2 деньги собственных денег»[46]. Многое утеряно было и в позднейшее время. Бежецкий летописец Воинов при составлении своего Хронологиона в первой половине XVIII века имел, между прочим, под руками из архива Введенской церкви некоторые царские жалованные и благословенные архиерейские грамоты монастырю (до шести грамот), экономические книги игуменов Введенского монастыря Иосифа (1611 год) и Давида (1641 год) и др.[47] Теперь в церковном архиве ничего этого уже нет. Если даже такие важные документы могли бесследно исчезать, то о разных монастырских актах, синодиках, записях и проч., которые могли бы теперь пролить свет на прошлое Введенской обители, на жизнь и подвиги ее преподобного основателя, и говорить не остается. Все это или погибло или отобрано, как по некоторым данным можно предполагать, в разные архивы и музеи.

Во многих святых обителях памятниками по их былым святым подвижникам являются сохранившиеся от времени их храмы, часовни, кельи и другие постройки.

О Бежецком угоднике Божием, к сожалению, не осталось и такого вещественного памятника. Первые постройки в монастыре были исключительно деревянные и скучены они были до последней возможности, до самой крайней тесноты. Введенский строитель Геннадий «збратиею» в 1673 году бьет челом благочестивому Царю Михаилу Феодоровичу: «В писцовых-де книгах Данила Свечина да подьячего Федора Второго 130 году написано земли к Введенской пустыне, что исстари была к той пустыне проезжая земля от ямские земли подле Введенския пустыни и подле большие проезжие дороги, что от мосту реки Остречены в Ушатову улицу до Введенского пруда и та де земля исстари была непаханная, а по той земле к Введенской пустыне был проезд к святым воротам, а в писцевых де книгах написали они ту землю под монастырем подле святых ворот тридцать восемь сажен, а ныне не владеют посадские люди восмью саженями и той де пустыне ныне стало утеснение большое, монастырской скотной двор стоит близко церкви Божией сажени только з две, а построить де того двора опричь той земли негде и Великому Государю пожаловати велети ту землю по писцовым книгам отвесть к Введенской пустыне по-прежнему, чтобы от того скотного двора монастырю и церкви Божией порухи не учинилось и о том дати им Великого Государя грамоту». Великий государь грамоту такую дал[48]. Из приведенного челобитья видно, что теснота в обители доходила до того, что скотный двор находился всего в двух саженях от церкви и другого места для него не было, и что отрезка под монастырем посадскими людьми каких-нибудь восьми сажен грозила обители с ее храмами целою «порухой». При такой тесноте пожар в монастыре равносилен был полному уничтожению всех его строений. Обитель выгорала дотла. Так и было, например, в 1670-х годах. «Некогда в летнее время, – пишет составитель древнего сказания о Введенском монастыре, – неизреченными Божиими судьбами по пресильном ударении из нашедшия яко в полуденное время невеликие тучи крыша абие молниею в главе церковной загореся. И тако погоре вся до основания и бысть ту место праздно. Погоре же от того пожара и кельи братские»[49]. Подобные пожары и раньше, и потом бывали в обители. Но уже и одного описанного совершенно было достаточно для того, чтобы уничтожить в ней все, относившееся ко временам Преподобного.

За последнее время своего существования монастырь Введенский имел два храма: каменный Введенский и деревянный во имя преп. Сергия Радонежского, каменную колокольню, три деревянные кельи, – одну о трех жильях и две двойные, – скотный двор и другие службы[50] и построенные в 1760 году по повелению Новгородского митрополита Димитрия деревянные же хоромы для приезда архимандрита[51]. Кругом монастырь обнесен был стеной, с трех сторон деревянного и с одной, на протяжении 18 сажен в линию с колокольнею, каменною[52]. С восточной стороны, как видно из приведенной челобитной игумена Геннадия, к обители примыкала проезжая дорога от Остречинского моста в Ушатову, ныне Большую Кашинскую, улицу, с этой стороны были святые ворота. К ним вела дорога с земли углевких ямщиков, деревни Десятильны, где стоит теперь Благовещенский женский монастырь. С южной стороны, как можно заключать по той же челобитной, граница шла по линии к Введенскому пруду. С западной параллельно монастырской стене шли городские улицы. С северной стороны примыкала покрытая старыми дубами городская земля, носившая название «Дубинят». Земли монастырь занимал около десятины[53].

По упразднении монастыря кельи его отведены были под местные церковные школы. В 1783 году они сгорели[54]. Сгорели вместе с ними скотный двор и службы. Оставшаяся вокруг пустыря ограда, которой уже нечего было охранять, снесена. Старая деревянная церковь преп. Сергия в 1797 году продана за скромную сумму в 95 рублей в село Ивашково, Бежецкого уезда[55], где, между прочим, и теперь она печально стоит с разобранною недавно трапезой и, конечно, украшенная и новым иконостасом, и новою живописью.

На месте былой святой Нектариевой обители теперь городская площадь, и на ней единственные остатки от монастыря: построенная в 1680 году думным боярином Заборовским каменная колокольня и им же поставленная Введенская церковь. Первая сохранилась в неприкосновенности. Вторая отчасти: в 1863 году расширена ее трапеза, а в 1866 году изменен и главный храм: «Окна расширены и просветлены, иконостас весь изменен, и иконы написаны вновь»[56].

В 1903 году покойный, незабвенной памяти, Высокопреосвященнейший Архиепископ Димитрий поручил автору настоящей заметки осмотреть эти уцелевшие памятники – нет ли в них чего-нибудь, относящегося к памяти преподобного Нектария[57]. По произведенном осмотре их, к великой грусти, ничего такого не нашлось[58].

С южной стороны от древней каменной колокольни – самый старый, но и самый молчаливый свидетель былого, знакомый уже нам по челобитной игумена Геннадия Введенский пруд. Такие пруды, судя по тому, что они сохранились на местах и других былых обителей бежецких (Крестовоздвиженской и Спасопреображенской), у здешних монастырей были в обычае. Рылись они самими монашествующими[59] и, вероятно, при самом основании монастыря. Может быть, и над Введенским прудом когда-то трудился сам Преподобный.

Таково запустение святой Нектариевой обители.

Во святом святых ее – в алтаре главного Введенского храма – незримо почивает сам Угодник Божий, оставивший здесь родному городу великое сокровище – святые мощи свои, – печальник Бежецкой области и великий неустанный молитвенник о нем к Господу Богу.

 

IV

Скудость памятников не мешала из рода в род чтить преп. Нектария, как своего небесного заступника и покровителя. И это почитание его было тем глубже, тем горячее, что почивающие под спудом мощи его единственная здесь, особо Богом отмеченная, святыня. Ни иных святых мощей угодников Божиих, ни прославленных чудотворных икон в Бежецке нет. Между тем потребность в таковой близкой, родной святыне – насущная потребность всякой верующей христианской души и особенно души мятущейся, скорбящей и озлобленной, милости и помощи Божией требующей. А чья душа не переживает временами таких смятений и скорбей? И нет такой христианской душе дела ни до каких документов, ни до каких изысканий – она живет и руководится верою и упованием, теми верою и упованием, которые под покровом Святой Церкви воспитываются в человеке родителями, переходят из поколения в поколение и укрепляются знамениями благодатной помощи угодников Божиих.

О таких знамениях в обителях обычно ведутся записи. В старину это считалось священным долгом, долгом, на нарушение которого иноки смотрели, как на тяжкий грех и вопиющую неблагодарность. «По мере нашего неможения, – пишет составитель рукописи «О зачатии святыя Николаевския Добрынския пустыни», – истинно изысканная и уведанная от самовидцев многих чудес, от чудотворныя иконы Св. Николая происходящих, и от самих от нее исцелевших… сия изъявихом… Аще умолчанно и непреданно будет писанию, то и само возопиет камение, обличающе наши неблагодарствия»[60]. В старых монастырях, крепко обоснованных и сохранившихся доныне, такие записи об их прославленных святых увековечены. В большинстве же монастырей, упраздненных со святынями местночтимыми, они утрачены. И если такая рукопись потом случайно как-нибудь отыскивается, она является уже большою редкостью. Так было, между прочим, и с указанною рукописью о зачатии Николаевской Добрынской пустыни Бежецкого уезда. В ней описано до тринадцати чудес от иконы Святителя Николая, описано точно, обстоятельно, с указанием самих исцеленных, очевидцев, свидетелей чудес. Но спросите теперь об этих записях, об этих чудесах на месте былой Добрынской пустыни или на месте, где теперь находится эта икона Святителя Николая, и вам ничего не скажут. Там этого не знают. То же произошло и в отношении преп. Нектария. Может быть, когда-нибудь случайно исследователь архивов и нападает на запись о нем, как было это с рукописью о Добрынской иконе. Бог весть. Но если и не случится этого, во всяком случае сомневаться, что знамения благодатной помощи преп. Нектария были, нельзя. Они несомненно были. Если бы не было их, не было бы в свое время усвоено Преподобному и имя святого, не было бы и местного почитания его, не говоря уже о том благоговении к его памяти царей и вельмож, которым богаты были XVI и XVII века. Во многих семьях бежечан из рода в род помещается в помянниках его имя. В некоторых домах имеются иконы его. Всякая такая запись в семейном помяннике, всякая такая икона — несомненный след милости Угодника Божия, когда-то явленной известному роду, известной семье. Думается, что если бы и теперь в Введенской церкви, на месте упокоения Преподобного, такие записи велись, записать было бы что.

На местных иконах Преподобного, равно как и на иконе Собора святых Тверской епархии, Угодник Божий изображен по святцам академика Солнцева. Иконы особого письма имеются в Бежецкой Введенской церкви и в Апостольской церкви Тверского архиерейского дома. На них Преподобный изображен молящимся пред образом Божией Матери. В «Тверском Патерике» такое изображение объясняется рассказом писавшего эти иконы бежецкого живописца о бывшем ему во сне видении. «Шел я, – рассказывает живописец Яковлев, – в храм Введения Пресв. Богородицы и при входе на паперть видел преп. Нектария молящимся на коленях пред иконою Божией Матери «Неувядаемый Цвет». Пред ним была открыта книга, лежащая на столе. Я почувствовал страх и вскоре проснулся. Этот момент был мною и воспроизведен на картине»[61]. От покойного протоиерея Введенской церкви В.Г. Лебедева приходилось слышать об иконе преп. Нектария, написанной по подобному же поводу какою-то художницей любительницею, замечательно художественной вдохновенной работы. Художница эта несколько лет тому назад умерла. Куда делась икона, осталось неизвестным. Обращает, наконец, на себя внимание большая, прекрасно исполненная, икона Преподобного в Кашинском городском соборе, пожертвованная туда одним из бежецких обывателей по обету, ради исцеления молитвами Угодника Божия его больной дочери.

Местное празднование Преподобному совершается 3-го апреля – в день кончины его. Несомненно, в былой обители оно обставлено было большою торжественностью и носило характер общегородского праздника. Но потом, по закрытии обители, за то продолжительное время, пока Введенская церковь оставалась без причта и служб и затем получала священников временных и случайных, такой характер праздник этот совершенно утратил. Он свелся на служение причтом Введенской церкви панихиды по Преподобном в присутствии лишь особых чтителей его памяти. Такой порядок держался из года в год[62].

Пресловутое освободительное движение последнего времени, когда повелись с особою силою стремления подорвать в народе веру и любовь к святыням, вывести его из-под влияния Св. Церкви, заставило повсюду истинно верующих православных русских людей крепко объединиться вокруг своих родных святынь. То же произошло и в Бежецке. С разрешения епархиального начальства празднование Преподобному снова обставляется былою торжественностью. 2-го апреля на месте упокоения его совершается соборным служением парастас. Поздняя литургия 3-го апреля отправляется при полной праздничной обстановке. Великая панихида и по ней молебен всем святым служатся при участии всего городского духовенства. Церковь бывает переполнена молящимися. Но особенно торжественный характер, к великому духовному утешению чтителей преп. Нектария, носило чествование его в 1909 году, когда 3 апреля пало на один из дней Светлой седмицы. Совершенный по уставу пасхальный крестный ход вокруг церкви вынес торжество из стен храма, дал возможность принять участие в богослужении тем, кого за теснотою не мог в себя вместить храм, будил глубокие святые думы, чувства и воспоминания. Чувствовалось, что печальник родного города духом своим сам обходит с горожанами то место, где когда-то стояла убогая келья подвижника, свидетельница его молитвенных подвигов, слез и поста, где был его монастырь, где когда-то свято чтилась память его широко – от последней бежецкой лачуги до высокого государева двора.

Крестные ходы имеют великое значение в деле религиозного воспитания народа, укрепления в нем веры и благочестия. И за последнее время они получили широкое распространение. Совершают их паломники, трезвенники и другие общества и иногда на целые десятки верст. Часто совершаются они на такие места и в память таких событий, которые имеют не исключительно церковное значение. В соседнем Бежецку Красном Холму, по просьбе граждан, резолюциею Преосвященного Арсения, Епископа Тверского, от 18 декабря 1776 года, в память открытия города установлено два крестных хода: во второе воскресенье Великого поста из Антониева монастыря к городскому собору и в третье воскресенье из собора в монастырь[63]. Антониева обитель возникла одновременно с Бежецкою Введенскою. Об основателе ее – местночтимом святом преп. Антонии – исторические сведения также скудны, как и о преп. Нектарии. Где именно почивают в монастыре мощи его, неизвестно. С Бежецким Введенским монастырем, как видели мы, у него когда-то была тесная связь. Если бы и в Бежецке, по близкому примеру Красного Холма, установить ежегодный крестный ход из городского собора в Введенскую церковь, на место былого 300-летнего стояния Нектариевой обители, неустанной когда-то молитвенницы за город, имевшей в свое время глубоко-воспитательное значение для него, – ход этот, не говоря уже об общем его благотворном влиянии, явился бы постоянным живым памятником для будущих городских поколений об их исторической святыне.

Имя преподобного Нектария, как местночтимого святого, почивающего мощами своими именно в Бежецкой Введенской церкви, в русских апологических исследованиях отмечено сравнительно широко. Его отмечают: Арх. Филарет (Русские святые, 1 кн., стр. 434), Арх. Сергий (Агиология Востока 11, 85), Арх. Димитрий (Тверской Патерик, стр. 58. Месяцеслов святых, вып. VIII, стр. 13. Материалы для истории Тверской епархии, стр. 20), Архим. Леонид (Св. Русь, № 483, стр. 120), М.В. Толстой (Книга глаголемая описание о российских святых, стр. 188), Зверинский (Материалы для истории монастырей, вып. 2, № 701), Барсуков (Источники Русской агиографии, стр. 386. История Российской иерархии, III, стр. 463), Строев (Списки иерархов и настоятелей, стр. 478), Митропольский (Список подвижников святых Тверской епархии. Проток. Тверск. Епарх. Ист. – Археол. Комит. 1903 г. № 12, п. 3) и др.

Встречаем имя Преподобного в старинных святцах, в месяцесловах и в современных календарях, где оно всегда помещается под 3-м числом апреля[64].

К сожалению, во всех этих изданиях сведения о преп. Нектарии и основанной им Введенской обители крайне скудны. Бежецкая историческая святыня еще ждет своего исследователя. Богатый материал для последнего могут дать архивы: новгородские, Троице-Сергиевой лавры, Антониева Краснохолмского монастыря, упраздненного Бежецкого духовного правления и Московский архив Министерства юстиции.

В новгородских архивах – в церковном отношении – вся самая седая старина Бежецкого Верха по исконной многовековой связи последнего с Новгородской кафедрой.

Архив Троице-Сергиевой лавры заключает в себе, между прочим, переписные книги и правые грамоты на разные лаврские пустыни и вотчины по нынешнему Бежецкому уезду с массою по делам их указов, данных, несудимых, купчих, меновых, разъезжих и проч. Эти последние, в свою очередь, богаты ссылками на грамоты великих и удельных князей, на позднейшие царские грамоты и полны самыми разнообразными сведениями о Бежецком Верхе. Так имеющаяся у нас под руками из Архива Сергиевой лавры «Правая грамота на Бежецкую подгороднюю Макариеву пустынь 1685 г.» содержит в себе ссылки на грамоты таких сравнительно отдаленных от нас удельных князей, как Димитрий Юрьевич Красный, Иван Андреевич Можайский и др., и обрисовывает быт старого Бежецкого Верха с самых разнообразных сторон[65]. Касаясь собственно лаврских пустыней, по разным отношениям последних к чужим для лавры монастырям, старые документы Троице-Сергиева монастыря по необходимости захватывают мимоходом и эти чужие монастыри. Могут, стало быть, касаться и Введенского Нектариева монастыря. При вероятии же предположения о преп. Нектарии, как о лаврском именно постриженнике, могут пролить прямой свет и на него самого.

Архив Краснохолмского Антониева монастыря – один из богатых архивов. Обзор его когда-то был сделан А.К. Жизневским[66]. В отношении Нектариевой обители в нем особенно должны быть ценны документы XVIII века – за время, когда к Антониеву был приписан Введенский монастырь. По тесной же связи этих обителей за означенное время в нем случайно могут оказаться и более древние документы из собственных Нектариева монастыря.

В архиве Бежецкого духовного правления, помещающемся в настоящее время в Тверской духовной консистории, нам приходилось видеть подробные списки иноков Введенского монастыря за конец XVII и за XVIII век, разные промемории, указы и т. д., рисующие быт обители за последнее столетие ее существования.

Но более, чем всякий другой, богат старыми документами упраздненных монастырей Московский архив Министерства юстиции. В описании его встречаем указания и на имеющиеся документы Введенского монастыря, например, на межевую книгу монастырской вотчины деревень Узунова и Островкова[67] и др. По всей вероятности, там же окажутся жалованные когда-то монастырю царские грамоты, а может быть немало и других ценных документов.

Думается, наконец, что кое-что найдется и в Тверском музее. Туда передавались иногда церквами и обителями старые их рукописи в целях сохранения их для науки[68].

Разыскать по всем этим архивам разбросанный в них материал в отношении преподобного Нектария и основанного им Введенского монастыря – труд нелегкий.

Но историческая святыня бежецкая своего исследователя ждет.

 

Автор: © свящ. И. Постников, 1910 г.

 

 

 

История одного закрытого монастыря.

(Добрынская пустынь и Добрынская икона Святителя Николая в Бежецком городском соборе).

 

Несколько лет тому назад в одном из погостов Бежецкого уезда вздумали поправит покривившийся на церкви железный крест. Когда его вынимали, из шпиля выпал сверток бумаг. Оказалось, – документы бывшего здесь когда-то монастыря: описи, приходорасходные книги, ведомости, указы, отрывки синодика, письма. Церковь со своим шпилем сохранилась от времен упраздненной обители. И в воображении невольно рисуется смиренная фигура инока. Изживший в монастыре свой век, поплакал он над разоренным гнездом своим и, собрав перед уходом то, что могло потом поведать о судьбах дорогой ему обители, убрал все это высоко-высоко, под Господень крест. Когда-нибудь и кто-нибудь, думалось ему, случайно найдет плод его усердия и любви и «пыл веков от хартий отряхнув, правдивыя сказанья перепишет, да ведают потомки православных родных святынь минувшую судьбу». Расчет монаха оказался правильным. В то время, как документы других упраздненных монастырей гибли по неуменью их ценить, здесь искусно спрятанные иноческой рукой они уцелели. И теперь по ним, этим старым хартиям, минувшее проходит перед нами, как когда-то оно неслось «событий полно, волнуяся как море-окиян».

Теперь оно безмолвно и спокойно.

 

I.

Верстах в 50 от Бежецка у современной границы его уезда с Вышневолоцким, по Новгородским писцовым книгам XVI века числилась «волость Добрыни».

Понятие «волость» обнимало все земли, составлявшие в известной местности владение одного лица, назначавшего для них одного волостеля. Для данной местности, судя по ее названию, таким лицом был когда-то Добрыня. Рискованно, конечно, предполагать, что то был Добрыня Никитич. Но несомненно, это был боярин Новгородский. Добрыня – фамилия чисто новгородская. Местность тоже новгородская исконная. Позднее старая волость Добрыни оказалась за боярами Михаилом да Семеном Медведевыми и от них перешла к боярину Олекину. В первой половине XVI столетия она носит такое официальное название – «Волость Добрыни Михайловская да Семеновская Медведевых на речке на Топалке в Никольском погосте за помещики, за Матвейком за Олександровым сыном Олекина старое его поместье, за Ивашком за Козловым сыном Олекина отцовское поместье,..за Ширяйком за Максимовым сыном Шамшова да за его детьми за Федком да за Бурнашом…и за Офнею за Давыдовым сыном Арцыбашева отцовское поместье»[69]. Всего в 1545 году за означенными владельцами в волости числились 41 деревня и 5 починков[70]. Центром их был «в Добрынях погост, а внем церковь Никола Чудотворец, а дворов на погосте: дв. Пономарь, дв. Проскурница, пашут землю церковную, в обжы (обжа – участок пахотной земли) не положена»[71].

В том же XVI веке «прирожденный и Божиею милостию» великий государь Иван Васильевич Грозный старые волости Бежецкой пятины, – «поимал кормленым окупом, с которых волостей имати всякие доходы на его государский обиход, жаловати и бояр и дворян и всяких его государевых дворовых людей, которые будут у него в опришнине»[72]. Боярские дети выведены были за Литовский рубеж[73] и на месте довольно густо населенном в волости Добрыни оказались, «Государя Царя и Великаго Князя порозшия земли, что были за детьми боярскими в поместьях». Из 46 селений, по отписке волости в опричнину, «живущих селений» осталось всего семь. Остальные 39 запустели[74]. «Без пенья стала» и старая церковь Николы Чудотворца. «Погост Никольской Добрыни», – отмечает писцовая книга князя Ласкирева, 1582 г., – «а на погосте церковь НиколыЧудотворца древяная в верх, стоит без пенья. Пашни церковные перелогом десять чети в поле, а вдву потомуж, сена дватцать копен, лесу, бору и болоту пять десятин. А в обжы церковная пашня не положена»[75].

Литовское разорение XVII века довершило запустение этой местности. В 1610 году «вприход Литовских людей отраззорения их вновгородском уезде в бежецкой пятине запустели быша церкви Божии во имя святаго Николая Чудотворца. А имянно в Никольском Добрынском погосте…В то бо время вси околние жительства до конца быша разорены и пожжены»[76].

За всеми этими напастями времени к началу XVIII столетия на месте былого Добрынского погоста было «запустелое от Литвы кладбище», густо поросшее лесом. Земли кругом числились дворцовой вотчиной за государыней царицей. В 1728 году указом Петра II из Верховного Тайного Совета повелено: «Вотчины, которыя прежде ведомы были в канцелярии бабки Его Величества блаженные и вечнодостойные памяти, оныя, кроме тех, которые были собственные отца Его Императорскаго Величества и Государя, отдать во владение тетке его государыне цесаревне Елизавете Петровне, а которыя вотчины были в собственном владении отца Его Величества и государя, отдать сестре его, Ея Высочеству государыне Наталии Алексеевне»[77]. Добрынский погост с окружающей местностью по этому указу Петра II перешел во владение цесаревны Елизаветы Петровны и числился в ведении ее Никольско-Тучевского вотчинного управления[78]..

 

 

II.

Весной 1704 года дряхлый крестьянин деревни Гряды[79] Стефан Иванович ходил по соседнему лесу. Драл лыко на лапти. И совершенно неожиданно встретился с благообразным старцем с длинной седой бородой и какой-то «книжицею за пазухой». Явившийся старец заговорил со Стефаном и велел ему идти на запустелое Добрынское кладбище, поставить там часовню и келью и ждать явления иконы святителя Николая Можайского. Испуганный Стефан Иванович отказывался: «Стар есмь и очми мало вижу». Но старец настаивал: «Неотложно иди и заводи в Добрынях пустыню». Поговорив еще несколько таинственный старец пропал и пропал так неожиданно, что Стефана Ивановича обуял страх неизъяснимый. Пришел он домой и рассказал о своем видении своей жене и детям. Те посмеялись: «В нынешние де времена и жилые места пустеют. Как де пустыню строить  в такой старости и дряхлости? Ты бы де ожидал уже смерти». Под влиянием таких разговоров с домашними Стефан Иванович «поослаб» и видения своего «ни во что же вмени». Но приключилась ему очень тяжелая болезнь. И услышал он во сне глас: «Поди в Добрынскую пустыню по обещанию своему и потрудися в ней, и поможет тебе Бог и святой Николай и будеши здрав». Больной пообещал пойти, если выздоровеет. И он выздоровел. 20 июля решил свой обет исполнить. По дороге в Добрынскую пустынь встретился ему знакомый крестьянин Савелий из деревни Кожина[80]. Последний со своими соседями косил за Добрынским погостом луг, сильно расхворался и шел домой. Стефан Иванович уговорил его к совместному подвигу, пообещав выздоровление. И Савелий «даде слово и руку». Вскоре он действительно выздоровел и слово свое сдержал. Через некоторое время пришел к ним на запустелое кладбище некто Агапит. Начали сечь лес и ставить часовню с келией. По окончании постройки престарелый Стефан Иванович умер. Его сподвижники постриглись в монашество – Савелий с именем Симеона, а Агапит – Андриана. «И начаша вкупе труждатися».

Предсказание старца о явлении иконы Святителя Николая между тем сбылось. Один раз[81] проезжал по зимней дороге инок по имени Нифонт. Около креста, поставленного пустынниками верстах в двух от их кельи для обозначения пути, Нифонта застигла суровая метель. Монах попросил у Симеона и Андриана ночлега. Когда наутро он снова проезжал этой же дорогой, его поразило, что на кресте стояла икона. Накануне ее не было. Крест со всех сторон был занесен снегом без всякого признака каких-либо следов к нему. От иконы шли «лучи пресветлые». Нифонт в страхе вернулся и рассказал об этом пустынникам. Последние, вспомнив бывшее Стефану Ивановичу видение и слова старца о явленной иконе, пошли, взяли икону с великим благоговением и честию и поставили в свою часовню. Это был образ «Святителя Николая Можайского».

Новоявленная икона угодника Божия обильна была чудотворениями. Один из Добрынских пустынников, инок Андриан, на себе их испытал. По старости его и немощам суровые условия пустынножительства показались ему непосильными. «Не восхоте житии в Добрынской пустыни, понеже многотрудно ему бысть и хлеба скудость и труждатися не может и уже престарел». Пустынник пошел на жительство в Теребенский монастырь. Но дорогой «ослабеша ему руце и нозе и не мог нимало с места двигнутися и бысть в расслаблении два дни и позна сам себе, что его не пускает сила Божия и святый Николай». Вернулся. Поплакал в раскаянии своем перед явленной иконой Угодника Божия и «бысть здрав».

Проезжали мимо обители по своим торговым делам Бежецкие посадские люди Илларион Потапов и Афанасий Никитин. У Потапова «заскорбе конь вельми и отчаяше ему конец жития». Заехали в Добрынскую пустынь. Помолились, и лошадь «здрава бысть». Пораженные этим чудом и повестью подвижников о других «преждебывших чудесах», Потапов и Никитин дали обещание украсить икону серебряным окладом. В следующую зиму приехали со своими женами и детьми, взяли икону и повезли ее для украшения окладом в Москву. Путь лежал через Бежецк и Кашин. Здесь встречали икону с великой честью. Стояла она по несколько дней в городских соборах и привлекала массы богомольцев.

О новоявленной иконе разнесся слух. Начал стекаться народ на поклонение ей. Вокруг часовни выросло несколько новых келий. В 1710 году по челобитью Андриана митрополит Новгородский Иов благословил поставить деревянную церковь в то имя «Николы Чудотворца», в которое здесь раньше, до Литовского разорения, был храм.

И повелась на запустелом от Литвы кладбище обитель. Первым игуменом ее был Рувим. Угодник Божий сам призвал его к этому служению. Когда чудотворный образ на пути в Москву для украшения окладом был в Кашине, Рувим, бывший в то время настоятелем Кашинского Духова монастыря, отнесся к нему с глубокой верой. «И егда целова святую икону, бысть ему от иконы неизглаголанные благовония». Вскоре потом Святитель явился ему во сне, «как на той чудотворной иконе написано», и объявил ему свою волю, дабы был он в Добрынской пустыни настоятелем.

Таково начало обители по одному древнему сказанию. Сказание это найдено вместе с другими документами в шпиле Добрынской церкви. Но оно и раньше было известно, хотя и в несколько иной редакции. Около 60 лет тому назад в Тверских Губернских Ведомостях помещена была статья Белюстина о рукописи, носящей такое название: «О зачатии и устроениях святыя Николаевския Добрынския пустыни и о явлении чудотворнаго образа великаго чудотворца св. Николая и о бывших от него чудес»[82]. На историю зачатий Добрынской пустыни и бывших чудесах находим ссылки в Хронологионе Воинова половины позапрошлого XVIII века[83].

 

III.

Условия быта первых подвижников на месте запустелого от Литвы кладбища были тяжелы.

Кругом был лес. И теперь он тянется вокруг Добрынского погоста на версты и пугает путника своим величественным, таинственным видом. Местный ямщик, въезжая в него, непременно перекрестится и порасскажет, что даже на последних годах не редкость была встретить в нем медведя, что теперь этот зверь поосторожнее и прячется, часто еще гул идет от него по всему лесу. Два века тому назад, когда обитель зачиналась, непроходимые леса кругом ее шли на десятки верст. Жилье было далеко. У убогой кельи своей не мало, конечно, одинокие пустынники пережили страха и от зверей, и от лихого человека – укрывшегося в лесу беглеца, каких при крепостном праве было много. Хлеб добывать приходилось подвижникам с большим трудом, и он у них не всегда бывал. Скудость в нем доходила до того, что инока Андриана привела было в отчаяние и он ушел было совсем из этих мест. «Многотрудно ему бысть и хлеба скудость», – замечает по этому поводу древнее сказание.

Явление иконы Святителя и чудеса от нее изменили эти тяжелые условия. В древнем сказании описано 13 чудес, описано с точностью. При каждом чуде обстоятельно отмечено, над кем именно совершилось оно и при некоторых с указанием даже года, месяца и числа. Таковы исцеления от смертных болезней: княгини Евдокии Алексеевны Волконской в селе Егорьевском, помещицы Евдокии Михайловны Сипягиной в селе Удомле, помещика Льва Семеновича Зиновьева в селе Осечне, боярыни Пелагии Васильевны Зыбиной в Москве, слепой дочери Новгородского дворянина Евсевия Логгиновича Келетневского Параскевы, дочери Петербургского боярина Димитрия Молчанова Анны в таком болезненном состоянии ее, что в течение трех часов ее считали уже умершей и др. составитель рукописи, приступая к описанию этих чудес, говорит: «Кто убо сих чудес множеству от человеков земных собрати и изглаголати есть доволен? Но по мере нашего неможения истинно изысканная и уведанная от самовидцев многих чудес, от чудотворныя иконы св. Николая происходящих, и от самих от нея исцелявшихся…сия изъявихом»[84].

Сказания об этих чудесах появляются рано. На вновь найденной рукописи года нет. Найденная г. Белюстиным рукопись о них помечена 1746 годом и представляет лишь список с более древнего подлинника[85]. Стало быть, повесть о чудесах ходила по рукам еще при жизни исцеленных. Сами исцеленные принадлежали к родовитым русским фамилиям – таким, ссылки на которых были не безопасны и особенно по тому времени, времени на расправы очень крутому. Сомнений повесть о чудесах, таким образом, не могла вызывать. Зарегистрированные знамения подтверждались тем множеством незаписанных чудес – «собрати и изглаголати кои кто убо есть доволен».

Новоявленная чудотворная икона влекла к себе поклонников. У обители появились благотворители. И условия ее быта быстро менялись к лучшему. Тот же Андриан, который по многотрудности и скудости в хлебе решился было отсюда уйти, через год, через два просит уже благословения у владыки Новгородского на постройку церкви, строит эту церковь, украшает иконами и снабжает всем, что необходимо для богослужения.

С улучшением быта появляются и новые любители пустынножительства. Пустыня оживает. Назначение в обитель первого игумена Рувима (около 1710 года), видевшего в своем переходе из Кашинского Духова монастыря волю самого угодника Божия, благодетельно. Рувим глубоко благочестив, энергичен и в деле монастырского строительства опытен. В его игуменство чудотворную икону Святителя восхотели принять в свои дома Устюжна Железнопольская, Верх Бежецкий и Весь Егонская. Рувим донес о том в 1712 году Новгородскому митрополиту Иову. Владыка Иов по его рапорту и по особому челобитью тех городов посадских людей хождение в их дома с иконою разрешил[86]. Это помогает устроению монастыря. Приходит потом на помощь и местное население. Крестьяне Никольской Забережской волости «с общаго их совету» отводят обители под самым монастырем земельные угодья «для явленного образа Николая Чудотворца Можайского, для поминовения высокопрестольной Ея  Высочества фамилии и ради Ея Высочества многолетняго здравия». Ее Высочество, местная вотчинная владелица цесаревна Елизавета Петровна, впоследствии Императрица Всероссийская, в свою очередь, приказывает: «Быть по тому крестьянскому соизволению тем землям за тою Никольскою пустынею, дабы оную святую обитель, состоящую для славы Божией, не испровергнуть»[87]. Обитель разводит на этих угодьях свое собственное хозяйство. В 1730-х годах в монастыре заводится и к 1741 году заканчивается постройка каменного храма – чуть ли не первого еще в уезде каменного строения[88].

Через 35 лет после смерти Стефана Ивановича запустелого от Литвы кладбища узнать было нельзя.

Вот какую картину рисует монастырская ведомость, составленная в конце 1730-х годов для Коллегии экономии.

Довольно большое пространство, обнесенное деревянной стеной с четырьмя башнями по углам и тремя воротами. В ряд со стенами деревянные, крытые дранью строения: настоятельские покои в три переруба с мезонином, келья казначея в один переруб, братская келья – хлебенная, келарная и пономаренная – последняя длиною в 15 и шириною в 3 сажени, квасной погреб, теплый амбар для съестных припасов и два амбара хлебных. В центре участка два храма: каменный (13×7 сажень) – соборный Успения Пресвятой Богородицы с приделом Святителя Николая, и правее его деревянный (8×6 саж.), построенный в честь Святителя в 1710 году сподвижником Стефана Ивановича монахом Андрианом. При каменном храме на двух столбах с перекладом колокола. На одном из колоколов, в 44 фунта, надпись: «Колокол сей Бежецкаго Верха вкладчиков всяких чинов людей 1715 года маия 9 дня». За храмами фруктовый сад в 90 дерев. Монастырские стены тянутся в одну сторону на 60 сажень и в другую на 40. если прибавить к этому длину стоявших в ряд с ними монастырских келий и амбаров, то размер всего занятого обителью участка определится приблизительно в две десятины.

За стенами к западу монастырские: большой (14×9 саж.) гостиный двор, конюшенный двор с кельей, скотный с кельей, квасоварня, работницкая, гумно с ригою и кельей, кузница и дальше на ручье мельница в два жернова и две толчеи с кельей. Кругом раскинулись жалованные цесаревной Елизаветой Петровной угодья – пустоши: Добрыни, Бабино, Осеновка, Житниково, Марково и Козловка. На пустоши Марково – часовня да гостиный двор. «Во оных пустошах четвертныя пашни и сеннаго покоса копен числа в данном от Ея Высочества для владения оных пустошей указ не показано»[89]. По позднейшим сведениям в этих пустошах было до 447 десятин.

Крепостных крестьян в обители не было. Потом в 1756 году появились было и они. Но их сейчас же почти отобрали. Дело произошло так. Монастырь приютил у себя одного благочестивого старичка из отставных поручиков помещика Георгия Никитича Охлебаева. Судя по сохранившимся письмам к строителю Евфимию и по духовному завещанию ушел Охлебаев в Добрынский монастырь с согласия жены. «Имеющаяся моя жена», – пишет он, – «Дарья Григорьевна дочь по общему нашему об оном желанию дала мне дозволение до смерти быть при оной святой обители великаго угодника Божия Николая Чудотворца Добрынской пустыни, при которой помощию его Святителя великаго Николая Чудотворца и нахожусь»[90]. Охлебаев, как видно из документов, глубоко благоговел перед явленной чудотворной иконой и искренно был расположен к приютившей его Добрынской пустыни. Он просил похоронить себя в ней. И в выражение своего усердия и любви дарил ей земли в разных пустошах и двадцать человек крестьян «с женами и с детьми и с приемыши и со всем крестьянским животом и с хлебом посеянным, також и ко оным деревням, коя по его части есть земля в пустошах»[91]. Передал добрый помещик при этом строителю Добрынскому и «ларец с крепостями на движимое и недвижимое имущество», а вместе родовые иконы свои «Божие милосердие» и кое-какую домашнюю рухлядь. Строитель Евфимий тогда же всеми этими дарами и воспользовался. «Божие милосердие» поставил в храм, «рухлядь домашнюю» употребил на нужды общежития, а из подаренных крестьян восемь семейств переселив к обители поставил в монастырские труды. Оформить этого дела он в то же время не поторопился, а может быть и не умел. Между тем в настроении жены Охлебаева Дарьи Григорьевны произошла перемена. Заскучала ли она по мужу, одолело ли ее окаянство Иудино, но она предъявила иск. Жаловалась, что обитель приняла дары от ее мужа, когда тот находился «в изступлении ума». Новгородская духовная консистория по жалобе Охлебаевой сделала такое распоряжение: «Ежели вывезены крестьяне и жительствуют без всякаго указнаго резону, то оных велеть все выслать на прежния их жилища без всяких отговорок немедленно и отдать кому должно, также и мужа ее при монастыре без указу не держать»[92]. Строитель Евфимий представил в свое оправдание письма Охлебаева и его завещание. Но приняты они во внимание не были. Прямого же указного резона не оказалось. Сохранилась расписка Дарьи Григорьевны, что крестьяне, ларец с крепостями, образа и посуду оловянную она получила[93]. Получила ли Охлебаева самого мужа из монастыря неизвестно. Но строителя Евфимия за эту историю разжаловали и выслали в другую обитель в братство.

Так закончилась попытка обзавестись своими крепостными крестьянами. И больше она уже не повторялась.

 

IV.

Да в сущности и нужды большой как в таких крестьянах, так и в новых пустошах у обители не было. Обеспечена она была хорошо и без того.

«Пашенною землей», – пишет в своей ведомости один из строителей Добрынского монастыря, – «и сенным покосом удовольствие имеем без оскудения»[94]. С пашни получалось в год: 200 четвертей овса, 20 четвертей жита, 55 четвертей ржи и 10 четвертей гороху. На монастырских лугах паслось 47 коров и 20 лошадей[95]. Так было в 1750-х годах. С годами хозяйство расширялось. В приходо-расходных книгах частенько начинают встречаться: за проданного мерина, за трехлетнюю кобылу, за овец, от продажи хлеба, за проданный воск, коноплю и т.д. иногда продажа производилась целыми партиями. Так в 1771 году под 1 апреля в приходе значится выручка от продажи «15 овец, 10 бычков и 5 баранов». Рабочие же руки в то время были очень дешевы. Обитель уплачивала в год всего около 46 рублей «постоянным трудникам» и 12 рублей поденщикам[96].

Доход с хозяйства пополнялся «доброхотными дателями от молебного пенья». В 1739 году под 9 мая таких доброхотных даяний записано 8 руб. 64 коп.[97]. правда, это был день храмового праздника. Но несомненно, были поступления и в другие дни. «Приезжающие разных стран богомольцы», – пишет строитель в донесении своем Новгородской консистории, – «бывают непрестанно»[98]. Бывали поступления от записи в синодик. На сохранившихся трех листах монастырского синодика времен второго настоятеля вслед за родом игумена Рувима находим записи, между прочим, таких родов, как род боярыни вдовы Марфы Шамшовой, помещика Ивана Мельницкого, Бежецких посадских людей Игнатия Дехтярева, Василия Сусленикова, Елистрата Тыранова и др. Все это народ по тому времени богатый и известный. Много помогал монастырю в отношении содержания и разрешенный митрополитом Иовом ход с чудотворной иконой Святителя. Сохранились исчисления поступлений от этого хода в 1771 году: «Принято из ходу с Чудотворцем в городе Устюжне 7 рублей 82 коп., в Бежецке и уезде – 71 руб. 78 коп., от Любегощ до Веси – 4 руб. 68 коп., в Веси Егонской – 20 руб. 22 коп., от Веси до пустыни – 2 руб. 40 коп. и по прибытии из кружки вынуто 74 руб. 32 к.»[99]. кроме того бывали еще даяния натурой. Находим, например, такую запись: «Принято за собранный продажный хлеб от иеродьякона Невфалима 6 рублев»[100]. Если подсчитать все эти поступления и принять во внимание ценность денег того времени, то общая сумма годового обительского дохода определится почтенной цифрой, вполне приличной, пожалуй, и для богатого монастыря.

Между тем расход по содержанию обители, при своем хозяйстве и при скромных потребностях, был не велик. Вот каков он, например в 1768 году: 16 руб. 85 коп. на красное вино, деревянное масло, ладан и воск на свечи, 56 рублей на золочение иконостаса и писание образов, 20 рублей 32 коп. на сукна, овечьи шубы и холст для братии, 56 рублей 21 коп. наемным работникам и 17 руб. 12 коп. на покупку соли, рыб и на праздники для почтения братии и прочих вина простого и в том числе хлеба[101]. К этому нужно прибавить расходы в пути при хождении с иконой. Они очень не сложны. «Выдано за купленное сено, бывши в городе Веси Егонской, монастырским лошадям и в почесть соборным священникам и за постоялое в квартире 4 рубля 79 коп.»[102] В Бежецке на угощение «соборнаго протопопа с братией» истрачено рубль»[103]. В Устюжне «для почтения» на угощение «соборных церковников 36 коп.»[104]. Мелочные и случайные расходы редки и очень незначительны: «за клажу, например, десяти бычков и пяти баранов – 12 коп., для литья свеч бараньяго сала на 40 коп., заплачено Павскому попу за службу 9 декабря 50 коп., да Спас-Забережскому попу 14 коп.»[105]. Этим исчерпываются все обыденные расходы обители. Возведение хозяйственных построек обходилось также дешево. Лесу кругом было много. Работа не дорога. Перестройка, например, заново целой хлебенной кельи в 1782 году обошлась всего в 9 рублей[106].

Сравнительно большие поступления и в то же время такие скромные расходы давали монастырю полную возможность не только постепенно и, судя по приходо-расходным книгам, довольно быстро расширять свое хозяйство и обстраиваться, но и богато украшать свои храмы. В 1758 году в последних уже всего довольно – «и многих образов, писанных золотом, и риз и других облачений парчевых на золоте разных цветов, и позументов золотых и серебряных и прочих ризничных предметов»[107]. Были серебряные вызолоченные сосуды, кресты и т.д. Обитель не раз на протяжении десяти лет золотит иконостас[108], переделывает стены храма[109] и так каждый год что-нибудь да делает в храме. К 1760-му году «восприяла она намерение» новую каменную колокольню выстроить и в 1763 году выстроила ее, испросив для сего сборную книгу. На церковь Божию нередко при этом жертвуют и добрые люди. Среди документов 1771 года сохраняются черновые письма строителя к какому-то графу (к сожалению, имя и фамилия его не обозначены) с благодарностью за пожалование серебряного вызолоченного напрестольного креста, и к графине (фамилии в письме также нет) с вечной благодарностью за облачения для священника и дьякона и за воздухи. Из писем видно, что это уже не первые приношения со стороны их сиятельств и что щедротами их обитель и ранее была взыскана. Какая-то помещица Анна Максимовна Боборыкина в том же 1771 году пожертвовала 14 рублей на золочение иконостаса[110]. Храм был украшен хорошо. Но особенно богато была убрана явленная чудотворная икона Святителя Николая. Из древнего сказания о ней видно, что вскоре же по явлении ее она была обложена усердием Бежецких посадских людей Потапова и Никитина серебряным окладом. Для этого Потапов и Никитин ходили со святой иконой в Москву. Позднее лица, получавшие перед чудотворным образом благодатную помощь Святителя, исцеленные им, оставляли о том на иконе благодарную память по усердию своему и достатку. В 1776 году на ней, небольшой по размерам, 6×5 вершков, были три серебряных креста, два из них с ценными камнями, пять дорогих камней в серебре, 107 жемчужин весом по 1 золотнику и больше, червонец российский, полтинник, гривенник и пятак[111].

За восемьдесят лет своего существования обитель достигла таким образом полного благосостояния. Храм ее, по сохранившейся описи, был лучшим в уезде.

 

V.

Первые точные сведения о полном составе монастырской братии относятся к 1739 году. Состав такой: строитель иеромонах Илларион, иеромонах Симеон, казначей монах Игнатий, келарь монах Пахомий, хлебенный монах Иоанн, нарядный за работниками монах Серафим, два дьячка Иван Петров и Степан Иванов[112]. Это постоянное указное число иноков, которое за редкими исключениями держится и во все последующие годы. Сверх того в монастырской ведомости за означенный год в братстве числятся поп Киприан Тимофеев и белец пономарь Мина Филиппов. Это случайные здесь люди, «не своею волею». Таких подначальных и потом всегда в обители бывало не мало. Ссылались они сюда за разные вины: «за непорядочное житье»[113], «за фальшивое донесение»[114], «за опущения по службе»[115]. Один священник прислан был по указу Феофана Прокоповича, учиненному «противу протеста дьячка, за непразднование им государственных трех дней и за неотправление Божественныя службы и велено ево, попа, держать под крепким арестом скована в монастырской работе целой год и до священнослужения не допущать»[116]. Присылались «праздноживущия» дети духовенства «потрудиться и поучиться»[117]. Присылались престарелые священники «по неимению пропитания и одежды»[118]. Ссылались иногда и крестьяне. Так в 1779 году указом Консистории требовался к отсылке в вотчину содержавшийся в монастыре под арестом деревни Колыхова крестьянин Трофим Логгинов[119]. Видим иногда здесь и иноков других монастырей на покаянии и исправлении: из Ниловой, например, пустыни, из Тверского отроча монастыря[120] и др. Бывали случаи, что дети духовенства сами просились в пустынь с целью поучиться здесь, чтобы поступить потом куда-нибудь в клир[121]. В 1744 году «пострижен был в обители Бежецкий соборный поп Иван Михайлов с именем Иннокентия»[122], переведенный потом отсюда в Устюжну в Воскресенский монастырь игуменом[123]. Некоторые из подначальных, по отбытии ими срока наказания, оставались навсегда при монастыре, по удостоверении братией «добраго их состояния», зачислялись в штат и принимали пострижение[124]. Но такие случаи бывали редко. Случалось наоборот, что бежали отсюда, не выждав срока, «незнамо – куда»[125]. Большинство же терпеливо выживало свой срок и потом расходилось по своим местам. На их место прибывали новые подневольные трудники. И так шла постоянная беспрерывная смена их.

Монастырские кельи вне обительских стен – при двух гостиных дворах, при дворах конюшенном и скотном, при квасоварне, гумне, мельнице, кузнице и т.д. заняты были сверхштатными трудниками. В работницкой помещалось до десяти человек наемной прислуги. Общее число насельников обители было таким образом довольно значительное.

Входившие в штат иноки были из престарелых вдовых священников и дьячков. Из других монастырей редко переводились в него. Известен один только случай: перемещение в 1783 году на место казначея иеромонаха Тверского Желтикова монастыря Варсонофия[126]. Иеромонахи из вдовых священников были иногда и сравнительно молодые – 30-35 лет и моложе. О постригавшихся же в монашество из дьячков и пономарей всегда видим в документах такие отметки: «Пострижен вдовый престарелый праздноживущий дьячек (или пономарь)». Об ожидавшем пострижения белом пономаре Анфиме казначей с братией доносят Тверскому Епископу Арсению: «От роду имеет не менее 60 лет, левою рукою не владеющ»[127].

Во главе монастыря были иногда игумены, иногда строители-иеромонахи.

Первым по времени был игумен Рувим. Из сказания о зачатии Добрынской пустыни видно, что он переведен из строителей Кашинского Духова монастыря. На переход свой, по бывшему ему чуду от явленного образа и по гласу Святителя в сонном видении, смотрел, как на волю самого Угодника Божия. Ходил с чудотворной иконой для украшения ее окладом в Москву. Им испрошено было разрешение на ход с чудотворным образом Святителя Николая в Весьегонск, Бежецкий Верх и Устюжну. На долю его выпало трудное дело первоначального устроения монастыря. С задачей этой, как видели мы, справился он образцово. Обратил этим на себя особенное внимание начальства. И в 1717 году переведен в Тихвинский монастырь с возведением в сан архимандрита[128].

В последующие годы до 1734-го в присылавшихся указах монастырю имя настоятеля не упоминается. Бумаги адресуются: «Настоятелю с братиею».

С 1734 года встречается имя строителя иеромонаха Иллариона. Илларион исходатайствовал утверждение Цесаревной Елизаветой Петровной земельных угодий за монастырем[129]. Устанавливал границы владений[130]. Выхлопотал сборную книгу на построение каменного храма, выстроил его и отделал внутри. В его строительство храм и освящен был. В 1739 году по доносу был «по некоторому делу» под арестом в Краснохолмском Антониевом монастыре[131] и по все видимости был в этом деле оправдан, так как к должности своей возвращен. В 1748 году был «под смертным боем» от напавших на него крестьян[132]. 1749 годом сведения о нем оканчиваются. Дальнейшая судьба его неизвестна.

С 1756 года в документах монастыря – строитель иеромонах Евфимий. Судя по сохранившимся письмам к нему помещика Охлебаева, это был хороший хозяин и строгий настоятель, любивший порядок. В 1759 году по жалобе жены Охлебаева за увлечение в монастырь ее мужа и за прием от последнего «без указнаго резону» подаренных монастырю крестьян отослан в Теребенскую пустынь в братство[133].

1759-1775 гг. – игумен Викентий, сын священника погоста Левоцкого Белозерской половины Бежецкой пятины Петра Борисова. Родился в 1705 году. В школах и науках семинарских не был. 16 ноября 1730 года рукоположен во священника в погосте Левоцкий на место отца. В 1754 году овдовел, взят в Новгородский Кириллов монастырь, 5 марта пострижен в монашество и 25 того же марта сделан в монастыре казначеем, 12 ноября 1756 года переведен в Новгородский архиерейский дом к житенным послушаниям, т.е. эконом, в 1757 году назначен настоятелем Новоторжского Никольского монастыря. 1 июля 1759 года переведен в Добрынскую пустынь с возведением в сан игумена[134]. В 1772 году поручено ему было смотрение над Теребенской пустынью[135]. В игуменство Викентия его стараниями вызолочен иконостас, начата и закончена постройка каменной колокольни[136]. Умер в 1775 году. Погребен при храме. Под колокольней на паперти, при самом входе в церковь, показывают теперь большую каменную плиту без всякой надписи. Сохранилось, между прочим, предание, что здесь похоронен один из бывших настоятелей монастыря. Говорят, похоронен по особому завещанию его, завещанию довольно оригинальному: пусть де тучное тело мое в наказание ему потопчет всякий входящий в храм Угодника Божия. Вероятно, предание это относится именно к игумену Викентию. Колокольня была выстроена им. Труд этот был не легкий и близкий сердцу игумена. И самому пожелать и братии решить погребсти его здесь вполне естественно.

1775-1776 гг. – строитель иеромонах Гавриил. Сведений о нем не сохранилось. Переведен в какой-то другой монастырь[137].

1776-1778 гг. – строитель иеромонах Антоний. В 1777 году ему было 30 лет от роду[138]. Быстро развившаяся болезнь в 1778 году свела его в могилу[139].

1778-1784 гг. – строитель иеромонах Кесарий. Сын священника. Родился в 1734 году. Обучался в Тверской семинарии латинскому языку и дошел до класса грамматики. В 1759 году постригся в монашество и был ризничим в Ниловой пустыни. В 1766 году посвящен в иеромонаха и назначен строителем Могилевской пустыни. В декабре того же года перемещен в Кашинский Дмитровский монастырь настоятелем. Был присутствующим в Кашинском духовном правлении и при Кашинских духовных школах надзирателем. 29 июня 1776 года переведен строителем в Николо-Малицкий монастырь и вместе назначен экономом Тверского архиерейского дома. 14 марта 1778 года перемещен в строители Добрынской пустыни[140], каковым и состоял до 13 октября 1784 года. Переведен в братство в Теребенский монастырь. «Дел к обвинению», – как значится в его послужном списке, – «не имел». За полторы недели до перевода его в Добрынскую пустынь в Добрынском монастыре сгорела хлебня. По донесению казначея обители Епархиальному начальству, в ночь на 2 октября ходили в нее племянник строителя Кесария Тимофей Иванов с товарищем Прокопием Семеновым «сверх тоя хлебни для некоторыя их надобности и, учинивши тот пожар, в скорости знать не дали и из них реченный племянник 9 числа тогож месяца бежал». От строителя Кесария по этому делу требовался «обстоятельный ответ»[141]. Очень может быть именно это дело и послужило причиной разжалования Кесария из строителей в братство Теребенского монастыря.

С 1784 года – строитель иеромонах Амвросий[142]. Точных сведений о нем нет. В июне 1784 года в обитель между прочим прислан был из Тверского Отроча монастыря иеромонах Амвросий «за некоторые его непорядочные поступки»[143]. Очень может быть, что это именно он и сменил строителя Кесария. 21 июня 1788 года строитель Амвросий умер во время хода с Добрынской иконой в селе Белой Бежецкого уезда.

После него в монастырских документах за 1789 и 1790 года встречаем имя строителя иеромонаха Иринарха. Кроме имени, сведений о нем никаких не осталось. Кажется, это был уже последний настоятель Добрынской пустыни. При нем монастырь был упразднен.

Обитель имела свою печать. Оттиск ее сохранился на одном документе. Печать небольшая, в размере двух копеечной монеты современной чеканки. На верху буквы «П» и «К». Во втором ряду – «УПВ» и «Н» и между ними разъединительный знак в форме палочки с отростками. Внизу – буквы «Д» и «П». смысл вероятно такой: печать казенная управления Николаевской Добрынской пустыни.

 

VI.

При небольшом составе монашествующих на каждом иноке лежала какая-нибудь своя особая обязанность по монастырю. Один был казначеем, другой келарем, третий хлебенным, четвертый нарядным за работниками и т.д. В ежелневных неопустительных богослужениях участвовали все. Молитва чередовалась таким образом с трудом.

Настоятель входил во все стороны монастырской жизни. Иеромонах в обители, по большей части, был один, но и тот часто отлучался для хода с чудотворной иконой. В 1772 году игумен Викентий доносил Новгородской духовной консистории: «Имелся один иеромонах служащий, который волею Божией в прошлом 1771 году преставился и в священноцерковном служении обстоит самая крайняя нужда, отчего и доходу никакого не получаем, а между прочаго отлучаюсь я по присланному от реченной консистории указу для смотрения над Теребенскою пустынью, а не в бытность мою в Добрынской пустыни церковь Божия стоит без пения, а приезжающие разных стран богомольцы бывают непрестанно»[144]. Консистория на это донесение ответила: «И в первоклассных монастырях против штатнаго положения состоит в иеромонахах недостаток»[145]. Проживавшим под началом белым священникам, если они и не были под запрещением в священнослужении, отправление церковных служб не всегда было удобно поручать. Настоятелю приходилось поэтому очень часто служить самому и отправлять для приезжающих из разных стран богомольцев все требы. Перед утренею, а иногда и днем настоятель имел обыкновение обходить обительские службы: конюшенный двор, коровий двор и другие. Когда мешали ему сделать это болезнь или другие причины, давалось особое распоряжение кому-либо из братии. Сохранился такой, например, приказ: «Приказ Николаевския Добрынския пустыни церковнослужителям дьячку Исааку Дмитриеву и вновь прибывшему Терентию Филиппову, взяв с собою нарядчика Косму Федорова. Заутро зело рано тецыте и проповедуйте вне монастыря в казенных избах, наемные работники все ли при своих местах пребывают и у коих жены и дети и оные при них ли или кто и куда отлучился и нет ли во оных казенных избах пришлых как мужеска, так и женска полов, спрося обстоятельно, записав под оным, меня уведомить и тех пришлых без моего повеления не отпускать. Гавриил строитель». Под приказом подпись: «По сему письменному приказанию по кельям не усмотрено никаких беглых и пришлых людей. В том я дьячек Исаакий Димитриев подписуюсь. Дьячков сын Терентий Филиппов руку приложил»[146]. К таким письменным распоряжениям заставляла настоятелей прибегать иногда и рискованность личного осмотра обительского хозяйства. У монастыря не всегда было спокойно. А на помощь со стороны рассчитывать было трудно. Кругом были леса. Вот что, например, произошло с одним настоятелем по рассказу его: «1748 года апреля 11 дня, на Святой неделе в понедельнике, деревни Осташихи крестьяне…в числе десяти человек пришли ко оной Добрынской пустыни с кольем и с дубьем, и, усмотря, что он, строитель Илларион, вышел для смотрения монастырскаго скота на конюшем и коровьем дворе, набежав на него, недопустя до реченных скотных дворов у монастырских ворот ухватя его били смертным боем без всякаго резона и ранили, а как его, строителя, били, и в то время означенныя их Николаевския Добрынския пустыни казначей монах Серафим был в оной деревне Осташихе для нужд монастырских и ему, казначею, тоя деревни Осташихи крестьянския жены говорили, чтоб он в тот монастырь из оной деревни вскоре вышел, понеже де в тот монастырь оной их деревни крестьяне пошли бить строителя и чтоб де и его, казначея, не убили. А как его, строителя, вышеписанные крестьяне били и при том сняли у него с ног сапоги и теми сапогами по всему били же и топтунами топтали и свели в монастырскую солодовню и принесли в нее ж свинью мертвую изведенную и по приносе тое мертвой свиньи положили его, строителя, сильно на пол и тое мертвую свинью привязали к ноге его строителевой и из вышеозначенных бойцов крестьянин Михаила Федоров, выняв из означенной мертвой свиньи брюховину, и тою брюховиною бил его, строителя, по лицу и при этом говорил ему, чтоб он тое брюховину ел и всякими непотребными скверными словами бранили его и потом сошли в объявленной Николаевской Добрынской монастырь и взяли дров и принесли в тое солодовню и поклали те дрова в печь и затопили и при этом говорили, что де он, строитель, не озябнет. И приставили свой их каракуль, дабы он из той солодовни не ушел, и просили за отпуск его из тоя солодовни вина двух ведр и пива одного ушата». Неизвестно удовлетворил ли строитель Илларион это требование – «на этом месте рукопись повреждена» – но, как видно из обрывков последней, напавшие крестьяне от него отошли и он «едва прибрел в келью. Монахов же, вдовых попов и мирских обывателей никого в монастыре не было, ходили со святою иконою»[147]. Подобные случаи заставляли настоятеля пустынной обители быть всегда на стороже и иметь при себе на случай близкого родственного человека, на котором лежало бы по монастырю никаких прямых обязанностей. Но это имело свою опасную сторону. Племянник строителя Кесария Тимофей Иванов сжег обительскую хлебню, «быв при оной сверх тоя хлебни для своих некоторых надобностей и потом бежал «незнамо куда». Дяде же его, Кесарию, это стоило ссылки в Теребенский монастырь в братство. О племяннике игумена Викентия Свинцовее сохранилось такое известие: «В той Добрынской пустыни весь монастырь поручаем был умершаго игумена Викентия келейнику Евфиму Савельеву Свинцову, который на монастырской земле сено косил, овощи садил и хлеб сеял, а в минувшем октябре месяце он, Свинцов, монастырю причинил многия обиды и найдены в доме его некоторыя монастырския вещи, а он, Свинцов, ныне от пустыни укрывается»[148].

За богослужениями и в распоряжениях по хозяйству у настоятеля обители проходила таким образом большая часть дня. Остальное время шло на прием и беседы с приезжавшими поклониться чудотворному образу благотоворителями-милостивцами, на писание к ним просительных и благодарственных писем, на составление разных рапортов и на выполнение поручений начальства по наблюдению, например, за оставшимся почему-либо без настоятеля соседним монастырем, по следственным делам и т.д. Такие поручения бывали не редко и вызывали на частые продолжительные поездки и большие хлопоты. Между тем общее управление своей обителью по тому времени требовало особой аккуратности и предусмотрительности. При строгом отношении к инокам правительства, малейшая неосторожность влекла за собой суровую кару. Из девяти известных нам настоятелей Добрынской пустыни один, как видели мы, временно был под арестом и два сосланы в другие монастыри в братство.

Домашний быт настоятеля был прост. Жил он в особых покоях с тремя перерубами, в том числе с сенями и над ним мезонином. В общем здание имело восемь сажень длины и две сажени с половиной ширины[149]. Столы, скамьи, кровать, сундуки и укладки – вся обстановка покоев, судя по сохранившейся описи, была местного домашнего изготовления, без всякой претензии на изящество и на особые удобства. В 1763 году, в отсутствие игумена Викентия, покои его сгорели целиком и со всем его имуществом. По донесению казначея с братией сгорело в них, этих покоях: «6 образов больших, указы с 1759 года по 1763, служебник, Новый Завет, нотныя и другия книги, камилавка бархатная с клобуком, ряска, посох, две чернильницы, 20 рублев собственных денег, 4 больших оловянных блюда и 4 средних, оловянная миска, солонка и стопа с покрышкою, десять пар столовых вилок и ножей, медный чайник, чашек чайных деревянных три пары желтых керженских, две пары ложек того же манеру, две яловишных черных кожи, сбруя и седло немецкия с убором, 20 рыб провесной осетрины и 1 пуд судака и щук вяленых»[150]. В этом да в том, что было на ту пору на самом Викентии – все несложное игуменское достояние. Питался настоятель, по всей видимости, с общего братского стола. По крайней мере в приходо-расходных книгах обители на игуменский стол в расходе нигде и ничего не тпоказано. Сгоревшая у игумена Викентия провесная осетрина с судаком, как можно догадываться, представляла запас на разные случаи, тот запас, который по монастырским книгам вносился в статью, «на праздники для почтения братии и прочих».

Из братии монастыря почти у каждого была своя келья. У казначея это было особое здание (7×3 саж.), с перерубом и двумя чуланами в сенях. У келаря и хлебенного монаха помещения были при келарной и хлебне. Остальные, в том числе и подначальные, помещались в братской келье и в пономаренной[151]. Каждый в общем хозяйстве монастыря нес свой особый труд. Им заполнялось свободное от богослужений время. Часы досуга в весеннее время и осенью шли на рыбную ловлю в соседней реке, а летом – на собирание ягод и грибов, которыми изобиловали окружавшие монастырь леса. Ходила в лес братия из опасения встречи с медведем и волками по несколько человек. Теперь в недальном расстоянии от былой монастырской стены, на восток, местное предание указывает на один большой камень. На нем иноки будто бы при входе в лес надевали для удобства лапти. Окружающая природа богата была дарами. Хозяйство поставлено было разумно. И у обители все было свое: хлеб, молочные продукты, овощи, рыба и т.д. Был свой холст на белье. С откормленных на богатых пастбищах овец мясо шло бельцам-трудникам, сало на свечи, шерсть на шубы, сукна и обувь. Были: свой большой фруктовый сад, своя пасека, солодовня, квасоварня и проч. Покупались иногда, как видно из приходо-расходных книг, исключительно соль, снятки и к праздникам «для почтения братии и прочих» провесная осетрина, судак и вино простое, но и то в количестве очень небольшом – всего на 17 рублей в год[152]. Стол иноков был таким образом прост. От излишеств в нем ограждал строгий монастырский устав. На жалованье братии находим единственное указание в приходо-расходной книге за 1782 г.: «Выдано монашествующим жалованья – 2 рубля 50 коп. да дьячку и пономарю – 2 рубля»[153]. За какое именно время выдано это жалованье из книги не видно. Но если оно и месячное, размер его не велик. В 1771 г. старый монах Димитрий завещал перед смертью собрать с восьми крестьян на помин души его долги. Общая их сумма определилась в 70 рублей[154]. Это все сбережение инока за долгую жизнь.

Разнообразие в монотонную иноческую жизнь вносили «ходы» с чудотворной иконой святителя Николая. В седьмое воскресенье по Пасхе и теперь в Добрынском погосте празднуется Угоднику Божию. День этот в народе носит название «подъема». Само празднование приурочено к часовне вблизи реки. Этим подтверждается предание, что от монастыря икона отправлялась в Бежецк весной и водным путем. В Бежецке она находилась в половине июня. Запись о доходе делается под 11 июня[155]. От Бежецка к Веси Егонской и дальше к монастырю путь лежал через Любегощи[156]. В монастырь икона возвращалась в июле месяце[157]. Запись дохода от молебных пений в Устюжне делается под 3 числом марта[158]. Устюженский ход был, следовательно, отдельным от Бежецкого и падал на зимнее время. Есть указание на пребывание иконы в Весьегонске, кроме летнего, еще и в первых числах января. Под 8 января значится в приходо-расходных книгах: «В Веси Егонской от доброхотных дателей собрано в кружку от пенья молебнов 15 руб. 74 коп.»[159].

В общем ход занимал таким образом не один месяц в году. Для братии при малочисленности ее состава он был, конечно, тяжел. Но зато вносил и много оживления в жизнь иноков.

К концу XVIII столетия жизнь в Добрынской пустыни била ключом. Все предвещало обители дальнейшее процветание.

 

VII.

Произошло наоборот.

В 15 верстах от Добрынского монастыря в деревне Заручье проживал помещик Петр Семенович Еремеев. В 1779 году он производил обмер своих владений. Земля была смежной с монастырской пустошью Бабино. При межевании между соседями произошло столкновение. «При вступлении землемера оный Еремеев», — по словам строителя Кесария, — «учинив отвод, пожелал оную пустошь Бабино за себя обмежевать и отвесть весьма по оной пустоши земли множественное число, також и лесу и сенокосу и сделал просеку под самый монастырь безо всякой пропорцы с немалою обидой оной пустыни»[160]. У монастыря с соседом помещиком начинается тяжба. Заводятся и тянутся годами неприятности. В начале 1790-х годов у этого Еремеева и от его личной строгости и от зверского обращения старосты сбежал крепостной дворовый человек. Долго блуждал он по окрестным лесам. Выбился из сил. Нужда загнала его в Добрынскую пустынь, у которой он и попросил себе приюта. Знала ли святая обитель, что этот беглый именно Еремеевский дворовый, не знала ли, но она его приютила и приставила к своей монастырской работе. Между тем до Еремеева дошел о том слух. Послан был за беглецом из имения староста. При виде его вспомнились беглому все старые обиды и, когда староста вознамерился взять его силой, беглец на глазах у братии его убил. Донесли властям. Повелись суд да дело. При добрых соседских отношениях за все это мог ответить один только убийца. Но отношения у монастыря с Еремеевым были не таковы. Еремеев случаем воспользовался. Правительство относилось к монастырям строго. Такой могущественной покровительницы, как былая вотчинная владелица Государыня Елизавета Петровна, у обители не нашлось. За упразднением ее в казну могло отойти до 450 десятин хорошей земли. Добрынскую пустынь решено было упразднить.

Указом Тверской духовной консистории от 25 мая 1792 года с прописанием в нем указа Святейшего Синода «велено оную существовавшую на своем содержании Добрынскую пустынь, состоящую между лесами и болотами, по неимению до нея нужды, упразднив, обратить в приходскую церковь»[161].

По неимению нужды Добрынская пустынь таким образом была упразднена. Вещие слова жены Стефана Ивановича оправдались. «В нынешния де времена и жилыя места пустеют и как де пустыню строить».

Строитель и братия по упразднении обители разосланы были по другим монастырям, трудники-бельцы распущены. Кельи, хлебня, келарня и другие хозяйственные постройки проданы на снос. Стена с башнями разобрана. И на месте снова «запустелое от Литвы кладбище», каким было оно за восемьдесят лет перед тем. Остался только храм «Николы Чудотворца», как был здесь храм в это имя и до великого Литовского разорения. Храм стал приходским. В обеспечение отрезали ему из былых монастырских угодий 40 десятин земли, приписали из других приходов две деревни поблизости и шесть на расстоянии 10-15 верст от погоста и дали свой причт: священника, дьячка и пономаря[162]. Сдачу церкви новому причту чинил какой-то Теребенский инок Арсений[163]. Явленную икону Угодника Божьего не оставили среди такого запустения. Как великая чудотворная святыня она помещена была «в более центральном месте» — в Тверском кафедральном соборе и оттуда вскоре же по особым ходатайствам бежецких посадских людей передана в Бежецкий Воскресенский собор[164].

Так закончил свое существование Николаевский Добрынский монастырь.

Возникший в неблагоприятное для монастыря время, время сурового для иноков законодательства Петра Великого, ограждаемый исключительным положением своим в неприкосновенной вотчине жены Преобразователя и потом царственной дочери его, монастырь этот пережил все невзгоды XVIII века: и суровые Петровские указы, и не менее суровые меры иноземного правительства Анны и закрывшие до 600 обителей штаты Екатерины II. Пережил все это и закрылся тогда, когда близко уже было новое царствование, а с ним вместе и иные распоряжения, выводившие монастыри из-под прежнего гнета, прежних тяжелых стеснительных условий.

 

VIII.

Передача иконы произошла в таком порядке. По распоряжению Высокопреосвященного архиепископа Иринея от 11 апреля 1793 года кафедральным протоиереем Тимофеем Алексеевым икона из Тверского собора доставлена была в Духовную Консисторию, а из Консистории 28 мая того же года ее принял протоиерей Бежецкого Воскресенского собора Логгин Онуфриев[165].

С великим торжеством и радостью встретили бежичане явленный чудотворный образ Святителя. Украсили его «серебряною позлащенною ризою на чудесах с жемчугом и каменьем и иконостасом благолепным»[166]. В 1798 году установили ежегодный, 9 мая, крестный ход с ним вокруг города «с должною церемонией»[167]. А потом в 1841 году «движимые особенным усердием и благоговением к сему образу», испросили благословения на устроение в своем холодном соборе особого во имя Угодника Божия придела[168] и устроили его.

С какой горячей верой относился старый Бежецк к перешедшей в него Добрынской святыне, какой любовью, каким упованием окружил ее – находим очень характерное изображение в сохранившемся спорном деле о ней между Бежецком и Весьегонском половины прошлого столетия. Дело это подробно изложено в журнале 83-го заседания Тверской Ученой Архивной Комиссии[169].

В 1848 году Весьегонские граждане возбудили в Святейшем Синоде ходатайство о передаче Добрынской иконы Святителя из Бежецкого в их городской собор во внимание к тому, «что в старое время, когда на месте их города было еще село с именем Веси, икона Угодника Божия из Добрынской пустыни каждогодно приносима была в него по обету жителей того села в воспоминание Богом дарованного избавления от бывшей болезни, жертвою коей сделалось много людей», что потом, когда по упразднении Добрынской пустыни, «и существующий издревле обет жителей села Веси прекратился, жители города Весьегонска скорбели о лишении их дара драгоценного, которому предки их так усердно веровали и, передавая потомству своему, всегда говорили о чудотворной иконе Святителя Николая, избавившего их ходатайством своим у Царя Небесного от смертоносныя язвы, в настоящем же 1848 году Богу угодно было вновь посетить город Весьегонск болезнию холеры и скорбь их о той чудотворной иконе, как о потерянном сокровище, возобновилась». Движимые «чувствами пламенного желания» весьегонцы пропросили Святейший Синод чрез передачу им иконы «дать им средства просить ходатайства у Угодника об избавлении их от смертоносныя язвы»[170].

Архиепископ Тверской Гавриил, на заключение которого передано было Святейшем Синодом ходатайство весьегонцев, сделал запрос в Бежецк: «будут ли согласны соборяне и граждане отдать образ»[171].

И соборяне, и граждане ответили отрицательно. Первые, указав в своем отзыве, что икона испрошена Бежецкими гражданами в 1793 году у Епархиального начальства, что ежегодно совершается с ней вокруг города крестный ход и что в честь и прославление ее в соборе устраивается особый придел, в заключение пишут: «Бежецкие соборяне и все вообще граждане, благоговея пред сим святым образом святителя и чудотворца Николая, вовсе не согласны отпустить его из своего города в город Весьегонск, потому что сей образ почитают охранителем их града и в продолжение пятидесяти лет предстательством и заступлением святителя Николая они обретают помощь в нуждах, утешение в печалях и исцеление в скорбях и болезнях. Явным доказательством чудодейственной силы сего образа служит то, что когда в 1830 и 1831 годах свирепствовала холера, в городе Бежецке оная болезнь совершенно не являлась, и умерших от оной не было ни одного человека, а также в 1848 году, когда в окрестных местах та же эпидемия действовала в весьма сильном направлении, хотя она и являлась, но поражала в самом малом количестве. Такое видимое избавление и спасение от явной смерти все вообще граждане приписывают ходатайству и заступлению святителя и чудотворца Николая»[172].

Городское общество в собрании Думы 8 февраля 1849 года по поводу ходатайства весьегонцев в свою очередь высказалось: «…Всякий из нас и поныне чтя сию драгоценность святыни, находящейся в соборе, старается еще в младенческих летах детям своим указать на этот образ и сказать, что вот икона, которую и прадеды отцов твоих чтили, и так чувство это, переливаясь в поколения жителей наших, какбы сроднилось с жизнию, с бытом и с характерами наших граждан и, хотя одинаково чтим как христиане все святое, но каждый из нас каждогодно какбы долгом поставляет сделать поклонение иконе посредством отслужения молебна и в молитвах Святителя Николая находит утешение в своих скорбях и за сим уже в нашем городе ни сект, ни расколов, ниже самаго дозволеннаго старообрядчества новой благословенной церкви не существует, но все из нас исповедуем веру единую православнаго христианина и во время существования эпидемической болезни холеры город наш Бежецк менее прочих пострадал смертностию, что по особой милости Божией приписываем молитвам угодника Николая, ибо в честь этого чествуемаго нами образа святителя Николая по распоряжению высшей Духовной власти и данному 1798 году мая 5 по благочинию указу устроен с должною церемонией каждогодно 9 мая крестный ход, который с того времени исполняется каждогодно». Указав затем, что Весьегонскому собору Добрынская икона никогда не принадлежала, явилась она в Бежецких пределах в то время, когда Весьегонск даже и к Тверской епархии еще не принадлежал, а числился в епархии Олонецкой, что основатель Добрынской пустыни Степан Иванович также из пределов Бежецкой пятины, что для украшения окладом носили в Москву икону Бежецкие посадские люди, что из Добрынской пустыни в Бежецке для молебных пений икона приносилась каждогодно, передана в Бежецкий собор Епархиальным начальством, находится здесь в продолжении уже 56 лет и украшена, несмотря на довольно ограниченное состояние граждан, серебряной позлащенной ризой на чудесах в большом размере с украшением жемчуга и каменьев и благолепным вызолоченным иконостасом. Городское Общество так заканчивает свое постановление: «Мы, жители города Бежецка, уважаемую нами святыню в образе чудотворца Николая по собственному своему желанию и за прописанными обстоятельствами отдать навсегда в Весьегонский собор ни под каким предлогом не согласны. Но если, чего Боже сохрани, угодно будет правительству духовной власти вопреки нашего желания взять прописанную икону, то это значит сделать нас сиротствующими, поселить ропот в жителях, мало даже – «посеять в душах всех и каждого уныние и тогда каждое несчастие, могущее пасть на город или жителя, будет относиться к сиротству и лишению нас образа Чудотворца Николая, привыкших столько лет владеть своею святыней. По долгу чувства звания христианскаго, чтобы сделать утешение своим собратиям, жителя города Весьегонска, если им то угодно будет, решаемся не навсегда, но так, как было и прежде, отпускать в год один раз для отслужения молебнов в городе на то время, сколько для обхода города Весьегонска потребно будет чисел, и по окончании возвращаться в наш местный соборный храм». Постановление подписали 35 купцов и 107 граждан мещан[173].

Получив вышеозначенные отзывы Высокопреосвященный Гавриил в своем представлении Святейшему Синоду, изложив все дело, высказал мнение: «Поелику начала, на коих Бежецкие граждане основывают свое право на неотъемлемость у них иконы святителя и чудотворца Николая, неоспоримы и приговор о том общества купцов и мещан Бежецких достоуважителен, то и осмеливаюсь не другое что заключить, чтобы святая икона, о коей в сем деле вопрос, оставалась в Бежецком Воскресенском соборе навсегда неотъемлемою с дозволением носить ее приличным образом для совершения молебствований в Весьегонске по одному разу в год в известные сроки, коих назначение и определение предоставить Тверскому Епархиальному Начальству по соглашению и священноцерковнослужителей и граждан городов Бежецка и Весьегонска»[174]. Святейший Синод запросил мнение Тверского Губернатора. Губернатор А.П. Бакунин высказался, что «благочестивое желание граждан города Весьегонска он признает уважительным, но тем не менее полагает, что перенесение сей иконы с приличною процессиею будет сопряжено с немалыми затруднениями». Затруднения эти губернатор, как видно из письма его к Архиепископу Гавриилу, усматривал в дальности расстояния (110 верст), при котором перенесение иконы зимой, когда оно и может только достигать цели, за уходом граждан в летнее время на заработки, будет сопряжено с опасностию для здоровья лиц, участвующих в процессии и, кроме того, поведет к упущениям по Полиции, так как отвлечет обязаннаго находиться при процессии полицейскаго чиновника на продолжительное время от исполнения прямых его служебных обязанностей[175].

Святейший Синод постановил: «Как икона святителя и чудотворца Николая, по упразднении Добрынской пустыни, передана в Бежецкий Воскресенский собор с разрешения Епархиальнаго Начальства и находится там свыше 56 лет, в течение которых до 1848 года жители города Весьегонска прав своих на нее не предъявляли, то в просьбе им о возвращении в их собор означенной иконы отказать. Равномерно отказать и в учреждении с сим образом из Бежецка в Весьегонск крестнаго хода, поелику Начальник Тверской губернии находит, что перенесение онаго на пространстве ста верст сопряжено со многими неудобствами и затруднениями»[176].

Так закончилось спорное дело.

Оно ярко, образно, словами самих бежичан рисует то глубокое благоговейное чувство к Добрынской иконе Угодника Божия, которое переходило из одного их поколения в другое. Старый бежичанин, указывая на чудотворный образ, с младенческих лет внушал своему ребенку: «Вот икона, которую прадеды отцов твоих чтили». И он глубоко верил в эту икону, как в крепкий щит, в несокрушимый покров свой и от язвы смертоносной, и от злого недуга, от всякой скорби, напасти, беды и в тоже время от проникновения в среду сограждан его в его городе не только неверия, ересей и расколов, но даже и «дозволеннаго старообрядчества новоблагословенной церкви». Под покровом Угодника Божия «все из нас», — пишут горожане в своем отзыве, — «исповедуем веру единую Православнаго Христианства … и чувство это, переливаясь в поколения жителей наших, сроднилось с жизнию, с бытом и с характерами наших граждан».

Такое великое сокровище передала Бежецку отжившая свой век Добрынская пустынь.

 

IX.

Прошло со времени закрытия Добрынской пустыни сто слишком лет. время сгладило все. Теперь вам не укажут уже ни могилки Стефана Ивановича, ни места вечного упокоения его сподвижников Симеона и Андриана, ни могил былых настоятелей монастыря, ни всего, что прежде было так дорого, так ценилось, так береглось здесь. Канавы, рвы, рытвины, по чему теперь наглядно можно было бы хотя приблизительно судить о прежнем монастырском быте; – и это все заплыло, исчезло. Остается один неизменный священный памятник – поставленная трудами иноков церковь Угодника Божия Николая. Входите в нее, и на вас сразу повеет далеким-далеким прошлым. Здесь на всем отпечаток былого монастыря: на толстых каменных стенах с глубокими оконными впадинами, на внутреннем расположении храма, на иконостасах, на убранстве храма, на своеобразных внутренних запорах – на всем. На окне приютился тяжелый обитый черной кожей киот, убранный внутри резными золочеными ангелами. Ангелы благоговейно осеняют пустое отверстие в нем, склоняются к нему, простирают руки. В отверстии помещалась когда-то великая явленная святыня обители – чудотворный образ Божия Угодника. И кажется, будто вчера только поставили сюда этот киот усталые иноческие руки после долгого утомительного хода в Устюжню, в Весь Егонскую, в свой Бежецкий Верх. При быстрой смене редких впечатлений выплывают под темными сводами храма грустные тени монахов. Назойливо мерещится суровый лик строгого игумена. А сам он, игумен, тут же лежит на вечной страже у врат своей святыни. И всякий топчет по глубоко трогательному завещанию его когда-то мощное тело, пригнетенное к сырой земле громадной холодной каменной глыбой.

В двух верстах от Добрынского погоста, по дороге к деревне Райде – старая деревянная часовня – место, где двести лет тому назад проезжий инок Нифонт, к великому изумлению своему, увидел на занесенном снегом придорожном кресте явленный образ «Николы Можайскаго», где, вспоминая пророческие слова Стефана Ивановича о явлении святыни, впервые склонились перед ней сподвижники Стефана иноки-пустынники Симеон и Андриан в глубоком страхе своем и святом благоговении. Часовня эта и теперь влечет к себе поклонников. Рассказывают о происходящих в ней исцелениях. Сложились легенды, что из городского собора чудотворная икона Святителя не раз незримою силой переносилась в Добрынский погост на место явления своего. Местное население возбуждало ходатайства о возвращении иконы. На ходатайства отвечали отказом. В 1864 году Бежецкой Духовное правление высказалось, что Добрынская икона, находясь в бежецком соборном храме, пребывает в месте более центральном, а следовательно и наиболее удобном для общего поклонения, что Бежецкие граждане весьма способствовали ее украшению и что она передана в Бежецк уже давно по просьбе Бежецких граждан[177]. В ночь на 31 августа 1898 года из Бежецкого городского собора Добрынская икона Святителя была похищена. Воры сняли с нее ценные ризу и украшения. Через неделю потом нашел ее в реке Мологе под городом какой-то водовоз. Судебным следователем г. Коробкиным сделано было распоряжение о доставлении ее в собор с подобающей честью тогда же, безотносительно к ходу следственного делопроизводства. Поруганная святотатцами чудотворная икона когда-то с такой верой и любовью носимая для украшения в Москву и по пути точившая, по древнему сказанию, обильные чудеса и исцеления, администрацией собора была вновь украшена. Население старой «волости Добрыни» после того в 1906 году попыталось еще раз вернуть себе свою святыню и снова получило отказ[178].

И светит теперь явленный Добрынский образ «Николы Можайскаго» из центрального места пребывания своего всему Бежецкому краю, как образ великого чудотворца и многого в бедах заступника.

Добрынская пустынь свое время отжила.

 

Перепечатано из Тверских епархиальных ведомостей за 1911 год.

 

 

Бежецкий верх

Историко-географический очерк

На существование особой области, тянувшей к Бежецку, как к своему административному центру, и носившей его имя, первые указания находим в двух старых документах: в уставе Ярослава о мощении Новгорода первой половины XI века и Святославом уставе 1137 года об епископской дани в первом, отмечена Бежецкая сотня, во втором – Бежецкий ряд.

К определению границ этой области документальных данных не сохранилось, но известно, что в древности делание земель происходило  «по рубежам старым», с сохранением, по возможности, еще более древних, т.е. племенных.

Бежецк возник за естественной границей Новгородских владений, как колония в земле какого-то чуждого Новгороду племени. Была ли это Югра, как думал Европеус, весь-ли, как предполагали Покровский и Аспелин, или Меря, как утверждают Уваров и профессор Богданов, во всяком случае племя это, живя здесь сравнительно долго, занимало определенную территорию. По проф. Богданову оно заселяло северную часть нынешней Тверской губернии. Границы владений этого племени граф Уваров проводит между Зубцовом и Ржевом, между Тверью и Торжком, между Кашином и Бежецком. Возможно, что эта именно территория, по мере вытеснения отсюда инородческого племени или ославянение его со стороны Новгорода Великого, и составила ту область, которая потянула к Бежецку, как обычно тогда округа тянула к селению, с которого началась колонизация края.

При распределении Руси между сыновьями Ярослава эта колония осталась за Новгородом и вместе со смежной полосой исконной Новгородской земли, вставшей при образовании Бежецка в непосредственную связь с ним по экономическим условиям быта, составила одну из тех обширных  пятин, на которые делилось все громадное пространство Новгородских владений. Правда, учреждение пятин относят к позднейшему времени и приписывают Иоанну III. Но принято полагать, что при этом учреждении имелось в виду уже ранее существовавшее разделение Новгородской земли на части. В отношении Бежецкой пятины это тем вероятнее, что ко времени учреждения пятин Иоанном III сам г.Бежецк отошел уже к Москве и однако же пятине усвоено название Бежецкой. Очевидно, Бежецкая пятина – это что-то исстари сорганизовавшееся около Бежецка, о чем правительства и в народе веками установилось настолько определенное представление, что отнять старое имя представлялось невозможным.

На западе Бежецкая область была смежною с Деревскою землею, севере с Обонежскою, на востоке с землями Белозерскими и Тверскими, к югу – с Тверской же землей. Она занимала площадь около 40.000 верст и делилась на две половины: Белозерскую и Тверскую, соответственно городам, к которым они были обращены. В отношении делания Новгородской земли на уезды Бежецкая волость входила в Новгородский уезд.

В одном дошедшем до нас старом Новгородском документе, договорной грамоте Новгородцев с великим князем Ярославом Ярославичем Тверским 1265 года, мы встречаем между прочим такие любопытные условия относительно Бежецка и бежечан: «А в Бежичах, князь, ни тебе, ни княгине, ни боярам, ни дворянам твоим сел не иметь, не покупать и не принимать в дар… Димитрий и Новгородцы дали Бежечанам и Обонежцам на три года право судиться собственным их судом; не нарушай сего временного устава и не посылай к ним судей. А из Бежич не выводи народа в свою землю… Княгиня, бояре и дворяне твои не должны брать людей в залог по долгам, ни купцов, ни земледельцев. Отведем сенные покосы для тебя и бояр твоих, но не требуй отнятых у нас князем Александром. Так бывало, князь, при отцах и дедах и наших».

Так бывало при отцах и дедах. Так было исстари. Новгород исстари дорожил своею Бежецкою колонией. Причина – в тех ее особенностях и условиях, которые влекли сюда человека еще в доисторическую эпоху, насколько можно судить по сохранившимся следам стоянок каменного века. Край богат озерами и реками, покрыт был непроходимым лесом и всегда отличался тем плодородием почвы, которое в наше время создало ему характерное название «Второй Украины». Масса рыбы и пушного зверя, обилие дичи, роскошные сенные покосы и особенно богатство хлебом, в котором Новгород так всегда нуждался, дела Бежецкую колонию Новгородской житницей. Но это же самое обратило на нее завистливое внимание и соседних княжеств. При всяком почти раздоре у Новгорода с Тверью и Москвой, что бывало часто враг прежде всего старался занять своими войсками «волости Бежецкие» или Бежецкий Верх, как стал называться край в последней четверти XIII века, со времени перенесения областного города от разоренных Бежич в верх по Мологе к крепости Городецко. В мирное время соседние князья делали попытки к мирному завоеванию колонии. Из приведенной грамоты Новгородцев мы видим, что князья пытаются обзавестись здесь селами и людьми на себя, на княгиню, на бояр и на дворян своих и насадить здесь свое влияние через правительственных агентов, через посылку сюда своих судей. Новгород упорно боролся с этим. Он добился для бежечан права собственного суда и твердо говорил великому князю: не нарушай сего временного устава и не посылай к ним судей. Попытки оторвать от Новгорода тем или иным путем его выгодную колонию тянулись веками. Бежецкий Верх несколько раз переходил от Новгородцев к соседним князьям и обратно, пока Иван Данилович Калита не сумел, наконец, сделать его смесным владением Новгорода с Москвой, посадив в нем наряду с Новгородским тиуном своего Московского. Миссией последнего, по всем вероятиям, было именно окончательное, бесповоротное подведение Бежецкого Верха под державную руку великого князя Московского. И мы видим, что Московская власть с годами здесь крепнет. Внук Калиты, Дмитрий Донской борется из-за Бежецкого Верха с Тверью. Мало того, когда у князя происходит война с Новгородцами, Бежецкие рати идут за Дмитрием против своего же господина – Великого Новгорода. Сын  Донского Василий Дмитриевич то правит Бежецким Верхом и имеет в нем своего наместника, то разоряет его и отдает новгородцам, то снова берет себе. Под 1393 годом Новгородская летопись отмечает: «И ее князь великий на крестном целовании у Новгорода отъял Волок Ламский, Торжок, Вологду и Бежецкий Верх». Новгородцы перешли: «Когда великий князь изменою и насилием берет достояние святые Софии и Великого Новгорода, мы готовы умереть за правду и за нашего господина, за Великий Новгород». Двинув свои войска в великокняжескую область, они заставили Василия вернуть отнятые владения. Но Бежецкий Верх в конце концов все же остался за ним. Из договорных грамот этого князя мы видим, между прочим, что некоторые владения в Бежецком Верху Василий Дмитриевич отдает своему брату Константину и после смерти последнего оставляет их за собой. Преемники Василия распоряжаются Бежецким Верхом уже вполне самовластно, – назначают его в удел разным князьям и вносят его, как бесспорное свое достояние, в свои духовные завещания. Грозный берет его в опричнину. Федор Иванович отдает Бежецкий Верх в Удел младшему своему брату царевичу Угличскому Димитрию.

Так произошло распадение старой Бежецкой области. Исконная Новгородская земля осталась в части ее, продолжавшей носить название Бежецкой пятины. Для отличия ее от Бежецкого Верха к этому названию стали лишь прибавлять имя уезда, и общее наименование ее получилось такое: «Новгородский уезд, Бежецкая пятина». За оторванной от Новгорода колонией сохранилось имя Бежецкого Верха. Под этим именем мы встречаем ее во всех до – Петровских писцовых книгах. С этим же именем она вошла в 1708 г., при Петровском разделении России на губернии, в состав Ингерманландской губернии, переименованной потом, через два года в Петербургскую; в 1719 году приписана к Угличской провинции и в 1721 перечислена вместе с этой Угличской провинцией из Петербургской губернии в Московскую. Исчезает имя Бежецкого Верха при Екатерине II; Бежецкий Верх обращается в Бежецкий уезд, а его областной город из Городецка в Бежецком Верху» в уездный город Бежецк.

С изданием Екатерининского Учреждения о губерниях тянувшая к Бежецку округа теряет и свои прежние очертания. До этого времени строго сохранялись старые границы, когда то раздельные линии между соседними княжествами, главным образом, – реки, речки, ручьи и большие проезжие дороги с веками стоявшими здесь пограничными столбами, от которых соседние селения усвоили характерные названия: Столбище, Столбово, Столбовая, Столбиха и т.п. При Екатерине с этими старыми границами считались лишь до некоторой степени, при новом образовании уездов положено было в основание преимущественно количество населения.

В одном из Бежецких архивов уцелела окладная книга Воеводской канцелярии 1773 года. В ней мы имеем полный перечень сел Бежецкого уезда, с разделением его на станы, обозначением владений и подсчетов населения. Как появившаяся до Учреждения о губерниях 1775 года книга эта рисует нам Бежецкую область в том виде, в каком она существовала до Екатерининской ломки. Она рисует прежний Бежецкий Верх и приблизительно старую колонию господина Великого Новгорода. На основании этой книги мы пытаемся восстановить картину Бежецкого Верха, не претендуя, конечно, на ее особенную точность и заранее оговариваясь, что это – приблизительная картина, поскольку полны и подробны положенные в основание ее данные книги Бежецкой Воеводской канцелярии.

Бежецкий верх по своей площади был почти вдвое обширнее современного Бежецкого уезда. В него входила большая часть нынешнего Весьегонского уезда и значительная часть Кашинского. У Москвы Бежецкий Верх граничил с Новгородом. Граница, шла по тому старому рубежу, по который когда то оторвала Москва от Новгорода его колонию. Это та старая граница, которую бежечане в случаях надобности «перелезали», как выражаются Новгородские писцовые книги XVI века, «из Бежецкого Верху в Новгородский уезд в Бежецкую пятину». Начинаясь приблизительно у села Пылева, граница шла нынешним Весьегонским уездом на Сушигорицы, Пнево и Черемись, а затем по территории Бежецкого уезда к селу Курганам; от Курган почти по прямой линией на погост Иоанна Милостивого, отсюда делала загиб к селу Дрюцкову; от последнего повертывала на погост Медвежью Гору, от Медвежьей Горы к Замытью и от Замытья к Застолбью. У последнего села стоял пограничный столб, от которого оно получило свое название. Пограничную линию с противоположной стороны, со стороны смежных владений Московской губернии, дают возможность восстановить характерные названия двух селений у конечных ее пунктов, – на севере деревни Столбища, у села Черницкого Весьегонского уезда, и с юга – села Столбова Кашинского уезда. Начиная с округи села Телятина, граница шла по большой дороге от Весьегонска к Угличу на село Хабацкое, огибала затем Шаблыкино и Пруды и, выходя близ последнего села на Ярославский рубеж, шла этим рубежом до села Раменья при Рыбинском тракте, повертывала отсюда на Столбово и дальше совпадала с нынешней Бежецко-Кашиской границей до Старых Сеток. На юге эти боковые границы Бежецкого Верха замыкались рекой Медведицей и на севере большой дороги из Устюжны в Весь Егонскую.

От владения главного города провинции, в состав которой одно время входил Бежецкий Верх, города Углича, его отделяли, по сообщению полковника Жеребцова от 2-го октября 1764 г. река Корожнична, речка Кривая и ручей Козьминский; а от другого уезда этой провинция, Кашинского, по донесению Воеводы Полибина 1761 года, село Столбово.

В означенных границах своих Бежецкий Верх делился на станы, Так в Новгороде называлась высшая единица, заключавшая в себе несколько погостов, на которые делилась Новгородская земля. Каждый стан поручался заведыванию особого приказчика по назначению от правительства. В Бежецком Верху было одиннадцать станов и, сверх того, числились не входившие станы три волости и два прилесья.

Из них всецело на территорию современного Бежецкого уезда падали три стана, – Каменский, Пироговский и Ивановский, – все три волости, – Сулежская, Дорская и Лесоклинская, – и два прилесья – Еськовское и Максимовское.

Два стана, Городецкий и Мещерский, состояли из смешанных селений Бежецкого и Кашинского уездов.

Один стан, Верховский, – из селений Бежецкого и Весьегонского уездов.

Четыре стана, Антоновский, Ессенецкий, Полянский и Лошицкий, относились всецело к нынешнему Весьегонскому уезду, и один стан Березовский, – полностью к Кашинскому уезду.

Бежецк стоял в Городецком стану. И стан этот получил свое название именно от него, от его старого имени «Городецко в Бежецком Верху.» Составляли его двадцать помещичьих сел и семь монастырских с окружными их погостами, сельцами и деревнями. – Помещичьи села были следующие: Бережай, Кесова Гора, Богородское, Дрюцково, Байково, Болдеево, Бобово, Ушаково, Старые Сетки, Ляцкое, Константиново, Кононово, Новопреображенское, Шеломень, Введенское, Ивашково, Дуброва, Коровкино, Ширятино и Ульянова Гора, Монастырские: Тереботунь, Градницы, Алабузин, Михайлова Гора, Белая, Гозьево и Присеки. Три из этих сел, Кесова Гора, Бобово и Ширятино, отошли потом к Кашинскому уезду. Село Шеломень в 1790-х годах закрыто за упразднением церкви и выводом из него крестьян на другое место. Памятником его остаются каменный столбик с иконой и усадьба с постройками былой вотчины, доселе сохранившая свое татарское название Шеломени, близ Бежецкой железно-дорожной станции. В XVII столетии здесь проживал именитый думный боярин Семен Иванович Заборовский, на родной племяннице которого женат был царь Федор. От этого Заборовского  сохранилась в Бежецке выстроенная им Введенская колокольня. Позднее вотчина перешла князьям Дивлет-Кильдеевым. В 1840-х годах было упразднено село Богородицкое, в двух верстах от Сабурова. Упразднено оно было за выводом из него крестьян вследствие перехода имения из владения дворянского в купеческое, от тетки графа Аркачеева Н.Н. Жеребцовой к Бежецкому купцу Рогову.[179] В 1770-х годах, за упразднением церкви, обращено в деревню село Ушаково, близ погоста Иоанна Милостивого. Поводом послужила неудачная попытка местного помещика князя Энгалычева прославить одну икону свою, как явленную будто бы и чудотворную. Икона от него была отобрана, а только что построенный храм запечатан и затем нарушен.[180] Около того времени обращено в деревню Михайлова Гора, в двух верстах от погоста Бежиц, и также за упразднением церкви. Здесь храм нарушен вследствие отобрания села из владения Московского Новодевичьего монастыря в Государственную Коллегию Экономии.[181] Когда было обращено в деревню село Константиново, с точностью неизвестно. С некоторым  вероятием можно догадаться, что произошло это после 1798 года, вслед за распадением местной богатой вотчины графа Орлова, одного из могущественных временщиков Екатерининского века.[182] Все остальные села Городецкого стана сохранили как местоположение свое, так и свои названия.

Верховский стан, смежный к северу с Городецким и пограничный с Новгородской губернией, хранил свое название от того времени, когда область Городецка во всей совокупности своей называлась Бежецким Верхом. В сотав его входили девять сел нынешнего Бежецкого уезда и десять Весьегонского. По Бежецкому уезду входили помещецкие села: Богородское, Курганы, орлов Городок, Поречье, Новое Котово и Егорьевское, и монастырские: Чижово, Введенье, Молоково. По Весьегонскому: Тушитово, Деледино, Залужанье, Пруды, Мухайлово, Пупцево, Воскресенское-Бесово тож, монастырское – Сандово и дворцовые – Волоховицы и Ахматово. Все они сохранились до настоящего времени.

Каменецкий стан примыкал к Городецкому с юга, получил свое название от деревни Каменки, близ Прудова, служившей по-видимому его административным центром, и заключал в себе семь помещечьих сел: Андреевское, Георгиевское-Иногостицы, Замытье, Киверичи, Ивановское, Заклинье и Восново; шесть монастырских сел: Теблеши, Намесково, Рамешки, Волосково, Ильгощи и Застолбье, и два дворцовых села: Медвежью Гору и Селище. Последнее село носит и в настоящее время название Диева. Остальные существуют без изменений.

Пироговский и Ивановский станы прилегали к Городскому со стороны Кашина. Первый, ведя свое название от деревни Пирогово, близ села Беляниц, заключал в себя пять помещичьих сел: Хонеево, Зиновьево, Польцо, Беляницы и Толстиково. Второй, неизвестно почему называемый Ивановским, состоял из двух помещичьих сел – Синей Дубровы и Глазова – и одного монастырского – Русского Кошева. Как по первому так и по второму стану села сохранили и местоположение и названия свои доселе.

Мещерский и Березовский стану тянулись дальше к Кашину, за Пироговским станом. Первый, называвшийся по имени деревни Мещеры (в четырех верстах от села Боброва), охватывал одиннадцать сел нынешнего Кашинского уезда и три села Бежецкого. По Кашинскому уезду в него входили села: Григорково, Золотково, Задорье, Богоявленское, Поводнево, Воскресенское, Кузнецово, Раменье, Никольское, Шолтомеж и Беклемишево. По Бежецкому – Сабурово, Пузырево и Старое Гвоздино. Из них села Пузырево, Беклемишево и Старое Гвоздино числились монастырскими, а остальные помещичьими. Старое Гвоздино теперь – деревня того же наименования, в четырех верстах от п. Русского Кошева. Все остальные села Мещерского стана существуют без изменений. В состав Березовского стана входили три села нынешнего Кашинского уезда, два помещичьих – Боженки и Лаврово, и одно, Шаблыкино, монастырское.

Станы Антоновский, Ессеницкий, Полянский и Лещицкий, входя  теперь целиком в состав Весьегонского уезда, по старому Бежецкому Верху занимали его обширную северную часть.

Антоновский стан заключал в себе помещичье село Антоновское, и монастырское – Хабоцкое.

Ессеницкий стан охватывал три монастырских села: Старо-Козьмодемьянское, Федорково и Баскаки, и 16 помещичьих: Восное, Осинович, Пылево, Лошицы, Любегощи, Знаменское, Воскресенское, Шакмы, Арефино, Елкино, Чуриково, Телятино, Кесьму, Чужиново, Пятницкое и Данилово. Полянский стан заключал в себе семь помещичьих сел Сушигорицы, Росторопово, Пнево, Дедково, Черемись, Чисти и Малинское. Лошицкий – село Семутино с округой, деревню Козлы и сельцо Староселье.

Сулежская и Дорская волости – помещичьи села Сулегу и Богородское.

Лесоклинская волость, названная так по одному из своих погостов, охватывала округу помещичьих сел Васюнина и Фашева.

Под именем Еського прилесья разумелась округа села Еськи. Это одно из стариннейших сел Бежецкого Верха, упоминаемое в сохранившихся документах XII века.[183] В XVI  столетии оно отдано было Иваном Грозным в поместье пленному сибирскому царевичу Маметкулу Этауловичу. Позднее, при Борисе Годунове, к этому Маметкулу между прочим отослано было на жительство несколько жен и дочерей последнего сибирского царя Кучума, взятых в плен воеводой Воейковым при разгроме ханского стана на берегах реки Оби.[184] В смутное время перешло к татарину Инметнею «за царя Васильево осадное Московское сиденье»,[185] и от имени Инметнея к боярину Сулешову. В писцовых книгах Данилы Свечнина 135-137гг  находим следующую запись «В Верховном стану в поместьях написано: за боярином Юрьем Яншевичем Сулешовым в поместьи, что преж сего было в поместьи за сибирским царевичем Меткулом Атауловичем село Есько на реке Мологе, а в нем храм верховных апостол Петра и Павла, деревян, клетцки, а церкви образа, и книги, и ризы мирских людей, а колокола боярина князя Юрья Яншеевича Сулешова поставленье.[186] Сулешов – выходец из крымских татар, сидевший в одно время на Новгородском Воеводстве и умерший 8-го марта 1643 на службе в Разбойном приказе,[187] завещал село Еськи Московскому Симонову монастырю.[188] Приселье Еськое составляют окружные монастырские деревни (504 души мужского пола) и 6 помещичьих селец с деревнями при них.

Имя Максимовского приселья носила округа Воскресенского. Теперь это – деревня Воскресенское, в одной версте от погоста Троицкого, называвшегося в старину Максимовским, по имени своего владельца Максима Шварца.[189] В приселье входило 14 поместий с селом Воскресенским, с 9 сельцами и окружными деревнями.

Всего, таким образом, по окладной книге 1773года Бежецкий Верх заключал в себе 121 село. Кроме того, в нем числилось одно полусело, Сетино, в Вороховсковском стану, – семь монастырских приселков, – Княжево, Любодицы, Скорынево, Новый, Сукромны, Василево и Ряпки, – две монастырские слободки, Макариева под Бежецком и Антониева под Красным Холмом, – 249 помещичьих селец, погосты и деревни.

Селец этих дворянских гнезд с боярскими хоромами и жильем большей частью только для дворовых людей, коснемся потом, в следующем очерке, при обзоре помещичьих владений.

Погостов, как поселков, состоящих исключительно из храма и домов духовенства, не подлежащих окладу, не касается окладная книга. Но это самые старые, самые устойчивые селения Бежецкого верха, в большинстве уцелевшие еще от времени деления Новгородской области  на погосты, как на известные административные округа. За теми немногими исключениями они сохранились до нашего времени на прежних своих местах и с теми же самыми названиями, под какими они встречаются в древних актах и писцовых книгах XVI века. В одном документе Бежецкого Земского Суда мы находим полный перечень их к началу XIX в.[190] по той части Бежецкого Верха, которая позднее составила Бежецкий уезд. Из 24 поименованных там погостов мы не досчитываемся теперь только двух.

Деревни поименовываются в окладной книге лишь в тех случаях, когда они являются центром того или иного отдельного владения. Таких деревень по Бежецкому Верху окладная книга насчитывает и называет 155. Остальные при подсчете населения она

Население Бежецкого Верха исчисляется в 71795 душ м.п. из них 38016 душ, при 91 селе и 249 сельцах с деревнями, падает на помещичьи владения; 27151 душа, при 26 селах, 7 приселках и двух слободках с деревнями, на владения монастырские; 6628 душ, при четырех селах с деревнями, падает на дворцовые волости.

Такова в общем картина Бежецкого Верха как рисует ее Западная книга Воеводской Канцелярии, картина не восемнадцатого только столетия, века  этой книги, но и веков более отдаленных. В сущности это воспроизведение того, что было зарисовано много раньше в переписи Ивана Дмитриевича Колычева 1946 года[191], Тютчева 1677года[192] и Данилы Свечнина – 1627г.[193], – воспроизведение настолько точное, что совпадают даже такие детали; как название небольших волостей и приселий, не говоря уже о станах, на которое делился Бежецкий Верх. Те же самые станы, а стало быть и те же самые общие границы, границы исконные, переходившие до Екатерины II из века в век.

Екатерининская перестройка России с прежним историческим делением земель мало считалась. В основу было положено главным образом количество населения, от 2000 до 30000 на уезд. Применительно этому Бежецкий Верх, как исчислявший свое население почти в 7200 душ, подлежал урезке и урезке значительной. При учреждении Тверского наместничества, в состав которого он вошел, от него отрезаны были для Кашина, для доведения населения его уезда до нормы, Березовский стан, мещерский, кроме села Пузырева, оставшегося за Бежецком, и часть Городецкого стана с округами сел Кесовой Горы, Бобова и Ширятина. Обширная северная часть Бежецкого верха понадобиласьдля вновь образованных в ней городов Весьегонского и Красного Холма. В первый было обращено экономическое село Весьегонское, числившееся когда за Московским Симоновым монастырем в составе Бежецкого Верха и не за долго перед тем отошедшее к Устюжине. В город Красный холм было преобразовано другое экономическое село, Спас на Холму, в началеXVI века пожалованное Антониеву монастырю Бежецким Удельным князем Семеном Ивановичем. В Полном Собрании Законов Российской империи есть такой именной указ данный Сенату от 16 января 1776 года: «Пользы ради и для вящшей выгоды жителям учрежденного Тверского Наместничества село Весьегонское Устюжно-Железопольского уезда переименовать городом на основании учрежденных в Новгородской губернии новых городов, и сей новый город соединить к Тверскому Наместничеству и приписать к оному из Устюжно-Железнопольского уезда Колинопольского стана ведомства Коллегии Экономии Симоновской вотчины деревни по правому берегу реки Мологи в коих 1437 душ, да из северной части Бежецкого уезда указанное число душ, для составления нового уезда весьегонского, и потом разделить Бежецкий уезд на две части, оставив часть при городе Бежецке в 283336 душ и приписав к селу Красному Холму 25139 душ, именую и сие село городом на вышеписанном основании»[194]. По приведенному указу во вновь образованный Весьегонский уезд отошли от Бежецкого Верха Ессенецкий стан, Полянский, Лошицкий и половина Верховского с округами сел: Тушитова, деледина, Залужанья, Прудов, Михайлова, Пупцева, Воскресенского, Сандова, Волховиц и Ахматова. В другой вновь образованный уезд, Краснохолмский, из Бежецкого причислены старые его волости: Дорская, Сулежская и Лесоклинская, кроме села Фешева, оставшегося за Бежецком, половина поделенного с весьегонским уездом Верховского стана, два села с округами из Пироговского стана, Хонеево и Толстиково, и три села с двумя погостами из прирезанной перед тем Новгородской земли.

За всеми этими переменами, при Екатерининской ломке границ, от старого Бежецкого Верха остались на долю вновь сформированной Бежецкой области лишь Каменский стан, городецкий без трех сел, отошедших к Кашину, три села к Пироговскому стану, часть Лесоклинской волости и два приселья. За нанесенные земельные потери Бежецку тогда же прирезана была смежная полоса Новгородской земли за старой границей из Бежецкого Верха в Новгородский уезд, Бежецкую пятину, с округами сел Максатихи, Скирки, Рыбинского, Селец, Дымцева, Заручья, Толмачей, Алексеевского, Залазина, Никольского-Тучева, Мохнецов и Микшина с шестью погостами: Косторецким, Добрынским, Гостиницким, Трестенским, Михайловским и Воротиловским. Граница со стороны Весьегонска «поставлена была по данному боковому плану» Весьегонским уездным землемером Тюльневым.[195] Какие межевщики обмежовывали уезд с других сторон и кто наносил на план границу со стороны Твери, этот единственный рубеж, не затронутый Екатерининской реформой, неизвестно. Но межевщики эти несколько порадели Бежецку, пристегнув к нему из Кашинских владений прирубежное село Борисовское и из тверских – село Кушалино, известное по жизни и кончине в нем «бывшего Казанского царя Семиона». Новый Бежецкий уезд, как он сформировался при Екатерине, вошел в состав Тверского Наместничества. В отношении губернского города Твери он был расположен на северо-восток. С северо-востока к юго-западу Бежецкий уезд тянулся на 99 верст и с северо-запада к юго-востоку на 78 верст. Он занимал площадь в 448330 десятин, имел 55 сел, 16 погостов и765 селец и деревень. Население его исчислялось в 38192 души м.п. и 38615 женского; из них 12681 крестьянская душа м.п. и 12748 женского состояли за помещиками, 18847 мужеского и 19223 женского числились экономическими, и 5554 мужеского и 5576 женского принадлежали дворцовому ведомству.[196]

В 1796 году Красный Холм обращен был из уездного города в заштатный. Уезд его приписан к Бежецкому. Это вернуло Бежецку все те села, которые 20 лет тому назад отошли от него к Красному Холму, и увеличило на 30000 его народонаселение. Число помещичьих сел в Бежецком уезде увеличилось до 48, казенных до 26 и погостов до 24.[197] Присоединение Краснохолмского уезда к Бежецку ввело последний в те границы, в которых застало Бежецкий уезд наше время.

Бежецкий уезд был разделен на станы в 1845 году большими Кашинской и Вышневолоцкой дорогами. Станов было только два, и специальных названий, как велось в старину, они уже не носили, различаясь на первый стан и второй стан. Существовавшее наряду со становым волостное деление сначала держалось лишь на землях Дворцового ведомства; продолжали существовать те пять дворцовых волостей, названия которых встречаются в окладной книге 11773 года и частью документах XVII  века: Юркинская, Медвежье-Горская, Прудовская, Ивацкая и Кошевская. На помещичьих землях, как исключение, установившееся еще до XVII века, со времени пожалования этих дворцовых земель разным боярам в поместья и вотчины, продолжали существовать Сулежская, Дорская и Лесоклинская волости. В конце XVIII столетия, по обращению бывших монастырских владений в экономические, организовано 9 волостей «казенных», применительно к старому монастырскому делению их на вотчины: Чижовская, Селищенская, Сукроменская, Починовская, Майло-Горская, Пыльская, Михеевская, Волосковская и Вербежская.[198] в остальных земельных владениях уезда, т.е. на бывших помещичьих землях деление на волости было введено при отмене крепостного права. По проекту Редакционной Комиссии об организации вышедших из крепостной зависимости крестьян, водворенных на земле одного крупного или нескольких мелких соседних помещиков, с числом ревизских душ от 300 до 2000, при небольшом расстоянии от своего волостного правления в 12 верст и применительно к разделению населения на приходы.[199] В соответствие этому проекту все бывшие помещичьи земли уезда были разделены на 26 волостей.[200] Деление это носило лишь временный характер. По ликвидации дела с выходом крестьян путем выкупа из всяких временных обязательств к помещикам, когда все крестьяне уезда, – удельные, казенные и помещичьи, – слились в одно свободное сословие под общим ведением Тверской Казенной Палаты, прежняя обособленность их волостей должна была исчезнуть. Все старые волости, и помещичьи, и казенные, и удельные, были нарушены. Уезд был разделен на волости совершенно заново, приблизительно в том виде, в каком это деление держалось 1917году.

В составе сел и погостов уезда со времени Екатерининского Учреждения о губерниях произошли следующее перемены. Село Кушалино в XIX веке было возвращено Твери. Села Шеломень и Богородское упразднены. Ушаково, Михайлова Гора, Кононово, Старое Гвоздино и Воскресенское обращены в деревни. Селищи переименовано в Диево. Вновь образованы села Моркины-Горы в 1826 году, Осташково в 1849г., Александровские Нивы в 1855 году, Диаконов Приют во второй половинеXIX века, Змиево в 1898 году, Ключевое и Медведиха в 1906 году. Из погостов упразднены два, минский под бежецком и Михайловский. Вновь открыты Кирилловский погост в 1842 году и в недавнее время погост Кузьмиха. Сильнее коснулись перемены селец и деревень. Первые, являясь местом жительства преимущественно помещичьей лишь семьи и дворни, со всяким сносом хором по той или иной причине исчезали совершенно, при перестройке барского дома зачастую переносились на другое место и с другим названием, при дроблении поместий появлялись вновь и т.д. Много исчезало их при отмене крепостного права в связи с поступлением помещичьих земель в крестьянский надел, или за их продажей. Уцелели до наших дней лишь те, где или оставался на жительство помещик, или селились крестьяне, обратив сельцо в деревню.

Деревень с названиями, отмеченными в старых писцовых книгах, на современной карте уезда мы найдем мало. Большинство их запустело. Причины были разные. В XVI веке, по многолюдности деревень, пустели они, по выражению Новгородских писцовых книг, за бегством крестьян вследствие того, что «земля худа и описью дорога», «от царевых великого князя податей», «от помещиков худобы», вследствие того, что «Помещики померли, не стало их, а отроду у них не осталося», «от морового поветрия», «от безводья», «от того, что та деревня – в болотах, меж мхов»: «от большие дороги приезжие да лихих людей» и т.п. Во всех таких случаях деревенька исчезала бесследно, и писцовая книга отмечала о ней, «запустела тому лет 15 (иногда 20-30) и не пашет ее никто и лесом заросла».[201] При Грозном такой причиной послужило взятие Бежецкого верха в опричнину, доведшие край до того, что в Трестенском, например. Погосте из 552 деревень числились пустыми, «неживущими» 545, в Рыбинском из 288 деревень – 281, в Гостинницком из 114 деревень 110 и т.д. НА месте запустелых деревень, по выражению писцовой книги Ласкирева 1582 года, остались «царя и великого князя порозжие земли, что были в поместьях за детьми боярскими».[202] Много деревень запустело в великое Литовское разорение. Пустели они и в последующее время, пока существование помещичьих деревень зависело от произвола владельца нередко переносившего деревню по каким-нибудь хозяйственным соображениям на другое место и выводившего крестьян своих в другие вотчины. На существование когда-то этих деревень теперь могут указать лишь одни, сохранившиеся кое-где по преданию или зафиксированные на планах названия пустошей. Больше устойчивости в деревнях монастырских, позднее экономических, и дворцовых или удельных. Здесь крестьянин тверже прикреплен был к земле, и снос деревень практиковался сравнительно редко. В последнее время, за выходом крестьян на отруба, начали образовываться хутора.

За всеми переменами, происшедшими со времен Екатерины II, Бежецкий уезд к 1917 году имел 81 село, 26 погостов[203] и 1538 селец, деревень и хуторов[204], насчитывал 314465 душ населения (145095 мужчин и 169370 женщин)[205] и делился на 30 волостей при четырех станах.

Так сложилась Бежецкая волость в ее далеком историческом прошлом и, затем, последовательно выросла в одну из обширных Новгородских пятин, перешла в скромные размеры старого Бежецкого Верха и, перекроенная Екатериной в уезд, дошла до нас в тех окончательных границах, какие приданы ей в 1796 году.

 

 

Дворянское землевладение в Бежецком уезде

 

В древней Руси различалось два вида земельных владений: вотчина и поместье.

Вотчина – земельное имущество с правами полной частной собственности, приобретавшееся или путем покупки «купля отца моего», по выражению документов XIV века, – «моя вотчина», – или путем пожалования от правительства. Она являлась «бесповоротною» собственностью «в роды родов», владение ею ни с какими условиями и обязательствами не было связано, и владелец был в ней по своим правам почти тем же, чем был удельный князь в своем княжестве.

Имя поместий носило земельное имущество, отдаваемое государством служилым людям, как жалованье за их службу, причем оно продолжало оставаться собственностью государства. По выходе служилого человека в отставку, прекращалось и право его на поместье. Но так как оно, это право, обычно оставлялось за ним потом в качестве пенсии до совершеннолетия его сыновей и переходило к последним за их личную службу, поместье по большей части становилось наследственным, переходя от поколения к поколению.

По писцовой книге Бежецкой пятины 1545 года в старых погостах, оторванных когда-то от Бежецка Москвой и возвращенных при Екатерине II, мы видим прочно осевшие здесь рода князей Мещерских, Родичевых, Шамшевых, Сысоевых, Ушаковых, Кувшиновых, Беклешевых, Еремеевых, Софроновых, Толмачевых, Юреневых, Волынцевых, Чертовских, Кутузовых, Васаевых, Аисиных, Меликовых, Боборыкиных, Загряжских и т.д. Сидели они и плодились здесь, на своих поместьях по-видимому, веками. В Замытском, например, погосте за разными представителями одной и той же фамилии Аисиных к 1545 году скопилось шесть уже отдельных владений, и владений довольно крупных; за представителями фамилии Сысоевых в Ивановской волостке – то же шесть отдельных поместий, а обширный Гостиницкий погост, из 12 поместий, целиком принадлежал роду Шамшевых, двенадцати отдельным его представителям.

На пространстве в 5124 кв. верст, какое занимали входящие теперь в состав Бежецкого уезда старые Новгородские погосты, в 36 его кормленых волостях, т.е. земельных участках, розданных когда-то разным волостелям из бояр на кормление, числилось до 116 поместий. В поместьях было 14 сел, 1680 деревень, 3507 жилых и 151 пустой двор и 3643 души мужского населения. Население составляли крестьяне, тогда еще свободные, селившиеся на помещичьих землях небольшими деревнями, в 2-4 двора, а иногда и в 1 двор, своею волей, по «порядной» записи, с обязательством пахать на помещика и «делати на него всякое изделье». Постепенно эти обязательства поселенца осложняются. В «порядные» вводятся новые условия: «всякую страду страдать на помещика и оброк платить, чем он приоброчит, жить, где он, государь, не прикажет, в вотчине или поместье, где он изволит поселить». Создается та задолженность поселенца помещику, которая вынуждает его на такие уже крайние условия, как: «вольно ему, государю моему, меня продать и заложить», и подготовляет крепостную зависимость. Для помещика эти условия, конечно, были выгодны, и крестьян он старался поселить у себя как можно больше. У некоторых, – Тибет-Улаповичей в Толмачах, Мещерских в Рыбинском, Савельевых в Сельцах, у Милюковых в Трестне, – поселенцы считаются сотнями, а это для того времени и данной местности было числом довольно уже значительным.

Таким образом, у помещика было и насиженное гнездо, и налаженное хозяйство, и значительное число крестьян. Остлуживая государству поместье, как свое жалованье, явкою на войну, по первому требованию правительства, со своим конем, в своем панцире, железной шапке и саадаке, при сабле и с определенным количеством даточных людей, остальное время помещик мирно отсиживал на своем поместье, расширяя свое хозяйство и являясь в своих владениях почти таким же князьком, каким был вотчинник в своей вотчине. – Судя по данным Писцовой книги о посевах и о том оброке, который вносился помещику в известной доле со всякого крестьянского хозяйства разными сортами хлеба, скотом, птицей, мясом, молочными продуктами и пряжей, в Новгородских собственно погостах, о которых идет речь, и помещику и поселенцу его, крестьянину, жилось сытно и относительно безбедно.

Взятие Грозным Бежецкого Верха в опричнину, с выселением отсюда старых вотчинников и помещиков за Литовский рубеж, картину эту изменило. Население разбежалось. Громадное большинство деревень запустело. По писцовой книге Ласкирева 1582 г. в некоторых погостах, т.е. округах, Замытском, Дорском (у нынешнего села Осташкова) и в волостке Сельцах, – «живущих селений» совершенно не осталось, они полностью запустели, «Церкви Божии стояли без пенья», торговля замерла. В Трестне, откуда «жильцы разошлися в девяностом году безвестно» – отмечает в своей книге Ласкирев, – «лавки были торговых людей (до 35 лавок), а ныне стоят пусты». Запустение получилось поразительное. На всем обширном пространстве второй половины Бежецкой пятины за старыми служилыми помещиками оставалось всего 141 поместье, но и те в большинстве своем были пусты. На место выселенных бояр и детей боярских Грозный распорядился поселить новых из-за рубежа. Таких нашлось немного: «новых помещиков детей боярских Немецких городов 32 человека, да Юрьевских новокрещенов 49 человек, да Говейских козаков 55 человек да 2 человека Тотар». Но едва ли успели эти новые помещики поселиться и оклиматизироваться здесь. Бывшие села и деревни долго оставались «государя, царя и великого князя порозжими землями, что были за детьми боярскими в поместьях». Восстановить разоренное хозяйство, оживить все эти запустелые села и деревни было трудно. Между тем, вскоре же надвинулось лихолетье, – то тяжелое смутное время, которое довершило начатую при Грозном разруху.

От первой четверти XVII столетия, когда жизнь Русского государства только что начала налаживаться после пережитого великого Литовского разорения, до нас дошла, между прочим, Разборная Десятня Бежичан, дворян и детей боярских 1622 года, т.е. перепись их при разборе и раздаче жалованья. Число дворян и детей боярских по Бежецкому Верху Десятня эта определяет в 256 человек, 92 из них – недоросли, вдовы и сироты, – исключительно «худопоместные, пустоместные и беспоместные». «Поместьем и деньгами они не верстаны и в службу не поспели, а живут на прожиточных поместьях и на родственных вотчинах, а по сказке окладчиков поместья и вотчины за ними худы, даточных людей с них взять нечего». Из остальных дворян, дворян служилого возраста, 38 не имеют в Бежецком Верху ни поместий, ни вотчин, может быть, утратив права свои на земельный участок еще при Грозном, а может быть и за невозможностью нести с него обязательную военную службу. Большинство из них вынуждено служить по разным городам и должностям: в Кабацком и Холопьем приказах, в объезжих и казацких головах, в стрелецких сотниках, в недельщиках и т.д. Трое нанялись быть при дворах бояр. Один, Литвинов, был простым служкой в местном Антониевом монастыре и один, Милюков, там же постригся в монахи. Двое жили «забогорадно» в чужих поместьях. И двое, Лазарев и Дробышев, не имея никакого пристанища, – «скиталися меж двор». Владельцев вотчин и помещиков на правах отбывавшейся ими военной службы числилось – 126. Из вотчинников многие, за только что пережитыми невзгодами, пришли в такое состояние, что «вперед их ни в какую службу не будет». Иевлев и Темиров только что вернулись из Литовского полона, пробыв в нем около 15 лет; Недовесков, Моклоков, Черкашеников, Суворов, Титов, Сноксарев, Батюшков, Плишкин и двое Нелединских – «увечны от ран и больны». Сухово Семен Иванович – «и сожжен, и ссечен, и шея у него пересечена».

В поместьях, как в жалованье за службу, правительством роздано было по Бежецкому Верху 23 203 десятины земли. Оклады были разные, смотря по пригодности к службе. О дворянине Овсянникове Десятня отмечает: «Поместьем и деньгами верстан при ростриге, а оклад ему учинен 150 четей, денег 6 рублей и вперед де ему бытии в том же окладе, а больше того не стоит». Высшие оклады, в 650 и 600 четей, были присвоены Загряжскому и Ушакову. Большинство имело от 250 до 350 четей, двое по 75 четей и один – 56 четей. Средним числом на каждого служилого помещика падало по 282 чети, на наш счет по 141 десятине земли.

Людьми вотчины и поместья были очень небогаты. Заселение их после бывшего разорения, по-видимому, только что еще начиналось и шло очень медленно. За помещика Батюшкова все крестьяне и бобыли его, 11 человек, «сошлись, – по отзыву Десятни, – лишь сее зимы». О другом помещике, Съянове, есть такая отметка: «а за ним 2 крестьянина да 8 бобылей и те бродят меж двор, а сошлися де за него те бобыли недавно из разных городов и живут все в одном дворишке и не поселилися». Поселение и устройство бобылей своими хозяйствами подготовляется, а пока они у большинства помещиков и даже у таких видных по Бежецкому Верху, как Заборовские, Батюшковы и Приклонские, бродят и кормятся меж двор, а у Караулова единственный его пока бобыль – «живет с ним в одной избе, бродит меж двор, с ним вместе кормится». Самый богатый из Бежецких дворян, Елизар Матвеевич Нелединский, имеет 11 человек крестьян да 21 бобыля. У Квашниных числилось 6 крестьян и 14 бобылей, за Травиным 6 крестьян и 15 бобылей, за Ф.В. Масловым 6 крестьян и 14 бобылей, за Ем.Ис. Масловым 4 крестьянина и 13 бобылей, за Недовесковым 3 крестьянина и 10 бобылей. У остальных число крестьян вместе с бобылями редко доходило до 10, у большинства было 3 – по 4 человека и у десяти – по одному.

Оценивая Бежецких помещиков со стороны пригодности их к военной службе, о шести из них, тех, которые имели свыше 10 крестьян, Десятня отзывается: «Мочно им быть на государеве службе без государева жалованья на обышном коне», но «на добром коне, с пищалью и в сабле без государева жалованья им явиться не мочно». О всех остальных помещиках Бежецкого Верха Десятня неизменно отмечает: «И на государеве службе без государева жалованья быти им не с чего и подняться им нечем».

После составления Десятни раздача земли в поместья продолжалась. И всего более их роздано было правительством в том же XVII веке[206]. На этот век падают и самые напряженные старания дворян о заселении своих владений крестьянами, тою рабочею силой, в которой так нуждались и вотчины и поместья. Достигалось это заселение всевозможными способами, начиная от заманивания разными обещаниями сходившихся после разрухи бобылей и с покупки крестьян и кончая мерами насильственными. В сохранившихся и имеющихся у нас под руками семейных архивах старых дворян Бежецкого Верха мы видим большое количество дел о возврате беглых крепостных из завладения разных вотчинников и помещиков. Такое завладение – явление настолько заурядное для того времени, что дела о возврате обычно не доводились до суда, а разрешались простым сговором, мировою, как дела слишком обыкновенные, частые. Видная помещица Суворова жалуется на не менее видного дворянина Беженцева за захват ее людей разбоем на большой дороге. Дьячек Васька Константинов бьет челом на именитых Мусиных-Пушкиных:

«Государем царем и великим князем Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу и великой государыне и благоверной царевне и великой княжне Софии Алексеевне всея великия и малыя и белыя России самодержцем бьет челом последний Ваш государев богомолец Ярославского уезду Верховского стану села Сутки Васька Константинов на ведомых наглых нападчиков и разорителей, на Михайлу да на Якова Савиных детей Мусиных-Пушкиных. В прошлых, Государи, годех во 193 году призвал он, Михайло, отца моево и меня, богомольца Вашего, к приходской церкви Божии во дьячки. И жил отец мой и я, богомолец Ваш, у тоя церкви года с три и больши и по-наговору тое-ж церкви попа Тихона Петрова и по великому скупу он, Михайло, отцу моему и мне, богомольцу Вашему, от церкви Божии от дьячества отказал и стал звать к себе во двор в холопи. И отец мой к нему, Михайлу, не пошел. И он, Михайло, рьяся тому, стал отцу моему и мне, богомольцу Вашему, всякие налоги и разорение чинить. И отец мой от таких ево Михайловых наглых нападок хотел ехать прочь. И в нонешнем, Государи, во 195 году, похотя он, Михайло, нас, богомольцев ваших, неволею закабалить и, захватя меня, богомольца вашего, держал у себя в железах многое время, бил и мучил всячески, прося на меня, богомольца вашего, неволею кабалы. И я ему, Михайлу, кабалы на себя не дал и, разломав железа, ушел и, помешкав небольшое время, пришел к отцу своему в дом. И он, Михайло, неведомо по какому своему выиську, скопяся ночью с людьми своими и со крестьяны, двор у отца моего зажгли и на двор вломились со всяким ружьем, с рогатинами и с бердышами и востренным кольем. И видя я, богомолец ваш, такое ево Михайлово наглое разорение и приступ и убояся, со двора отца своего ушел. А отец мой, бороняся от смерти в домишке своем, ранил ево, Михайлу, из винтовки и после той раны жил он, Михайло, с неделю и больши и умер. А люди ево и крестьяне, взяв из домишка отца моего, невозя никуды в город, без вашего, великих государей, указу, рогатинами и востренным кольем закололи до смерти, а убив, наругалися, труп спарывали и сало вынимали неведомо для чего, и то убитое тело кинули на поле в волчью яму и то тело птицы и звери разволочили. И, увидав то, брат ево Михайлов, Яков Савин же сын Мусин-Пушкин и приехав в домишко наш с людьми своими, и мать мою и бабку бил и мучил и, привязав за переклад, руки ломал и свел на Углеч в тюрьму, а сестер моих двух девок взял он Яков Мусин-Пушкин к себе во двор и всячески наругаетца. А животишка наши и статки их же люди и крестьяне разорили до основания без остатку. Да в том, государи, их разорение братишка моево Мишки безвестно не стало. Про того, государи, про все ведомо многим волостям и селам и окольным людям»[207].

Приведенная челобитная представляется яркою, выразительной иллюстрацией той острой нужды в кабальных людях и той погони за ними, которые являются характерною особенностью помещичьего быта XVII столетия.

К началу следующего XVIII века число помещичьих крестьян значительно выросло. В 1709 году в Бежецком Верху за гражданским ведомством по переписи князя Волконского числилось 13978 душ мужеского пола[208]. Если скинуть с этой цифры то, что причиталось на дворцовые волости, по приблизительному расчету четвертую часть, на долю собственно дворянских вотчин и поместий должно будет пасть до десяти с половиной тысяч.

В XVIII столетии условия дворянского землевладения меняются. При Петре Великом произошла коренная военная реформа, начатая еще при Михаиле и подготовленная в царствование Алексея Михайловича. От земельного вознаграждения за военную службу государство постепенно переходит к денежному. Благодаря этому, те поместья, с которых дворяне несли прежде свою традиционную военную службу, утрачивают характер временного владения, как жалованья за службу, и обращаются в собственность дворян. Законом 1731 года они окончательно сливаются с вотчинами под общим названием недвижимых имений. Освобожденные от обязательства нести военную службу, дворяне по разным правительственным указам и распоряжениям получают целый ряд всевозможных льгот и при Екатерине II окончательно сформировываются в замкнутое сословие потомственных дворян с особой организацией, – «с правами, вольностями и преимуществами благородного Российского дворянства». Пожалованье им в вотчинное владение земельных угодий и крестьян «за особые заслуги» продолжается и в Екатерининский век, когда в распоряжении правительственной власти оказались отобранные у церкви громадные земельные владения монастырей, а «особые заслуги» были так часты, и принимает размеры не бывало широкие.

Окладная книга Бежецкой Воеводской Канцелярии Екатерининских времен, 1773 года, рисует такую картину дворянского землевладения старого Бежецкого Верха. Двадцать семь дворянских фамилий из упоминаемых в Десятне 1622 года исчезают с территории Бежецкого Верха. Часть этих старых дворянских родов за истекшие полтора века вымерла и часть выселилась. Остальные окрепли на своих вотчинах и поместьях и настолько разрослись, что Батюшковых, например, как отдельных владельцев, по Окладной книге, числится 21, Перских – 11, Масловых, Олсуфьевых, Ушаковых – по 9, Бестужевых, Карякиных, Старошеритавиных – по 7, Карауловых, Бешенцевых, Рыкачевых, Сербениных – по 6 и т.д. Появляется масса совершенно новых для Бежецкого Верха фамилий: Бакуниных, Боборыкиных, Бежецких, Вырубовых, Гурьевых, Давыдовых, Загоскиных, Ермоловых, Квашниных-Самариных, Коновнициных, Костровых, Ладыженских, Майковых, Мамоновых, Милюковых, Муравьевых, Норовых, Петрово-Солововых, Полонских, Римских-Корсаковых, Родичевых, Сипягиных, Сухово-Кобылиных, Тихменевых, Толстых, Усовых, Фонвизиных, Хвостовых, Хлоповых, Хрущовых, Шубинских и др. Среди них видим фамилии, оставившие очень заметный след в нашей истории науке и литературе. Встречаются титулованные фамилии князей Волконских (д. Глухово Мещерского стана), Волынских (с-цо Каменка Пироговского ст.), Голициных (с. Сулега), Козловских (с. с. Богородское и Шеломень), Мещерских (с-цо Щербово Полянского ст.), Морткиных (с-цо Никулино Городецкого ст.), Оболенских (с-цо Фофоново Верховского ст.), Прозоровских (с. Кесова-Гора), Ухтомских (с-цо Дубровки Верх. ст. и село Телятино), Шаховских (сельцо Сетки Город. ст.), Щербатовых (село Боженки), Энгалычевых (село Ушаково) и Сонцовых-Засекиных (сельцо Усадьба Еського приселья). Возвышается при Екатерине II на степень могущественных временщиков и возводится в графское достоинство род Орловых. Один из братьев Орловых, Иван Григорьевич, наследовал старое родовое гнездо в сельце Люткино близ погоста Бежиц, где похоронен его дед, скромный Бежецкий стряпчий Иван. Ив. Орлов. Другой брат, фаворит Императрицы, Григорий, владел вотчинами при с. Боженках и в Мещерском стану при д. Горке. Третий, Владимир, при д. Абакумове. В общем владении всех братьев Орловых состояло в Максимовском приселье дер. Мануилово. В род другого Екатерининского фаворита графа Зубова переходит, впрочем по составлении уже Окладной книги, от князей Голициных с. Сулега с деревнями в 7337 десятин земли и в 989 душ крестьян муж. пола. Байковом владеет большой любимец императрицы Елизаветы, лучшее украшение ее царствования, основатель первого в России университета, Иван Ив. Шувалов. Село Курганы принадлежит мелкопоместному дворянину Аракчееву. При Гатчинском дворе Павла Петровича, тогда еще наследника престола, выдвигается его сын, впоследствии могущественнейший временщик двух царствований, граф Алексей Андреевич Аракчеев. В сельце Талашманах, в Ивановском стану, сидят близкие родичи генералиссимуса Суворова. Граф Александр Борисович Батурин, помещик сельца Крюкова, в Городецком стану, – фельдмаршал. Князь Алексей Дим. Голицын, помещик с. Сулеги – сенатор. Князь Иван Андреевич Прозоровский – генерал – аншев. Князь Алексей Сем. Козловский – генерал поручик. Яков Андр. Маслов – помещик с. Тушитова, – д. тайный советник. Помещик с-ца Рашкова Марк Рыкачев – генерал-майор. В селе Малинском, Полянского стана, имеет 4 души духовник Императрицы Фед. Дубянский.

Самым богатым вотчинником по Бежецкому Верху числился Нелединский-Мелецкий, имевший в разных его станах и преимущественно у села Воскресенского до 2000 крепостных. За ним по числу душ идут князь Голицын (900 д. при с. Сулега), кн. Мавра Голицына (900 д. при с-це Дятлове Город. ст.), полковник Евграф Чертков (ок. 900 д. при с. Пятницком), генерал Собакин (ок. 900 д. при с. Замытье), кн. Прозоровский (ок. 800 д. при с. Кесовой Горе), граф Мусин-Пушкин (ок. 800 д. при с. Сушигорицах), ст. сов. Татищев (ок. 800 при с. Польце, Беляницах и Ивашкове), Лев Батюшков (ок. 700 д. при с.с. Раменье и Кесьме), князь Козловский (ок. 600 д. при с. Богородском), Нарбеков (ок. 600 д. при с.Поречье), Ступишин (ок. 600 д. при д. Большой Нонихе, Полянского ст.) и имевшие по 500 душ: Лихарева (с.Лаврово), Римский-Корсаков (с.Андреевское), граф И. Гр. Орлов (с-цо Люткино), Лобков (д.Александрово Ессен. ст.) и Савелов (с. Синева-Дуброва). Семь помещиков имели по 400 душ, семь по 300, шестнадцать по 200, сорок по 100, семьдесят пять от 50 до 100, двести пятьдесят два от 10 до 50 и двести тридцать пять меньше 10. Всех дворянских фамилийпо окладной книге Бежецкого Верха 1773 г. упоминается – 266. Отдельных владельцев – 548. из них – 207 женщин. Во владении их состоит 90 сел и 249 селец с деревнями. Крепостных душ муж. пола за ними – 38016.

В последней четверти XVIII века Бежецкий Верх, как известно, обращен был в уезд, причем большая его половина отошла к соседним городам. Вместе с тем за его старые границы ушел к Кашину, Весьегонску и Красному Холму и целый ряд таких крупных помещиков, как Нелединские-Мелецкие, Чертковы, князья Прозоровские, Батюшковы, Мусины-Пушкины, Лихаревы, Лобковы и Ступишины, ряд помещиков менее крупных, но для Бежецкого Верха все же очень значительных, имевших по 200, по 300 и по 400 душ: Олсуфьевых, Кацауровых, Хрущовых, Вырубовых, Вишневских, Скрипицыных, Масловых, Карауловых, Жуковых, Боборыкиных, Милюковых и т.д. и масса мелкопоместных дворян. Правда, утеря эта возмещена была присоединением к Бежецкому уезду соседних Новгородских владений, но лишь до некоторой степени. Это вернуло Бежецку некоторых потомков тех дворян и детей боярских, которых за несколько веков перед тем оторвала от него Москва: Забелиных, Еремеевых, Сысоевых и Шамшевых, придало несколько новых дворянских родов: Бестужевых, Мельницких, Ресиных, Семичевых, Цызаревых и др., но вобщем число дворян повысило немного, так как вновь прирезанная полоса земли вообще не была богата помещиками. К 1783 году, по образовании нового Бежецкого уезда, в нем числилось 205 помещиков и из них «домы и действительное пребывание в уезде имели лишь 53 человека». За помещиками состояло 30 сел, 66 селец и 189 деревень при 12684 крепостной душе мужского пола и 12746 душах женского. По отзыву автора Генерального Соображения по Тверской губернии, откуда взяты эти цифры, дворянства в то время в Бежецком уезде было мало.

Усилило его состав возвращение в 1796 году г. Бежецку волостей, отрезанных от него 20 лет тому назад к Красному Холму, и щедрые Павловские пожалованья от того излишка дворцовых земель, который оказался за удовлетворением членов Императорской фамилии по нормам вышедшего тогда нового Учреждения. Так, адмиралу Ивану Логиновичу Голенищеву-Кутузову «в воздаяние долговременной и усердной службы пожаловано в вечное и потомственное владение 1300 душ мужского пола в Прудовской вотчине, 26 селений со всеми землями, дворами, хоромным и огородным строением, с пашнями и лугами, с лесами, сенными покосами и рыбными ловлями, ничего не выключая из всего того, что на назначенное число душ принадлежит»[209]. Тайному Советнику Петру Алексеевичу Обрезкову пожалована верхняя половина Ивицкой вотчины с селом Диевом, – свыше 10000 десятин земли и 700 душ крестьян[210]. Статскому Советнику Чулкову дана часть Юркинской вотчины с сельцом Волковым в 284 души[211]. Но это были уже последние пожалования. С кончиною Павла дальнейший рост дворянского землевладения прекращается.

В первой четверти следующего XIX столетия, когда границы Бежецкого уезда установились вполне и помещичьи владения вошли в те рамки, дальше которых они уже не заходили, в Бежецком уезде, по сохранившемуся списку владельческим дачам[212], числилось 452 дворянина – землевладельца. 99 из них – со старыми фамилиями, упоминаемыми частью в Новгородских писцовых книгах XVI века и Разборной Десятне 1622 года и частью в Окладной книге Бежецкого Верха 1773 года, и 117 – с фамилиями новыми. Число их крепостных определялось в 32526 душ мужского пола. Самыми крупными помещиками были: князь Голицын (с. Замытье, 1609 душ), граф Вл. Гр. Орлов (с-цо Люткино, 1242 д.), граф Д.А. Зубов (с. Сулега 922 д.), Демьянова (с. Алексеевское) и Римский-Корсаков (с. Андреевское), имевшие по 700 душ, и В. Евгр. Татищев (с. Беляницы), имевший 600 душ. По 500 душ состояло за А.Е. Татищевым (с. Польцо), Волынским (с. Борисовское), П.И. Голенищевым-Кутузовым (д. Кузнецово), Дубенским (с. Мохнецы), кн. Девлет-Кильдеевым (с-цо Шеломень), Луниной (с. Син.-Дуброва) и графиней Санти (с. Поречье). По 400 душ за Л.И. Голенищевым-Кутузовым (д. Пальцево), Желобовым (с-цо Степанково), Зыбиной (с. Котово), кн. Мещерским (с. Ивановское) и генерал-майоршей Офросимовой (с-цо Бухалово). Из остальных пятнадцать помещиков имели по 300 душ, тридцать три по 200, двадцать шесть по 100, тридцать семь от 50 до 100, сто девяносто от 10 до 50 и сто тридцать три по 9 душ и меньше.

Наибольшею известностью пользовались граф В.Г. Орлов по своей близости ко Двору, Голенищевы-Кутузовы, граф Аракчеев и Н.Н. Жеребцова.

Логин Иванович Голенищев-Кутузов, генерал-лейтенант, был председателем Ученого Комитета Морского Министерства и по тому времени довольно видным писателем. В Петроградской Публичной Библиотеке, между прочим, хранится дневник его с 1806 по 1843 год. В имении своем, при д. Пальцове, Логин Ив. устроил большой винокуренный завод. Это привело его к крупным долгам Провиантскому Департаменту. Имение было заложено и в 1819 г. продано с аукционного торга князю Голицину[213]. Винокуренный завод. Оцененный тогда в 44523 руб., взят в казенный секвестр[214].

Поместье другого Голенищева-Кутузова, Павла Ивановича, перешло потом в приданое за дочерью Авдотьею Павловной, к Федору Ник. Глинке. Авдотья Павловна известна была, как автор популярных в то время повестей и стихотворений. Муж ее Ф.Н. Глинка, адъютант Милорадовича, был в сражении при Аустерлице, участвовал в войне 1812 г. и находился в походе до конца 1814 года. Издал письма русского офицера, доставившие ему литературную известность и сборник духовных стихотворений. Редактировал Военный Вестник. В 1826 год, как декабрист, исключен из военной службы и сослан в Петрозаводск. По возвращении из ссылки в 1830 году некоторое время служил советником Губернского Правления. В 1835 г. вышел в отставку. Проживал большею частью в Москве и Петрограде, а лето, обычно, проводил в своем имении. Занимался археологией. К концу жизни увлекся он спиритизмом и впал в мистицизм. Имение перед смертью подарил своему лакею. Умер в 1880 году.

У Аракчеевых в уезде было два имения: при с. Курганах и д. Заужанье (близ Введенского-Дымцева). Оба перешли к отцу графа, Андрею Андреевичу, от тещи его Н.Я. Ветлицкой. Родиной графа было с. Курганы. Там жили и похоронены его родители. Аракчеев, отличаясь привязанностью к ним, сравнительно часто навещал их при их жизни, а после смерти их не раз приезжал на поклонение их могилам[215]. В Курганах им устроен при церкви придел над прахом отца и матери, а в Заужанье выстроен храм, обращенный после его смерти в часовню[216]. В распоряжение своими Бежецкими имениями граф Аракчеев не входил, предоставив их брату своему Петру Андреевичу, но связи своей с Бежецким уездом не порывал до самой своей смерти и оставил здесь не мало преданий о себе. Впоследствии имения поделены были между наследниками Аракчеевых: Еремеевыми, Менделеевыми и Артимеевыми[217]. В Курганах проживал П.Ф. Еремеев. По распоряжению министра Внутр. Дел он взят был в дом для умалишенных, указом Сената освобожден и возвращен в Курганы, но в том же 1851 году снова отослан в сумасшедший дом, как помешанный от нетрезвой жизни, жестокий с дворовыми людьми и крестьянами и опасный для населения[218]. Позднее все бывшие Аракчеевские имения наследниками были проданы крестьянам.

Настасья Никитишна Жеребцова, урожденная Нефедьева, была теткой Аракчеева. На своего племянника, могущественного временщика, имела настолько сильное влияние, что у нее заискивали лица иногда очень высокопоставленные. Этим объясняется особое, исключительное положение Жеребцовой среди помещиков Бежецкого уезда и та большая роль, какую она здесь играла. Имение ее, наследственное после матери, с-цо Квасово, было под Глазовом. Состояло из 820 десятин земли и 400 душ крестьян мужского пола. В 1837 году землю с господским домом, всеми строениями и инвентарем она фиктивно продала Бежецкому купцу Рогову, как говорили, своему побочному сыну. И кроме того дала ему безденежное заемное письмо на 6000 рублей. По этому письму Рогов предъявил потом иск к тем наследникам Жеребцовой. Которые получили ее крепостных крестьян[219]. Крестьян этих, за переходом имения в купеческое владение, требовалось выселить в другое имение владельца. Но от переселения они отказались и послали в Петербург ходока с прошением о защите на высочайшее имя. Дворянская опека в свою очередь просила губернатора принудить крестьян к переселению путем отправки военной команды[220]. Создавшееся осложнение уладилось, когда Рогов продал бывшее имение Жеребцовой Неведомским.

В XIX столетии поместья меняют своих владельцев часто. Архив Предводителя Дворянства пестрит объявлениями о продаже имений с аукционного торга за невзнос %% по залогам. Заложено в разных учреждениях, преимущественно в Московском Опекунском Совете и Тверском Приказе Общественного Призрения, большинство имений уезда, в том числе и такие крупные, как имения кн. Голицина, кн. Долгоруких, Римских-Корсаковых, Карякиных др. Значительная часть общих причин вызвавших это явления, по Бежецкому уезду за первую половину XIX века падает на развившуюся здесь страсть к азартной игре. В 1829 году помещик Жолобов по делу о долгах признался Земскому Суду, что 26550 рублей, на каковую сумму он выдал заемное письмо Бежецкому купцу Ивану Матв. Неворотину, проиграны им последнему в карты[221]. На показание тогда это не обратили внимания. Между тем дом Неворотина все более и более делался для дворян типичным игорным притоном и притоном неприкосновенным, благодаря покровительству городничего и высокому положению игроков дворян. В 1831 году губернатор секретно писал Бежецкому Предводителю дворянства: «Дошло до сведения моего, что в августе в доме Неворотина городничий с Хлебниковым подрались и городничему левый глаз подбили, так что ему теперь вон из дому не можно выехать[222]». Через год уже после того, очевидно, под сильным натиском каких-то влиятельных родственников обыгранных дворян, но опять-таки «секретно», повелось дело «о противозаконных поступках купца И.М. Неворотина в обыгрывании им в карточную игру разных людей». Дело это повело к заключению Неворотина в тюрьму. Учиненный у него на дому следователем, полковником корпуса жандармов Марииным, обыск обнаружил, между прочим, приготовленные «для гостей» семь ведер рябиновки, ведро черносмородинной и 900 бутылок разной величины и открыл свыше двадцати заемных писем разных дворян ценностью от 155 до 8000 рублей. Кроме того, за Неворотиным оказалась скупленная у помещиков земля[223].

Поместья закладывались, продавались, проигрывались, но в общем из дворянского владения они почти не выходили. Продажа и купля их велась в тесном, замкнутом, дворянском кругу. Исключения были очень редки. И не дворянин, купивший помещичью землю, преимущественно по чисто коммерческим соображениям, вскоре же передавал ее какому-нибудь другому помещику. Цена населенных помещичьих имений по Бежецкому уезду в 1850-х годах была такая: 190 рублей за душу с землей и имуществом[224]. Случаи отпуска крестьян на волю, переселения их в другие уезды, выкупа у помещика и продажи на вывод по Бежецкому уезду были тоже явлением довольно редким. В 1822 году крепостных, как выше отмечено, за помещиками числилось 32526 душ. Через сорок лет, ко времени освобождения крестьян, их 39930. Перемены в помещичьих владениях, таким образом, сводились исключительно к дворянским родам и фамилиям. Как особенность XIX века, со второй четверти и до 60-х годов, можно отметить появление в уезде целого ряда не русских, преимущественно немецких, фамилий: Боумгартен, Богговут, Европеус, Зандер, Каллаш, Лампе, Мердер, Муфель, Нейман, Принц, Реут, Розенталь, Рост, Санти, Серро, Ставенгаген, Торчилло, Шиллинг, Штакельберг, Шрейдер, Штейман, Штюрмер и Эдинг.

В 1850-х годах подготовлялась крестьянская реформа. В члены Тверского Комитета по улучшению быта крестьян от Бежецкого уезда вошли предводитель дворянства М. Евгр. Воробьев, заместитель его на время отлучек – земский исправник А.Е. Нефедьев и помещик Л.А. Дорошкевич. Они же были потом, при освобождении крестьян, и в составе Тверского Губернского Комитета по крестьянскому делу. В феврале 1861 года Комитет секретным отношением предупредил Бежецкого Предводителя Дворянства: «В самом непродолжительном времени будут разосланы для обнародования манифест и именной распорядительный указ со следующими к ним положениями и правилами о крестьянах. Государю Императору угодно, чтобы они тотчас же по получении сделались известными помещикам и крестьянам, для чего должны быть разосланы и розданы по принадлежности без малейшей задержки, так как этим одним средством могут быть отклонены превратные толки и всякого рода недоразумения[225]. Две недели спустя, Предводитель доносил Губернатору: «Высочайший манифест и прочие законоположения о крестьянах в числе 550 экземпляров были доставлены на квартиру ко мне 10-го числа сего месяца чиновником особых поручений Кафтыревым и через пять часов по доставлении 12 чиновников отправились для раздачи оных по назначению. Из доставленных росписок видно, что к вечеру 11-го числа исполнено ими большею частью возложенное на них поручение, так что 12-го числа во всех церквях Бежецкого уезда, за исключением самых удаленных местностей, был прочтен Высочайший манифест и отправлено молебствие о благоденствие Государя Императора. Крайне дурная дорога, заторы и ручьи задержали на возвратном пути чиновников, в особенности пристава 1-го стана, командированного в наиболее удаленную местность Бежецкого уезда. В заключение имею честь присовокупить, что как при объявлении манифеста, так и до настоящего времени, сколько мне известно, мир и тишина не были нарушены. Прекращение крепостной зависимости принято было, как и следовало ожидать, с радостью и признательностью»[226].

Выражение радости по поводу мира и тишины, однако же, оказалось преждевременным. Вскоре после того Ф.Н. Глинка писал Губернаторскому Предводителю дворянства из своего Прудовского имения: «На приглашение крестьянам прибыть для уразумения новых положений они ответили отказом. Рубят беспощадно лес в заповедных заказах. Манифесту и официальным бумагам они доверия не оказали на увещания священников, отвечали выражениями непристойными и грубыми. Если оставить это без внимания, то особливо при подстрекании бродящих в околотке, отрешенных от мест писарей и писцов, зараза буйства может пойти далеко»[227]. Поступают донесения о волнении крестьян и самоуправстве их из поместий Белевцова, Постельникова, Тимковского, Боугартен, Загряжского, кн. Гагариной, Орлова, Ранцева, Оконовых, Демьяновой  и др. Графиня Санти жалуется, что население не допускает ее сторожа до караула, чтобы свободнее было рубить ее заповедный лес. Помещица Кузьмина-Караваева просит содействия в виду угроз дворни оставить ее и скотника – бросить скот. В Восновском имении Евсюковой крестьяне заявили, что «они ни барщины исполнять, ни прежнего оброка платить не станут, а хотят, чтобы их посадили на казенный оброк, который, по их понятию, должен состоять в 9 рублей, но с души или тягла, – пояснить отказались». Между тем существовавший у Евсюковой оброк был меньше, чем у других помещиков, не говоря уже об особых льготах, какими у нее пользовались крестьяне. В имение для водворения порядка послано было два эскадрона улан. Впрочем, это был единственный, кажется, случай применения военной силы в уезде. В большинстве дело закончилось мирно.

В помещичьих хозяйствах беспорядок привел к довольно значительному урону. В большом, например, имении Орлова более трети хлеба осталось на корню, несжатым. У кн. Гагариной накопилось за крестьянами до 5000 «незастроенных» дней, а потом, когда крестьяне согласились отработать их, было уже поздно. Остались незасеянные поля, невывезенное удобрение, испорченный дойный скот. Дворяне винили в этом мировых посредников. В протокол Уездного Собрания 1 июня 1861г. они занесли: – «Причина упадка дворянских хозяйств и возможного совершенного их расстройства – не в льготах, дарованных крестьянам Положением, а в односторонней деятельности мировых посредников Европеуса[228], князя Хилкова[229] и особенно Неведомского, в их потворстве крестьянам, поведшем к лености и упорству в работах. Это вызвало жалобы в Мировой Съезд. Но последний состоит из тех же мировых посредников и одинокого предводителя дворянства. Жалоб было много, но ни по одной из них не только не было и тени взысканий с виновных, но некоторые и ответа на них е получили. Возможность отбывать барщину по произволу поведет к тому, что крестьяне не согласятся перейти на оброк. И есть основание опасаться за надежду на добровольное соглашение по составлению уставных грамот. Означенные посредники, не пользуясь доверием помещиков, доказали своими действиями недоброжелательство к дворянам. Дерзость дворовых и крестьян может дойти до крайних пределов»[230]. Протокол этот представлен министру Вн. Дел с ходатайством об увольнении названных посредников, при чем уездное дворянство, между прочим, напоминало министру, что посредник прапорщик Европеус в 1849 году за участие в преступных действиях Буташевича-Петрашевского лишен был чинов с разжалованием в рядовые[231]. Ходатайство не было уважено.

Правительство смотрело на дело  иначе. Тверской Губернский Комитет по крестьянскому делу указал уездному дворянству, что причина беспорядков – в неправильном взгляде крестьян на барщинную повинность. Как на исключительную принадлежность крепостного состояния, и рекомендовал разъяснить им, что барщина и оброк – вознаграждение помещику за пользование собственною его землей соразмерное с наделом, и что по истечении двух лет бывшим крепостным предоставляется самим избирать тот или другой способ вознаграждения помещика за землю[232]. С другой стороны Комитет рекомендовал переводить крестьян на чистый оброк, так как, по имеющимся у него данным, недоразумения возникали преимущественно в тех имениях, где была смешанная повинность, причем крестьяне, платившие оброк, считали себя в праве от барщинных работ отказаться[233]. В ответ на эти указания, советы и предложения Уездный Предводитель писал Тверскому Губернатору: «В недавнее время в здешней местности крестьяне считали за милость, если помещик переводил их с барщины на оброк. Обок. Указанный в Положении, сравнительно с издельной повинностью, определенною тем же Положением, скорее легок, чем обременителен. Оброчные имения пользуются большим благосостоянием, чем издельные и очень значительным количеством крестьян, отправляющихся для стороннего выработка. Поэтому обязательный переход крестьян с изделья на оброк мог бы послужить лишь к пользе обоих заинтересованных сторон. Но есть основание опасаться, что крестьяне сами не пожелают перейти с барщины на оброк, видя из опыта нынешнего года возможность отдыхать на барщине от тяжелых работ на своих полях и уверяясь, что по усмотрению своему можно иногда и вовсе не ходить на помещичьи работы. Есть имения, где накопилось к концу августа по несколько тысяч неотстоенных дней[234]. Этого взгляда держалось, по-видимому, все местное дворянство. Возбуждено было ходатайство о предоставлении ему права принудительного перевода издельных крестьян с барщины на оброк при предстоявшем составлении уставных грамот. Последним сроком для представления этих уставных грамот в комитет было назначено 6 марта 1862г. правительство принимало все меры к ускорению дела. Благодаря энергии и такту тех мировых посредников, которых так обвиняли дворяне в потворстве крестьянам, соглашение последних с помещиками достигнуто было сравнительно скоро и мирно. Уставные грамоты были подписаны. И крупные массовые беспорядки прекратились. Но частичные недоразумения в отдельных имениях остались. Прейдя на почву временных обязательных взаимоотношений. Уездное Собрание дворян 14 января 1862 года, признавая каждым необходимым закончить эти взаимоотношения, просило Правительство или дать помещикам тогда же полный выкуп, – по 150 р.с надела высшего разряда, – или принять на себя собирание оброка с крестьян с удержанием 5% в пользу казны на расходы по этому сбору[235]. По выкупе крестьян, все счеты помещиков со своими бывшими крепостными закончилось.

Число вышедших на волю помещичьих крестьян в Бежецком уезде по десятой ревизии, т.е. последней народной переписи, определялось в 39873 души м.п.[236]Со своими наделами они разделены были на четыре участка, по числу мировых посредников, и на 27 волостей. По 1-му участку, посредника Н.Н. Обольянова, были волости: Стояновская. Трестенская, Замытская, Залазинская, Никольская и Вырецкая. По 2-му участку, поср. кн. Хилкова, – Прудовская, Заклинская, Диевская, Ивановская, Попцовская и Ильиницкая. По 3-му участку, поср. Неведомского, – Чурилковская, Сулежская, Яковлевская, Ременниковсккая, Бокаревская. Дельковская и Криулинская. По 4-му участку, поср. Европеуса, – Крупицкая, Поречская, Иванищевская, Алешковская, Михайловская, Константиновская и Княжевская. Помещичьи землевладения, по освобождении крестьян, по сохранившемуся от 1866 году списку Бежецких дворян, [237] представляются в следующем виде: числилось 322 дворянских владения в 259393 десятины, принадлежавшие 227 фамилиям. Крупными землевладельцами являлись кн. Мещерская – 18768 десятин, К.С. Орлов – 11170 дес., Ген. – адъютант Н.В.Зиновьев – 10443 дес., Ф.Н. Глинка – 8585, кн. Е.Г.Гагарина – 7014,р.М.Ф.Соллогуб – 5545, А.Н. Татищев – 5751, кн. А.А.Мещерский – 5502, А.Д. Шишкова – 4974, А.А. Антонова – 3849, Е.О, Евсюкова – 4407, И.С. Мельницкий – 3677 и Бологовская, Воейков, Львова, Лихачев, Ресин, Рот, Трубников и Цызарев – по 3000 дес. Восемьдесят четыре – по 500-900. Двадцать – по 400. Двадцать три – по 300. Сорок по 200. Сорок три по сто. Тридцать пять – по 50-90. Двадцать пять по 10-40. Один 7 десятин и два по 6. Мелкопоместными владельцами. Имевшими правами право на получение  Правительственного пособия, при освобождении крестьян, признано 74 помещика. В пособие им роздано 17306 р.15 коп. Высший оклад в 633 р.60к. назначен малолетним Окновым на 26 душ при 507 десятинах. Нисший 211р.20 коп., А.Я. Мамышевой на 2 души при 16 десятинах земли.[238]Сорок два имения состояли в опеке: 2 из них, – капитана Еремеева и вдовы Анны Кривцовой. – «за злоупотребление помещичьей властью», 2- по безумию и сумашествию, 12 – за долги, 2 за переходом населенных имений к лицам не дворянского происхождения, 14 – по несовершеннолетию и 10 за неразделом имений и неявке наследников[239].

После освобождения крестьян от крепостной зависимости дворянские земельные владения систематически и довольно быстро идут на убыль. К 1887 году за дворянами остается 103323 десятины[240], к 1900 году – 59373 д.[241], к 1910 – 41390 дес.[242], к 1916г. 36749 дес.[243]

В 1917 году все дворянские землевладения уезда сводились к 33.034 десятинам при 143 помещиках. [244]Наиболее крупнее имения сохранили за собой князья Мещерские – 6422 дес, Татищевы – 3015дес. и графиня Соллогуб – 2003 дес. За ними по количеству владеемых десятин идут: Н.Я. демьянов – 1907 дес., А.П. Демьянов – 1492, Трубников – 1100 дес., Иванов – 1010, Евсюкова – 822, князь Голицин – 796, Трусевич – 740, Ресин – 681, Дивов – 646, Афремов – 607, Сидоренко – 578, Шварц – 509, глебов – 475 и князь Хилков – 425. У десяти помещиков было по 300-400 десятин, у двадцати одного по 200-300, у двадцати пяти по 100-200, у остальных менее чем по 100 десятин, при чем у пятнадцати количество принадлежащей им земли не превышало 10 десятин.

По мере сокращения землевладения постепенно исчезают из Бежецкого уезда и потомки тех старых дворян и детей боярских, которые когда-то получили здесь вотчины и поместья «за свои особливые послуги» господину Великому Новгороду и позднее царю и великому князю Московскому за то, что «страдали за них» и, будучи в войсках на своих добрых и обышных конях, саадаках с пищалью и своими даточными людьми, – «многие города воевали, билися крепко и мужественно и воинских людей побивали всячески, помня породу свою и отечество». Из фамилий, упоминаемых в старых Новгородских писцовых книгах, к нашему времени сохранились здесь исключительно Еремеевы, Ушаковы, Мещерские, Шамшевы и Сысоевы. От Великого Литовского разорения – Карауловы, Карякины, Масловы, Пантелеевы, Ресины, Тесьмины и Чернцовы. От Екатерининского века, века особых прав, вольностей и преимуществ благородного Российского Дворянства, – Бестужевы-Рюмины, Вырубовы, Вельяминовы-Зерновы, Голицины, Зыбины, Змиевы, Корсаковы, Кузьмины-Караваевы, Мельницкие, Мокшеевы, Мышенковы, Поярковы, Повалишины, Татищевы, Хрущовы, Шатуновы и Шишковы. И наконец, от эпохи освобождения крестьян, следующие двадцать пять фамилий: Апыхтины, Беликовы, Базловы, Бырдины, Бойе, Волковы, Дорошкевичи, Дивовы, Дирины, Демьяновы, Евсюковы, Жолобовы, Зандеры, Ивановы, Истомины, Киовы, Львовы, Неведомские, Постельниковы, Ранцевы, Соллогуб, Сокольские, Трубниковы, Хилковы, Штюрмеры. Таким образом к 1917 году по Бежецкому уезду числилось за дворянами 33034 десятины земли и 56 старых землевладельческих фамилий.

Это все, что уцелело к нашему времени от веками слагавшихся вотчинных и поместных владений, от всего исторического прошлого Бежецкого потомственного дворянства.

 

Бежецкий князь Димитрий Юрьевич Красный

и его княжеская церковь

по сохранившимся в Бежецке сведениям

 

1. Основание прихода и его основатель

Основание Иоанно-Богословского прихода относится местным преданием к первой половине XVвека.

В 1434 году великий князь Василий Темный, по договору  с Галицкими князьями, отдал Бежецкий верх с его стольным городом Бежецком во владение князю Димитрию Юрьевичу Красному. Это был внук Димитрия Донского, сын князя Звенигородского Юрия Димитриевича от брака его со Смоленской княжной Анастасией. «И бысть» пишет Воинов, бежецкий летописец XVIIвека, «у сего князя Димитрия Краснаго в княжении Бежецкий верх седмь лет. Бяше сей во истину красный, якоже и честная его кончина добре являет, аще же и кроме сея взыщем о доблестех того, то обрящутся многая, ибо был муж  неизряден благаго сущи нрава , и внешним, паче же внутренним благолепием добродетелей быв  преудобрен и яко крин во юдолий мирских целомудрием присноцвятше и благоутробия щедрот такожде не лишен, и не завистлив на чуждая, ни желателен кровопролития междоусобными браньми к восхищению чуждых владений, но своими законными удовляшеся и по всему бяше бояся Бога и соблюдая душу свою чисту. Над симиж ничтоже бесповоления и совета родителя своего творяше»[245]. Прибыв в свой стольный град, Димитрий избрал для своего жительства место самое в то время живописное на берегу Мологи на крутой горке, откуда открывался прекрасный  вид с одной стороны на город, а с другой на реку и расстилавшиеся за нею непроходимые леса. До сих пор горка эта называется «Красною Горкою». Старожилы рассказывали, что на ней был терем Красного Князя. Следов  этого терема уже нет, да и самая горка изменила свой вид в первой половине текущего столетия она попала во владение местного купца Чернова. Богатого человека. Городского головы. Он выровнял ее по своему вкусу. По народной молве, горка эта послужила  к большему обогащению и без того богатого Чернова. Сложилась легенда, что по ночам ее посещал летающий уж, доставлявший Чернову деньги. Изменилась и самая местность. От непроходимых дубовых лесов осталось одно воспоминание, богатые в недавнее время залежи дубовых пней по дну реки, теперь уже истощенные рукой промышленника, да сохранившиеся за одной из городских местностей название «Дубинят». Когда-то судоходная Молога, за вырубкой лесов, обмелела и поросла травой.  но и теперь еще с Красной Горки вид живописен.

Устроив себе терем. Благочестивый князь выстроил против него за оврагом на крутом обрыве свою княжескую церковь. Это и был первый по времени храм нынешнего Богословского прихода. Вблизи этого храма князь поставил острог, отчего церковь  в последующее время, когда из княжеской стала приходской. И получила название церкви «Святого Апостола Иоанна Богослова в остроге». Почему князь посвятил храм свой имени св. Апостола Иоанна, предание не говорит. Может быть, резко выделяясь своим незлобивым характером, независтливостью на чуждая, отвращением к кровопролитию и добрым сердцем из ряда других  князей удельного периода. Тяжелого периода междоусобиц, он особенно чтил великого Апостола любви. А может быть, и потому еще, что день св. Апостола. 26 сентября, совпадал со днем назначения ему в удел Бежецкого верха. Устроив церковь, князь, без сомнения снабдил ее и необходимой утварью. К сожалению, от того времени до настоящего сохранилось  очень не много: две иконы  — великомучеников: Димитрия Мироточивого, тезоименитого князю, Георгия Победоносца, тезоименитого его отцу, и деревянные сосуды для таинства Евхаристии. Церковь хранила и хранит их как драгоценную святыню, как дорогой памятник  об основателе прихода, но исключительно на основании предания, сохраненного некоторыми частными рукописями. Документами доказать принадлежность их к тому именно времени нельзя. Такая скудость памятников объясняется тем, что Бежецк не раз подвергался опустошительным набегам казаков, и, особенно, во время между царствия, поляков и Литвы.[246] В эти тяжелые для Бежецка годины испытаний общей участи не избежали и храмы: на ряду с частными зданиями они подвергались разорениям и огню.[247] При таких условиях и не удивительно, если в церкви оставались от старины, лишь такие малоценные для разбойника-святотатца вещи, как деревянный сосуд или простая икона без украшений. Кроме означенных священных предметов об основателе прихода напоминает современному поколению исстари и доселе существующий в храме предел во имя великомученика Димитрия Солунского, — св. ангела князя Димитрия Красного. В обеспечении причта своей церкви заботливый князь отвел земельный участок. Что именно он отвел, об этом опять-таки говорит только предание. В планах и межевых книгах указаний на это  нет. В 1702 году. Как видно из сохранившейся в церковном архиве грамоты Императора петра Великого, диакон Богословской церкви Обросим Иевлев свидетельствовал перед царем, что означенные земли отведены церкви до литовского разорения князьями на поминовение по душам их.

В 1441 году, как свидетельствует [248]бежецкий летописец Воинов, а по истории Карамзина,[249] в 1440 году князя Димитрия  не стало. Летопись сохранила нам необычайные и в высшей степени странные обстоятельства его кончины.  По ее словам, князь, еще юный, вдруг лишился слуха. Вкуса и сна. Хотел причаститься  Святых Христовых Таин и долго не мог приступить к этому, так как кровь лила у его из носа, не переставая. Ему заткнули ноздри, дабы дать Св. Причастие. После приобщения он успокоился, потребовал пищи и вина, потом заснул. Сон его был полнейшим подобием смерти. Бояре оплакали князя. Покрыли его покровом и улеглись спать в той же горнице. Вдруг неожиданно мнимый мертвец поднялся со своего ложа, сбросил покров и сказал громким голосом: «Петр же позна, яко Господь есть». Затем он начал петь стихиры. Все присутствуюшие оцепенели от ужаса. Быстро разнесся слух о чуде и дворец наполнился любопытными. Целые три дня воскресший князь пел духовные песни и говорил о душеспасительных предметах. Узнавал людей. Но не слышал обращенной к нему речи. Наконец, он действительно умер. Народ тогда же нарек его святым. Событие это имело место в Галиче. Тело умершего князядля погребения отправили в Москву. Погребение состоялось в соборе Архангела Михаила. Когда при погребении через 23 дня после смерти гроб был открыт, то тело князя казалось живым, не имеющим на себе никаких призаков тления и даже синевы. Это еще более укрепило за Димитрием данное ему народом имя святого.

Основанная Красным Богословская церковь со смертью его не опустела. Как хорошо обеспеченная она стала приходской. Прошло с тех пор пять почти уже веков, но приход ни разу  за все это время не прекращал своего существования и даже не терял самостоятельности. Этому способствовала главным закрепленная за церковью земля Красного. Не раз набегавшие  на Бежецк казаки, поляки, литовцы разграбляли церковь, может быть, и сжигали ее. Прихожане ее из числа других горожан гибли от неприятельского меча или разбегались. Но проходило тяжелое время. Уцелевший люд возвращался  на свои пепелища. Спасшиеся прихожане, как бы их мало не было, и как бы ни были они разорены, не оставляли своей, своими руками приводили они ее в порядок; это не требовало от них больших материальных затрат. Им не по силам было бы обеспечить свой притч. Но тут-то и оказывала услугу земля Красного. Обрабатывая ее, притч пропитывал себя, хотя и с большим трудом и с лишениями. Он подкреплял себя надеждой. Что прихожане, оправившись от разорения, рано или поздно помогут ему. Церковь, таким образом, восставала из своего запустения и в ней вновь своим чередом шли божественные службы. И в позднейшее время земля Красного не утратила указываемого значения. Когда при Петре Великом зашло дело об отобрании ее от Богословской церкви, диакон Обросим Иевлев указывал царю в своем прошении, к каким печальным последствиям может повести это: «Как бы, — писал он, -от той церкви за оскудением врознь не разбрестись. Потому что у той их приходской церкви приходских дворов самое малое число». И земля по указу императора была оставлена за церковью.[250]В 1869 году местным благочинным соборным священником Ефимием Томиловым в видах лучшего  обеспечения соборного причта возбуждено было дело о приписке Иоанно-Богословской церкви к собору, по близости к последнему, с лишением прихода самостоятельности. Притч и прихожане, протестуя против этого нежелательного деяния, в своем прошении на имя архиепископа Тверского и Кашинского Филафея[251] опять-таки в числе главных доводов к сохранению за церковью ее вековой самостоятельности указывали на имеющуюся при ней землю. И самостоятельность прихода была сохранена.

1. Храмы
2. Храм Апостола Иоанна Богослова

Первое по времени известие об Иоанно-Богословском храме находим  в дозорных книгах Бежецкого верха, написанных Григорием  Грековым  до нашествия литовцев, — до 1610г. В них, при описании церквей, между прочим, значится: «Востроге церковь во им св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Священник был у тое церкви Филипп Федорович. Просфирница Марья».[252]Этою краткою заметкою известие ограничивается.

Более подробно описывается означенный храм в позднейших дозорных книгах бежецкого верха, составленных по приказу царя Михаила Федоровича в 1616 году воеводою Максимом Языковым да подьячим Яковом Гневашевым. Составление их вызвано предшествовавшим литовским разорением. Вот как описывается в них уцелевшая от погрома Богословская церковь. «Храм Иоанна Богослова, а в нем двери царские на празелени,  да деисус на празелени, да образ местный Иван Богослов на золоте, образ местной пречистые Богородицы на краске, а перед нею свеча местная, да образ Пречистыя Богородицы на престоле на краске; да придел Николая Чудотворца, а в нем двери царские на празелени, да местный образ Никола  Чудотворец на золоте, а пред ним свеча местная, да сосуды церковные деревянные, да книги евангелие на престоле печатное, да апостол печатный, да псалтирь печатная, да устав письменный, да два ирмолая, да трефолой, да соборник, да златоуст, да пролог месяц Сентябрь по Март, да паремейник, да стихарь, да два охтоя, да две треоди писанные, а те охтои и треоди  положены Григория Александрова сына Беклемишева, да колокол, а поставлена церковь и в церкве строение мирское, да на церковной земле тож церкви попа Мокея да просвирницы,  вдоль десять саженей, поперек полосмы сажени»[253]. Тоже самое описание значится и в сохранившейся до настоящаго времени сотной книге г. Бежецка 1627года[254].

Чрезвычайная скудость перечисленного церковного инвентаря и совершенное отсутствие  в нем облачений и даже такого необходимого священного предмета, как напрестольный крест, заставляют предполагать одно из двух: или церковь так уже сильно пострадала от литовского погрома, или же приведенное описание не полно.  Ни в дозорных, ни в сотной книгах не говорится, какой был храм  —  каменный или деревянный. Но с уверенностью можно полагать, что он был деревянный. По свидетельству Воинова. Первый каменный храм появился в Бежецке лишь в 1680 году в Введенском монастыре. «Мужие, жены и дети стекахуся зрети» это новое здание и «дивляхуся»[255]. Каков был храм по своему наружному виду сведений не сохранилось.

К 1690 годам пострадавшая от литовского нашествия церковь обветшала. У прихожан возникает мысль  об устройстве новой уже каменной по примеру Введенского монастыря, так удивившего горожан новосозданным каменным храмом. В 1698 году Бежцкие съезжие избы подъячие  Василий Агеев и Иван Иванов,  да посадские люди Юрий Лодыгин и Иван Шишин обращаются к владыке Новгорода и Великих Лук, митрополиту  Иову с прошением – «благословить бы на то каменное церковное строение каменье и известь и иной церковный к тому строению всякой припас готовить и построить на прежнем месте каменную церковь во имя Пресвятой Богородицы Казанские, да в приделе Иоанна Богослова». Что побудило церковных строителей изменить старинный порядок: посвятить  главный престол не св. апостолу Иоанну, как было прежде, а в честь Казанской Божией Матери в прошении не говорится. Не предполагалось в  нем и устройство бывшего прежде престола в честь святителя Николая. В том же 1698 году в феврале месяце испрашиваемое благословение было дано с условием, чтобы верх на той церкви и на пределе был не шатровый  олтарь был бы круглый тройной.[256]К 1701 году церковь в чернее была уже готова. Но строители не вполне ею были довольны. Их стала смущать мысль, что напрасно они не устроили в новом  храме престола святителю Николаю. Старинному небесному покровителю прихода. Это начало им казаться изменой. Нарушением священного обычая предков. И вот в 1701 году в феврале месяце прихожане во главе с теми же своими подъячими Иваном Ивановым и посадским человеком Иваном Шишиным снова обращаются  с прощением к новгородскому митрополиту Иову. Указывая на то, что прежде сего у церкви их изстаря был предел во имя святителя Николая чудотворца и что от постройки нового храма оказался остаточный каменный припас, они просят владыку разрешить им построить по прежнему придел во имя святителя Николая. Разрешение было дано митрополитом тогда же особой грамотою. Из этой грамоты усматривается, между прочим. что у церкви для выделки кирпича был свой собственный завод. В 1705 году церковь была окончена и постройкою и внутренней отделкою.[257] Об освящении ея сохранилась следующая заметка в одной имеющейся в церковном архиве копии с неизвестного старинно документа: «1705 года освящена бысть в Бежецком верху внутрь острога градского каменная св.ап. Иоанна церковь соборным протопопом  Онисимом Михайловым: тоя церковь начата созидатися на месте прежде бывшия деревянныя церкви пи священницех Василии Иоанновиче и Феодоре Гурьеве».

О размере этой церкви находим указание в одном из церковных документов: по нему она имела 10 саж. В длину и 7 саж. В ширину. Судя по описи 1810 года, особенным богатством внутренней отделки она не отличалась. Стенная живопись, например, состояла лишь из двух клейм в главном пределе (Успения Божией Матери и апокалипсического видения).[258] Чтобы были священные изображения в куполе и на сводах не видно. Но не отличаясь богатством своего убранства, она в тоже время не страдала и убожеством. Не было недостатка ни в иконах, ни в утвари, ни в облачениях. Иконостасы во всех пределах были разные: в пределе св.апостола Иоанна Богослова пятипоясный,   вызолоченный, резной.; в пределе Казанской Божией Матери трехпоясный, крашенный с позолотою по местам; в приделе св. Николая пятипоясный, украшенный резбою. Вызолочен лишь в 1787 году, спустя 82 года по постройке храма.[259]Пятипоясные иконостасы дают основание думать, чо храм был достаточно высок. В 1821 году он попорчен был пожаром. Опись указывает. Что в пределе Иоанна Богослова сгорели три иконы: Вознесения Господня, апостола иоанна Богослова и св. Иоанна Златоустого и две полотняныя хоругви.  Других указаний нет.

В тридцатых годах текущего столетия и этот храм стал уже казаться прихожанам ветхим и малопоместительным. Составлен был план нового двухэтажного каменного же храма. План этот удивлял богатством своего замысла. Осуществление его требовало громадных сумм. Между тем церковная казна была почти пуста. Над прихожанами и особенно над инициатором этоо дела тогдашним священником Георгием Даниловичем Спировским горожане тали посмеиваться, уличали их в наивности, указывали, что замысел их при их средствах неосуществим. Нужно было иметь большую энергию. Много надежды на помощь Божию, чтобы отстаивать и отстоять свою мысль при подобных условиях. Но о. Спировский обладал ими и дело было решено. В 1837 г. причт и прихожане обращаются с прошением к тогдашнему Тверскому архиепискому Григорию о разрешении на устройство нового храма. Вместо прежде бывшего, о двух этажах. Верхнем во имя Пресвятыя Богородицы Казанския, а нижнем во имя святого Иоанна Богослова по плану и фасаду, составленному комиссиею проектов и смет и утвержденному Главным Управлением путей сообщения и публичных зданий. Разрешение последовало от 5 июня 1837 года.[260]Приступлено было к нарушению прежнего храма. Под него были поставлены деревянные столбы. Столбы эти зажгли и  храм рухнул.

На это зрелище, по рассказам стариков, собрался почти весь город. На народ оно произвело сильное впечатление, глубоко врезалось в память. Теперь по прошествии 60 лет, когда поговоришь с немногими оставшимися в живых очевидцами описываемого события, окажется, что они не помнят уже, каков был храм вне и внутри, но как его нарушали, они расскажут. Трогателен слышанный рассказ одного  престарелого прихожанина, с какими чувствами вернулся его отец после нарушения храма. «Ну, ребята», — обратился он к детям. – «сломали мы наш храм, а вам придется новый строить». В этих словах сказалось и сожаление о старом храме, с которым у него связано было много дорогих воспоминаний из его личной и семейной жизни, где он привык изливать перед Богом свои святые чувства. Тут сказалась и грусть, что вряд ли ему, человеку старому, приведет Бог видеть этот храм достроенным . Наконец. Слова эти выражали уверенность, что задуманное дело очень не легко, что оно затянется на долгие годы и перейдет в наследие новому поколению. Так действительно и случилось. Одному из его сыновей суждено было потом нести должность церковного старосты и в этой должности много пораьботать над достройкой храма.

Постройка действитель затянулась на долго. Сначало дело шло бойко. Но потом, когда средства. Пожертвованные прихожанами, истощились. Оно замедлилось. Приходилось искать средства на стороне. Каждая копейка выпрашивалась, добывалась с большим трудом. Нанят был особый сборщик.[261]В случаях критических приходилось прибегать к крутым мерам. Так в 1844 году в особенно трудную минуту, при расплате с рабочими и за материалы, снят был во второй церкви прихода, в Троицкой, старинный чугунный пол и заменен деревянным. Чугун был продан, и вырученная сумма вывела на время из затруднения.[262] в другую подобную же трудную минуту пришлось обратиться к городской Думе. Городским головою в то  время был прихожанин купец Викулин. Благодаря его стараниям, дума заимообразно ссудила церкви 1000 рублей.[263] К чему только не приходилось прибегать главному радетелю о строящемся храме, блаженной памяти, священнику Спировскому! Существет такой, например, рассказ. Церковь была достроена. Оставалось покрыть железом купол. Купол был велик и железа требовалось не мало. А денег на него не было. Кикие выпадали крохи от жертвователей, шли на оплату старых долгов. Так и стоял купол не покрытым. Стоит он так и год и два и дальше, а средств покрыть его все нет и нет. Был в это время в приходеодин богатый человек, купец, некто Василий Иванович Пономарев. Раз приходит этот Пономарев в свою приходскую церковь к службе, сильно выпивши. Пошел диакон кадить. Пономарев спьяна привязался к нему, стал его бранить и даже, говорят, позволил себе его толкнуть. Диакон стерпел. Пономарев вытрезвился и на другой день пришел к о. Егору Спировскому с извинением. О. Егор воспользовался этим случаем. Он предложил Пономареву одно из двух: или он донесет об его поступке и тогда Пономарева неминуемо ждет известная кара или же тот покроет на свой счет железом церковную главу и тогда поступок его будет предан забвению. Понаморев выбрал последнее и долго стоявшая не покрвтою глава, наконец, была покрыта.

В 1846 году священник Спировский умер. Оставив начатый им храм вполне достроенным вчерне. Отделка же его выпала на долю его преемника священника Тяжелова. Нужно думать, что и она давалась нелегко. Не смотря на то,что в приходе в то время было не мало богатых людей, каковы. Например, были покойные купцы В.А. Сусленков, И.А. Невротин и другие. Жертвовавшие на достройку церкви довольно значительные суммы. Нуждаться в средствах приходилось часто. Работы затягивались и по смерти о. Георгия Спировского. Только уже через 22 года церковь была окончательно отделана. В 1855г. 16 октября освящен был нижний этаж храма, а через 13 лет после того. В 1868 году октября 20-го. Наконец, и верхний. И тот и другой этаж освящен был покойным настоятелем церкви о.протоиереем Тяжеловым.

2. Второй храм

О втором храме богословского прихода превое сведение относится к половине XVII  века. Именно, под 1634 годом летописец Воинов отмечает, между прочим. построение «деревянной шатровой крестообразной церкви во имя Святыя Троицы боярином Георгием Яншеевичем Сулешевым».[264] Подробнее говорит об этой постройке сохранившаяся при церкви копия неизвестного документа. По ней значится: «в лето 1634 Сентября в 1-й день при Святейшем Патриархе  Филарете никитиче Московском и всея руси, по благословению преосвященного Киприана, митрополита Великого Нова-Града и великих Лук, освящена бысть в Бежецком верху, в приходе Иоанна богослова, деревянная церковь, шатровая, крестообразная; храм во имя Святыя Троицы. Построена тоя церковь вместо бываго прежде тоя церкви храма святаго великомученика Георгия Победоносца, что зовяшеся на пню. Строил оную церковь прихожанин Бежечанин трофим аввакумов, в то время бывшу болярину князю боголюбиву сущу Георгию Яншеевичу Сулешеву. Который много отдал из своего имущества по монастырям. В оную церковь Деисусово 7 поставлены; вверху купленя из села Дрюцкова, что на Мологе, из запустелая тама от Литвы церкви».[265]

Сопостовляя это известие с заметкою Воинова, можно думать. Что эта церковь устроена всецело на средства боголюбивого князя Сулешева. И если в известии и говорится, что строил ее Бежечанин ТрофиМ Аввакумов, то, кажется, это нужно понимать лишь в том смысле, что Аввакумов был не более, как подрядчиком работ по постройке. Летописец Воинов, повидимому, заслуживает в  данном вопросе безусловного доверия: при написании летописи у него под руками была, между прочим, грамота самого князя Сулешева, заимствованная из архива Иоанно-Богословской церкви. У Сулешева мог быть и повод к постройке этой церкви. Нося имя Георгия, он. Может быть. Имел своим ангелом св. Победоносца Георгия. Он был боголюбив и расположен к пожертвованиям на храмы, как вилно из приведенной рукописи. Тогда желание его построитьв Богословском приходе на месте древней церкви святого великомученика Георгия новый храм становится понятным.Ктобыл этот князь Сулешев и что собственно его связывало с Богословской  церковью:был ли он ее прихожанином или человеком просто к ней расположенным, в Бежецке никаких сведений, к сожалению, не удалось найти. Но несомненно, что в городе он был человеком в то время высокопоставленным и богатым. За это говорят существование его грамот и его раздача по монастырям своего имущества. Несомненно  также и то, что в истории Богословской  церкви, был ли он ее прихожанином или нет, он играл роль довольно видную: церковь имела его грамоту и хранила ее. Теперь этой грамоты нет. Куда делась она и каково ее содержание, неизвестно. Можно предполагать, что она касалась земли. Пустоши церковные находятся в разных местах. Это наводит на мысль, что пожертвованы они не одним князем Красным, а еще кем то. Этим еще кем то и может быть Георгий Яншеевич Сулешев. Об обсстоятеельствах пожертвования в пользу Иоанно Богословской церкви княжеской земли существует в городе, между прочим, такое предание. Сам князь был будто бы соборного прихода, а жена его Богословского. По поводу какого то важного события в семье решено было сделать в церковь пожертвование землею. Возник вопрос, в какую. Князь стоял за собор, княгиня за  Богословскую церковь  . Княгиня предложила так решить спор: в какой из названных церквей в настоящее Светлое Христово Воскресение раньше зазвонят к утрени, в ту и отдать землю. Князь согласился.А княгине только это и нужно было. Она решила пустить в дело хитрость. Накануне праздника позвола к себе своего приходского Боговловского дьячка и под секретом посоветовала ему к светлой заутрени ударить несколькими минутами раньше собора. Совет был выполнен в точности, земля княжеская поступила в собственность Богословской церкви. К князю Димитрию Юрьевичу Красному относить это предание нельзя: он женат не был и, как известно,его княжескою церковью было церковь Богословская. Нельзя ли тогда относить его к князю Сулешеву?

Из указанной старинной рукописи видно, что до постройки Троицкой церкви князем Сушулевым, до 1634 года в Богословском приходе на месте ея стояла «церковь святого великомученика Георгия, что зовяшеся за пню». Между тем ни в дозорных книгах Бежецкого верха Григория Грекова 1610 года, ни в сотной книге Языкова и Гневышева 1616 года никаких указаний на существование этой церкви нет. Отсюда видно, что церковь святого великомученика Георгия, что зовяшеся на пню, когда-то существовала, но в 1610 г. ея уже не было может быть, к этому времени она сгорела или же была разрушена нередко вторгавшимися в то время в Бежецк неприятелем. То обстоятельство, что после пожара ли разрушения ея, место, когда-то занимаемое ею, долгое время оставалось пустым и нужды, в постройке на нем нового храма, за существованием другой церкви Иоанно-Богословской. Для прихода собственно не было, а между тем этот новый храм возводится и возводится по почину и на средства влиятельного Бежецкого боярина. Заставляет думать, что существовавшая когда-то церковь великомученика Георгия, что зовяшеся на пню, имела какое-то особое значение. Не была она первоначально устроена тем же основателем прихода князем Дмитрием красным в одно время с другою церковью Богословскою, с тою целью, чтобы одна из их была собственно княжескою, а другая для прихода. Или не построили ли ее сами прихожане потом в то время, когда основанная Красным Богословская церковь уже обветшала и служить в ей было нельзя, но и нарушить ее из воспоминаний об основателе ее, почитавшемся святым не хотелось.

Построенная князем Сулешовым Троицкая церковь существовала до восьмидесятых годов прошлого века. В 1781 году появляется на месте ее новый храм. Каменный, воздвигнутый с благословения высокопреосвященнейшего Арсения, архиепископа Тверского и Кашинског, на средства прихожан в честь и славу Живоначальной Троицы и приделом во имя святых великомучеников Дмитрия и Георгия. Приходскими священниками в то время были Логин Онуфриев и Андрей Иоаннов, переведенные потом в собор. Кто был инициатором в деле постройке нового храма, кто составлял его план. Кто был строителем. Долго ли он строился и т.д.,точных сведений не сохранилось.

В мае 1773 года Бежецкий купец Андрей Иванов Первухин в городовом Магистрате, между прочим, показывал, «что по приказу де пред последним концом смерти родительницы ево Анны Максимовой на достроение в приходе Иоанна Богослова каменной во имя Живоначальныя Троицы с приделом великомучеников Георгия и Димитрия церкви, застроенной еще отцом ево Иваном Первухиным, деньги в числе ста рублев он употребил к достроению тоя церкви на приготовление метериалов, то есть: на кирпич десять тысяч двадцать пять рублев, на известку сорока четвертей шестнадцать рублев. На железо пятнадцать пудов десять рублев пятьдесят копеек, которые ныне материалы ныне и имеются в наличистве. Да отдано на изготовление в нынешнем лете на достройку тоя церкви кирпича двадцать тысяч подрядчика пятьдесят рублев и ТОО по приказу родительницы ево на достройку оной церкви употореблено сто один рубль пятьдесят копеек» (Архив Беж. Д.Правления Промемория от 14 мая 1773 года за №245). Принимая во внимание, что приобретено и сделано было для достройки троицкой церкви на завещанный купеческой женой Анной Максимовной Первухиной капитал во 100 рублей, нужно признать жертву не очень для того времени крупною. Но нелегко же обошлась эта жертва для причта Богословской церкви. Первухина завещала свой капитал под тем неприменным условием, чтобы по смерти погребена была при своей приходской церкви. В противном случае деньги должны были поступитьк той из городских церквей, при которой она погребена будет.(Архив Беж.Д. Правления дело 1772 года №232). До 1771 года было при каждой церкви свое кладбище. Указам от 17 ноября 1771 года для погребения городских обывателей отведено было общее кладбище городское. От причтов была отобрана двухкратная подписка, от 19 января и 8 июня 1772 года. при приходских церквах, помимо отведенного городского кладбища. не хоронить умерших. (Архив Беж.Д. Правления журн. вход. бумаг1773 года №287). Между тем и самой Первухиной и родным ее желательно было, чтобы похоронена она была при своей приходской церкви в могиле мужа. В могиле дедов и отцов. Интересы церковные и чувство благодарности к покойной и ее мужу побудили причт снизойти к просьбе родных и похоронить Первухину не на новом кладбище, а встарой родовой могиле, при храме. Не будь замешаны в дело деньги 100 рублей по завещанию Первухиной, оно, вероятно, тем бы и кончилось. Оказалось. За завещанием следили и предтавители кладбищенской церкви. прихожанин этой церкви, и, кажется, староста ее Бежецкий купец Семен Леонтьев Попов о погребении жены Первухиной в противность указа от 17 ноября 1771 года не на новом кладбище, а при своей приходской церкви донес Новгородской Духовной Консистории и особо местному Дворянскому Правлению, при чем особенно выставлял на вид, что сделано это «из за лихоимства и похлебствия» .(Архив Беж.Д. Правления 1772 г. №232). Началось длинное дело, в которое вступилась и Воеводская Канцелярия. Кончилось это дело тем, что священники Богословской церкви отданы были на пол года под начал один в Юрьев монастырь. А дргой в Добрынскую пустынь и за тем перемещены от Богословской церкви в другие приходы. Остальные членыпричта отбыли наказание под началом: диакон в Столпенском монастыре, два дьячка в Теребенской пустыни и пономари (два) в Боровицком монастыре и затем вернулись на свои места. (Дело Беж.Д. Правления 1773г.№ 203). Так не легка была для причта жертва купеческой жены Первухиной, но благодаря ей Троицкая церковь была достроена.

Храм этот стоит и доселе. Ничем особенным ни о наружному своему виду. Ни по внутреннему устройству Троицкая церковь не отличается. Размеров она в длину 11 сажен и 5 вершков. А в ширину 4 сажени 2 вершка. Ад главным приделом возвышается купол. Над папертью колокольня. Алтарь главного храма полуциркульный. Теплый придел шире главного, выдаваясь по правую сторону. В которой находится и его алтарь. От главного он отделяется стеной с проделанною в ней аркой. Живописью украшен только главный храм с возвыщающимя над ним куполом. В приделе стены выкрашены. Иконостас при алтаре Св. троицы деревянный в два яруса. Выгнуты в средней части полукругом. А царские двери выдаются полугругом же наоборот внутрь алтаря. Ад иконостасом распятие. Вест он вызолоен. Иконостас придела в  один ярус с карнизом и 10 колоннами тоже вызолоченный.[266]

Положение храмов Иоанно-Богословского прихода в настоящее время таково. С восточной стороны к ним примыкает городская торговая площадь. А с трех остальных обрыв. Под западным обрывом идет дорога. За нею небольшой ряд стареньких домиков, предположенных к сносу со временем, и река Молога с лесною пристанью. С южной стороны обрыв особенно крут. От края его до Троицкой церкви не больше. КА две сажени.

Когда 1837 году рыли рвы под фундамент новой Иоанно-богословской церки, то. по рассказам очевидцев. Вырыто было множество человеческих черепов и костей. Потом эти кости сложены были в ящики и погреьбены под церковью. Факт этот, а равно и нахождение костей по обрыву при Троицкой церкви свидетельствует, что в приходе было свое кладбище и что место оно занимало довольно большое вокруг обоих храмов. Ни надгробных памятников, ни плит не сохранилось.

 

III.Священныя достопримечательности храмов

 

Из имеющихся в храме священных предметов обращают прежде всего на себя внимание по своей старине деревянные сосудя для совершения таинства евхаристии: два потира и пять блюдц. Все они точеные, окрашены красною краской. Один из потиров вышиною в 4 1/2 , а в окружности 7 ½ вершков. На нем изображение осьмиконечно креста, Спасителя, Божией Матери  и Святого Апостола Иоанна Богослова. Другой потир ниже первого(3 вершка) и шире в окружности (восемь вершков с половиною). Изображения на нем теже, но кругом идет священная надпись: «Приимите и ядите, сие есть Тело Мое, еже за ви ломимое во оставление грехов». Из блюдец на одном изображение от времени стерлось, на двух изображение креста, на одном Знамение Божией матери и на одном Спасителя лежащего в яслях. И по сторонам двух ангелов с репидами. Последнее вероятно служило дискосом. Изображение на потирах святого апостола Иоанна Богослова дает некоторые основания думать, что сделаны они были специаьно для Богословской церкви. По видимому, в свое время они были в частом употреблении. Документальные указания на эти сосуды находим в дозорных книгах Бежецкого верха 1616 года. По ним в перечне имущества храма «ивана богослова», между прочим значится: «да сосуды церковные деревянные».

Местное предание происождение их относит ко временам Дмитрия Юрьевича красного, основателя прихода, то есть к первой половине XV века.

Ко времени же димитрия Красного относятся преданием две иконы: 1-я св. великомученика Димитрия Солунского и 2-я Георгия Победоносца, обе пости одинакового размера: 1 аршин 8 вершков в вышину и 1 аршин  2 вершка шириной. Святой великомученик Димитрий изображен седящим на коне и поражающим змия, а святой Георгий Победоносец во весь рост с крестом в одной руке и со знаменем с другой. Изображение великомученика георгия умещается в средине иконы в квадрате 8х12 вершков. По краям имеются 14 клейм квадратных 4х4 вершка с изображением событий из жизни святого Георгия. Страданий его и чудес. Над четырьмя верхними клеймами имеются следующие надписи крупной славянской вязью: «Святый Георгий дает имение свое нищему». «Святого Георгия приведоша пред царя на судище». «Святый Георий заключен бысть во темнице». «Святаго Георгия положи его на колоде биют жилами говяжими». Других надписей нет. Сохранились иконы довольно хорошо. В бумагах бывшего настоятеля Иоанно-Богословской церкви протоиерея В.Г. Тяжелова найдено было неоконченное: «Сказание о начале города Бежецка, заимствованное из частной рукописи», писанное рукой покойного о.протоиерея.  там . между прочим, на странице пятой есть указание, что преданию, эти иконы тезоименитых святых основателя прихода князя Димитрия Красного и его отца, сохранившиеся от их времени.

Безотносительно к князю димитрию Красному обращают на себя внимание по своей старине следующие иконы:

Икона св. апостола Иоанна Богослова. По-видимому, это та самая икона, о которой упоминается в дозорных книгах Бежецкого верха 1616г. Св.апостол изображен на ней сидящим и диктующим свое святое евангелие, расположившемуся против него ученику Прохору, изображен с полуоборотом головы в левую сторону к изображенному в верхнем углу иконы всевидящему оку. От последнего нисходит луч к уху св. иоанна: символ получаемого апостолом Божественного Откровения; руки апостола простерты к ученику с жестом, призывающим последнего к особенному вниманию. Св.Прохор записывает откровение Иоаново, начало его Евангелия, в разогнутую пред ним на коленях книгу. Пред св. Прохором стол и на нем чернильница с пробкою на цепочке и с гусиным пером и песочница.

Надписей на иконе нет. Размер ея 21х24 вершков.

Икона св.николая чудотворца размеров в 18х24 вершков. Св.николай изображен посредине иконы, во весь рост с непокрытою головой с Евангелием в одной руке и с другой рукой благословляющей. По сторонам головы святителя два поясные изображения: Иисуса Христа и Богоматери. По краям иконы 16 клейм, каждое вершка по 4 в квадрате с изображением событий из жизни Святителя и его чудотворений. Над каждым клеймом есть краткая в три слова надпись, поясняющая изображенное на клейме событие. Можно предполагать, что тот 2местный образ Никола Чудотворец», о котором, как собственности Богословской церкви, упоминают дозорные 1616 года книги Бежецкого верха.

Замечательны иконы дванадесятых праздников по оригинальности изображений на них. Положения святых, обстановка: животные, растения, здания и т.д. поражают своею неестественностью. Но замечательно: чем грубее эта неестественность, тем яснее мысль живописца-автора иконы.При взгляде, например, на икону Преображения  Господня на первый раз, пожалуй, у иного оскорбится и чувство религиозное, так неестественно положение трех св. апостолов, выражения лиц и т.д. Но всмотреться пристальнее, и те чувства, которые охватывали апостолов в момент преображения Господня, как они эти чувства, представлялись самим живописцам, становятся ясны и способны навести зрителя на глубокие  религиозные размышления и вызвать в нем чувство благоговения.  Отсутствие указаний на эти иконы в документах времен великого литовского разорения заставляет думать, что появились они в Богословской церкви после 1616 года. На вид дать им можно лет двести и более.

От старинных иконостасов уцелело несколько царских врат.Из них особенного  внимания заслуживают резные по тонкости своей резьбы и по замысловатости рисунка. Документы церковные дают основание время происхождения этих врат относить к 1705  году.

По дозорным книгам Бежецкого Верха 1616 года значится при Богословской церкви уцелевшим от литовского разорения, между прочим, колокол. Этот колокол существует до настоящего времени. В нем приблизительно около 20 пудов. Кругом колокола идет надпись на латинском языке: «Ad laudem dei omnivociencis hor none iohannes unnodiu1541». Из надписи видно, что слит этот колокол в царствование Иоанна Грозного в 1541 году.

Богослужебных книг от далекой старины не сохранились. Некоторый интерес представляет одно из св.Евангелий.[267] Оно в большой  лист александрийской бумаги. Печатано в Москве в 1759 году. Переплетено в деревянные доски. Верхняя доска обложена сплошь серебро с  финифтяными  изображениями: в среднем изображении распятие Господня, по сторонам одеяние Его в багряницу, на верху евангелисты Матфей и Иоанн и между ними моление о чаше;  внизу  евангелисты Марк и Лука, между ними несение креста Спасителем. Нижняя доска обложена материю. Размером Евангелие 17 вер. Весом 30 фунт. С этим св.Евангелие связано между прочим у стариков прихожан воспоминание о последнем из штатных диаконов Богословской церкви С.С.Троицком, скончавшимся 22 года тому назад. Будто бы только он один при своей громадной силе и мог его выдержать перед священником во время чтения на средине храма во дни великих праздников.  При взгляде на него доселе восстает в памяти знавших о.диакона Троицкого, как живая, его мощная фигура с громадным роскошно обработанным голосом, во всей своей красе проявлявшимся именно при чтении св. Евангелия.

От многих приходилось слышать, что в недавнее время будто бы хранились при церкви очень старинные крашенинные священнические ризы.  Теперь их нет, да и были ли они на самом деле, проверить трудно. По крайней мере, престарелый уже наличный псаломщик, единственный свидетель сравнительно отдаленной старины родного храма. Ничего сказать о них не может.

Да и вообще старого в существующих при храмах священных облачениях нет. Объясняется это обычаем обветшавшие облачения или употреблять на починку, или же предавать огню, как можно судить о том по церковным описям.

С одной из уцелевших риз от начала прошлого столетия связано событие, когда-то сильно взволновавшее приход и довольно характерное.. риза сделана была на средства прихожан; она была бархатная, пунцового цвета, теперь уже совершенно выцветшая, богато украшенная золотным шитьем, жемчугом и на оплечьях писанными по холсту священными изображениями: св.Троицы, Иоанна богослова и святителя Николая.  По тому веремени это была беспримерная в городе роскошь. Зависть ли она возбудила, или священными изображениями,  по необычайности их на облачениях, действительно могла наводить нас ерьезные размышления. Но только, по рассказам, она навлекла на себя гонение со стороны первоприсутствующего в духовном Правлении. Сильного в то время настоятеля собора. На памяти у всех было дело одного из выдающихся городских пастырей того времени, Христорождественского священника Матвея Иоаннова, человека образованного, отличавшегося особой строгостью жизни. Город чтил его за святого. Молва народная приписывала ему дар чудотворений. Дело касалось чтения молитв  над больными  и введения в богослужение различных новшеств. В числе этих последних священнику Матвею Иоаннову  ставилось на важную вину, между прочим, и употребление на ризах финифтяных священных изображений. Дело это для о. Матфея в общем кончилось печально. В частности финифтяные священные изображения предписано было с облачений снять.[268] При воспоминании об этом деле, за участь сшитой Богословскими прихожанами ризы приходилось опасаться. Священника за употребление ее при богослужениях могли ожидать большие неприятности. Кончилось дело однако тем, что право на существование за этой ризою было признано. Но все же батюшке и прихожанам она стоил не малых волнений, тревог и хлопот.

 

Священноцерковнослужители

В одном прошении причта отосяшемся к 1756 году, значится, что при Ианно-Богословской церкви «издревле находилось священников по два. диаконов, дьячков и пономарей по одному».[269] Затем, в позднейших документах, указе  Тверского Наместнического Правления, находим отметку, что к 70-м годам 18 века состав причта усилился6 в нем священников по прежнему два и диакон один. Но дьячков и пономарей числится уже не по одному, а по два.[270] Потом состав притча постепенно сокращается. В 1796 году, по смерти протоиерея Василия Федорова, священник остается на будущее время один.[271] В 1881 году. Со смертью дьячка Семена Васильева, упраздняется вторая дьяческая вакансия. Около того же времени упраздняется должность второго пономаря. В 1880 году, со смертью пономаря  Петра Маслова, пономарская должность при церкви совсем упраздняется. В 1881 году умирает диакон Симеон Троицкий.  Приемник ему не был назначен и в составе причта, согласно расписанию Высочайше утвержденному 2-го апреля 1877 года, остаются только уде священник и псаломщик. Из священников Богословского прихода известны:

Филип Феодорович (конца 16 века)

Мокей (отчество неизвестно)1616 год

Василий Иоакимович 1705год.

Феодор Гурьев1705 год.

Симеон Тимофеев 1705-1744гг.

Матфий Симеонов 1733-1744гг.

Василий Симеонов 1744-1763гг.

Феодор Феодоров 1765-1770гг.

Прокопий Леонтьев 1771-1775гг.1777-1780гг

Герасим Иванов 1775-1777гг

Логин Онуфриев 1777-1786гг.

Василий Феодоров 1786-1796гг.

Илия Титов 1775-1777гг.

Андрей Иоанов 1781-1786гг.

Евдоким Алексиеви1786-1798гг.

Василий Иаковлев 1797-1821гг.

Георгий  Данилович Спировский 1822-1846гг.

Василий Георгиевич Тяжелов 1846-1893гг.

Из них особенные заслуги по благоустройству приходской церкви оказали:

Священник Мокей. Ему вместе со своим приходом пришлось вынести все ужасы литовского разорения. Богословская церковь на столько была опустошена во время этого разорения, что в ней не осталось даже такой необходимой священной принадлежности, как напрестольный крест. Из прихожан уцелела самая незначительная часть. Священник Мокей должен был принять на себя тяжелый труд по обстановке опустошенного храма и по организации прихода.

Василий Иоакимов и Феодор Гурьев Их заботами и трудами »начата созидаться внутрь острога градского каменная св. ап. Иоанна церковь на месте прежде бывшая деревянныя».

Матфей Симеонов и Прокопий Леонтьев. Им в значительной степени обязана своею постройкою ныне существующая Троицкая церковь.

Священник Георгий Даниилович Спировский и протоиерей Василий Георгиевич Тяжелов. Их заботами и трудами создан и отделан новый Богословский храм.

Священником Василием Симеоновым не мало положено было труда по благоустройству церковных земель: обмежеванию их и составлению планов.

Об остальных членах причта сведения имеются за двести лет слишком. Из них особенно добрую память оставил по себе диакон Амвросий Иовлев. В 1701 году царским указом послан был в Бежецкий  Верх стольник Василий Андреевич Долгово-Сабуров для переписки монастырей и монастырских вотчин. Описывая монастырские вотчины, Долгов-Сабуров почему-то отписал в казну и земли Богословской церкви. Задачу отстаивать права церкви на эти земли принял на себя диакон Амвросий Иовлев. 7 февраля 1702 г. он бил челом Императору Петру Великому. Последствием этого челобития была царская грамота к стольнику Долгово-Сабурову, коею повелевалось: «Как к тебе ся наша Великого Государя грамота придет и тыбы Бежецкого Верху городецкаго церкви Иоанно-Богослова и страстотерпца Еоргия попам с причетники теми церковными пустошами велел владеть по прежнему».

 

Приход

О составе прихода  на первое время его сушествования сведений не сохранилось. Но можно думать, что он был не велик. И устойчивостью в то время не отличался . Бежецк часто подвергался опустошительным набегам татар, казаков, поляков и литвы. Последствием каждого из таких набегов было то, что приход то и дело недосчитывался большинства своих членов, или погибавших от вражеского меча или разбегавшихся. Не успевал он оправиться после одного такого набега, происходил второй и вновь был недочет в приходе. Особенно гибельны были следы великого литовского разорения в начале 17 века. После него в 1616 году воеводой Максимом Языковым и подъячим Яковым Гневашевым произведена была опись города Бежецка. По ней после литовского разорения четыре улицы — Курганская, Зайцева, Попова и Коптягина значатся совершенно опустевшими, в остальных двенадцати городских улицах пустых дворовых и огородных мест насчитывается свыше 300.[272]

А так как город и вообще то был не велик, то с достоверностью можно предполагать что едва ли уцелела в нем от разорения более десятка, другого дворов. Много ли из этих дворов могло падать на Богословский приход- при шести городских приходских церквах! Восставал город из развалин своих очень медленно. Опись воеводы Языкова произведена была через пять уже лет по разорении, однако же следы этого разорения, как видно из описи, были совсем еще свежи. Многие из посадских людей, разорившись в эпоху смут , совсем оставляли свои тяглые дворы и стали жить в крестьянах и закладчиках за монастырями, детьми боярскими и другими лицами.[273] По разрядным книгам 7124 года назначившийся из Бежецка в Ладогу и Тихвин в состав служивых людей «для обереженья» — Бежечане все почти показаны «в нетех»[274]Много нужнолет, чтобы Бежецк оправился от такого сильного запустения. Между тем не прошло после него и полустолетия, а на город уже надвинулась новая беда- моровая язва. Последствия этой язвы для населения маленького городка были довольно значительны. «В Бежецком Верху, на Городецке, сентября 26-го числа по филипово заговейно умерло в 15-ти дворах посадских людей и их жен и детей 50 человек в том числе 4 двора вымерли без остатка2.[275]  Только по миновании всех этих напастей на Бежецк к концу уже 17 столетия Богословский приход начинает, наконец, принимать более или менее определенный  вид. Диакон Обросим Иовлев в своем челобитии Царю от 7 февраля 1702 года, между прочим, отмечает, что «у их приходской церкви приходских дворов самое малое число».[276] Точнее это число определяется посольского приказа подъячим Степаном Ветлинским и бежечанином посадским человеком Павлов Неворотиных в их прошении на Высочайшее имя от 13 января того же 1702 года о сдачи им на оброк двух пустошей Богословской церкви. «А приходу де у той церкви», пишут они в своем прошении, «дворов с тридцать».[277] Через сорок лет в 1701 году  число приходских дворов при Богословской церкви увеличивается до 44, насчитывающих в себе 85 душ мужского пола.[278] Прошло еще 15 лет и опять число приходских дворов все же не велико. «Приходских дворов при церкви Божии». Свидетельствует причт в 1756 году « состоит малое число а издревле, и по ныне находилось и ныне находится  священников по два, диаконов, дьячков и пономарей по одному. И кроме земли подаянием от приходских людей прокормиться толикому числу не возможно, из чего принуждены быть в убожестве крайнем».[279] Но затем в шестидесятых годах того же столетия приход увеличивается сразу и почти в трое. 1768 году в нем насчитывается уже 113 дворов и в них 216 душ мужеского пола и 225 женского.[280] Такому быстрому усилению прихода, несомненно, содействовало какое-то особое обстоятельство. Вероятно, в это именно время возникла при Бежецке и приписана была к Богословской церкви  числившаяся потом действительно в ее приходе, так называвшаяся, инвалидная слобода. И установившееся в шестидесятых годах общее количество приходских дворов держится до 1758 года. В 1758 году, с выделением из Богословского прихода в особый самостоятельный инвалидной слободы, число приходских дворов падает до 54.[281]  В 19 веке постепенно сокращается и это последнее число. сокращению прихода способствовало обращение в приходские церкви бежецких монастырей Введенского, Воздвиженского, в подгородней Макарьевской слободе, состоявшееся в начале 19 столетия расселение жителей по вновь составленному городскому плану, возникновение Благовещенского монастыря и учреждение самостоятельного причта при городской кладбищенской церкви. В настоящее время в приходе числится 38 дворов и в них 172 души мужеского пола и 193 женского.

В 18 веке в состав прихода входили горожане, инвалидная слобода и деревня Десятильня.

Имеются некоторые основания думать, что городская часть прихода в то время более или менее сгруппирована была в ближайших участках к своему приходскому храму. Расселение прихожан из своего приходского участка  по разным местам города началось с 19 века, когда составлен был на Бежецк новый план.[282] С расселением горожан по новому плану происходило и распадение существовавших приходских участков. Городской приход более не приурочивается уже к известной определенной части города, а раскидывается широко по всем городским улицам и закоулкам.

Входившая в 18 веке в Иоанно-Богословского прихода Инвалидная слобода расположена была в той части города за рекою Мологой, которая известна теперь под именем «Штаба». В 1784 году в ней насчитывалось до 80 дворов. Населяли ее престарелые чины инвалидной команды. Отчислена она была от Богословской церкви в 1785 году. Повод к отчислению был следующий. В 1783 году штаб и обер-офицеры с прочими чинами команды обратились с прошением к Арсению, архиепископу тверскому, о разрешении построить для них особую церковь, «ибо они, просители, будучи престарелые и дряхлые, имеются в приходе самого города при Богословской церкви, куда через реку Мологу переправа. По неимению на ней мосту, особливо во время разлития в вешнее и осеннее время, бывает с великою трудностию».[283] Просьба их была уважена.

Деревня Десятильня находилась под самым городом.

В последнее время своего существования, не задолгодо освобождения крестьян от крепостной зависимости, она с обывателями своими состояла в собственности помещицы Корсаковой. Корсакова, почуяв скорое освобождение крестьян и опасаясь, что ее подгородняя земля, кажется, самая ценная из ее владений, отойдет в надел Десятильницким крестьянам, решила выселить последних в другое, менее ценное свое имение, в деревню Кончинку, в 35 верстах от города.  Решение это произвело удручающее впечатление.  Приходилось расставаться с родными могилами, с насиженным гнездом, с политой потом дедов и отцов, ухоженной землей-кормилицей, с веками установившимся строем жизни, с легким городским заработком и идти в какую-то незнакомую Кончинку с ее пустынным, по слухам, местоположением, с почвой для сельского хозяйства совершенно не пригодною. Крестьяне. Когда прознали про это решение, ходили, говорят, буквально как приговоренные к смерти. Но не помогли ни мольбы, ни вопль, ни стоны. Деревушка была срыта. Переселившиеся из нее в Кончинку крестьяне влачили там самое жалкое существование и, как только была объявлена воля, разошлись оттуда. Кто в город поближе к старому пепелищу, а кто в погоне за лучшими местами в разные стороны широкой Руси. Но кажется, счастье нигде и никому из них не повезло. Раз выбитые из колеи, они, бедные, так и не могли на нее напасть. Замечательно, умирать редкий из них не возвращается, где бы он ни странствовал, к своему родному храму. Между прочим и пишущему эти строки не раз приходилось напутствовать перед смертию и погребать бывших обывателей злополучной Десятильни.  В живых из бывших Десятильницких обывателей остается уже очень не много и все они коротают свой век самым жалким образом. На месте бывшей деревушки Десятильни теперь хлебное хорошо обработанное поле обители святой, Благовещенского женского монастыря. И только рытвинки, да какой-нибудь забытый кустик, некогда посаженный заботливой рукой былого Десятильницкого домохозяина, напомнят старожилу, что здесь жизнь когда-то била ключом  под сенью родного храма Великого Апостола любви.

С разорением деревни Десятильни погибла последняя новгородская отрасль Богословского прихода. Приход становится исключительно городским.

 

 

Пастырь добрый

 

(К кончине протоиерея Бежецкой кладбищенской церкви

И.И. Преображенского)

 

28 марта 1911 года в восемь с половиною часов утра отошел ко Господу протоиерей Бежецкой кладбищенской церкви Иоанн Иоаннович Преображенский. Имя его широко известно не только в Тверской епархии, но и за ее пределами, как имя особого подвижника веры и благочестия, привлекавшего богатым духовным опытом своим массы людей, требовавших благодатной помощи, совета и утешения, и оставившего глубокий след своего земного течения в созданных им храмах и благотворительных учреждениях.

Одно из тех счастливых имен, которые долго блюдутся народною памятью.

20 февраля 1840 года жена дьякона Краснохолмского собора Ивана Димитриевича Преображенского Екатерина Федоровна родила сына. Назван он был Иоанном и поручен небесному предстательству Св. Предтечи Господня. Физически мальчик был крепок.

Это был уже шестой ребенок по счету. При большой семье доходы о.дьякона были скудны. Создалось тяжелое материальное положение. Мальчик рос среди нужды и лишений. Суровой обстановкой закалялся детский организм. На глазах всегда был пример тяжелого личного труда семьи над обработкой дьяконской доли в церковно-причтовой земле,— «без чего пробыть было невозможно». И слово «праздность» стало вне детского понимания. Дьякон Иван Димитриевич был глубоко благочестив. Истовое благоговейное служение в храме чередовал с длительными домашними молитвами. Ежедневно часами читал в семье Библию, святоотеческие творения, четьи-минеи. Постами питался хлебом и квасом. В великопостные среды и пятницы не ел совсем. Такие сравнительно невинные предметы домашнего обихода, как самовары и чайная посуда, в прощальное воскресенье относились в кладовую, чтобы вновь появиться оттуда лишь ко дню Св. Пасхи. Искренняя религиозность, честность и труд высоко стояли в семье. Все это ребенок с пеленок начал впитывать в себя.

С такою доброю закваской мальчик, по достижении отроческого возраста, поступил в Краснохолмское духовное училище и оттуда перешел в Тверскую семинарию. При хороших способностях наука давалась легко. На борьбе с материальными лишениями воспитывалась энергия. От грешных ошибок и увлечений молодости спасала исключительная добрая настроенность юноши.

Ученье в семинарии было закончено в 1861 году.

Полученное звание студента открывало дорогу в высшие учебные заведения. Но вынесенное еще в детстве из бесед с отцом и семейных чтений знакомство с жизнью подвижников, пополненное потом самостоятельным изучением четьи-миней, оставившее в чуткой душе глубокий след, повлекло Ивана Ивановича к аскетическим подвигам.

Начались путешествия по святым местам по примеру знакомого странника о Господе, тоже Ивана Ивановича и тоже студента Тверской духовной семинарии. Шестидесятые годы были не из спокойных. Это осложняло подвиг. Где-то под Устюжною заподозрили Ивана Ивановича в поджигательстве. Подобные случаи повторились по другим местам. Наделали много хлопот и неприятностей. По свято исполнявшейся воле обеспокоенного отца странствования пришлось прекратить.

Божественному Промыслу угодно было указать молодому человеку иной жребий, — в подвиге пастырства. В 1863 году 18 августа Высокопреосвященный Архиепископ Тверской Филофей рукоположил его в священника к Бежецкому городскому собору.

Супругу Ивану Ивановичу Господь послал по сердцу его в лице дочери священника Ольги Степановны Белюстиной. Но не долги были тихие радости семейной жизни. Через шесть лет Ольга Степановна, самоотверженно ухаживая за больным братом, заразилась от него. Скоротечная чахотка в какие-нибудь пять-шесть месяцев сломила ее организм. И молодой священник-вдовец неутешно рыдал на ее могиле.

Дома плакали и надрывали сердце родительское два осиротевших малютки-сына.

Трудно было забывать горе. Отец Иоанн искал утешения в молитве.

Отправление богослужений и треб, и ранее проникнутое у него особою силой благоговейного чувства, теперь носило на себе еще более того вдохновенного величия, которое сказывается в каждом слове, в каждом жесте священнодействующего подвижника благочестия и так неотразимо влияет на богомольцев. Тяжелый жизненный крест — семейное горе сблизили о.Иоанна с разного рода страдальцами. Общением с ними достигалось то знание человеческой души, тот богатый духовный опыт и отзывчивость к напастям ближнего, которые потом так влекли к нему народ.

В домашней жизни на всем положительно лежала у него печать церковности. Это был великий молитвенник и строгий блюститель церковных уставов. Пишущему эти строки в детстве часто приходилось бывать у него и несколько раз ночевать. Прошло с тех пор много лет, больше тридцати уже лет, но замечательно свежо впечатление. И всегда потом оно неизменно выплывало у автора, раз заносила его судьба в иноческие келии. Те же ряды святых икон с зажженными лампадами, тот же своеобразный воздух, та же особая своеобразная тишина, тоже особо захватывающее настроение. За отъездом сыновей в Тверскую семинарию, когда о. Иоанн остался один в доме с древнею ворчливой старушкой прислугой, вся эта обстановка, весь распорядок жизни еще сильнее напоминали собою именно иноческое и строго иноческое житие. Воздержанность в пище, постничество были ненарушимо строгими. В последние десятилетия своей жизни от употребления мясной пищи покойный совершенно отказался.

Полное одиночество и душевная туга влекли к забвению в труде, между тем положение не давало простора. Отец Иоанн был третьим сверхштатным священником собора при настоятеле протоиерея и втором священнике благочинном. Из сторонних же должностей на нем лежали исключительно законоучительские обязанности при городском приходском училище, очень не сложные и времени бравшие немного. А душа рвалась к деятельности кипучей, захватывающей до самозабвения. Указала дорогу могила жены, частая свидетельница слез и мучительных дум и терзаний о. Иоанна. Широкое поле для работы расстилалось кругом ее.

До конца позапрошлого столетия кладбища были приходские, при каждой церкви свое. Пронесшаяся над Россией чума изменила этот исконный порядок. Правительственным указом 1771 года приходские погосты в городах были закрыты. За Бежецком отведено место под особое общее кладбище и на нем застроена церковь. Долго строившаяся и законченная лишь к 1795 году, она вышла очень маленькою и очень убого обставлена была утварью из закрытых перед тем пресловутыми Екатерининскими штатами бедных церквей в подгородних селе Шеломени и погосте Мининском. Приписана она была к городскому собору: Особого причта не дано. Богослужения отправляли по очереди все городские священники. О благоустройстве кладбища позаботиться было по-прежнему некому. Та же тесная церковь. Та же убогая утварь. Все тоже. Прибавлялись только могилы кругом, да кресты на них.

Здесь-то именно и судил Господь поработать о. Иоанну.

Хорошо понимая, что причина неблагоустройства кладбища прежде всего в неимении при нем своего причта, о. Иоанн исподволь постепенно начинает проводить среди горожан мысль о необходимости учреждения этого причта. При его энергии и уважении к нему местного населения мысль эта встретила сочувствие. Городом возбуждено было ходатайство. И причт в 1882 году учрежден. О. Иоанн оказался первым настоятелем отписанной от собора самостоятельной кладбищенской церкви.

Повелись в ней над костями праотец и отец правильной чередой службы Божий. Заведено образцовое поминовение усопших. Стал стекаться народ. Новый энергичный настоятель неутомимо ходил по домам обывателей со своими предстательствами о кладбищенских нуждах, просьбами и молениями. Через год на выведенном из запустения, прибранном, упорядоченном кладбище появляется новая трапезная церковь, украшенная и позолоченным изящным новым иконостасом, и стенною живописью, и дорогою утварью. Созидается она замечательно быстро. В апреле 1883 г., всего через восемь месяцев по переходе о. Иоанна из собора, она начата, в июле закончена и в октябре уже освящена.

Непосредственно затем начинает осуществляться и другая заветная мечта доброго пастыря, своим суровым детством и личным жизненным крестом близко сроднившегося с чужими невзгодами и горями. Осуществляется мечта о существенной помощи страждущим путем устройства приюта для них. По своей особой настроенности и привычке о. Иоанн советуется с Афонскими старцами. От старца иеросхимонаха Иеронима получает в благословение икону Св. Великомученика Пантелеймона с напутствием: «Мысль открыть богадельню при храме — поистине благая. Да поможет Господь осуществить ее. И в древние времена первым делом Церкви была забота о престарелых и беспомощных. Где им найти более отрады, как не у храма Божия».

Начинается новая лихорадочная деятельность по изысканию средств и устройству помещения для богадельни. И через полтора года опять все готово. В Св. Синод вносится выработанный о. Иоанном проект всесословной богадельни для престарелых и убогих. Неожиданно произошли осложнения, потребовавшие от о. Иоанна больших хлопот и усилий. По справке в Св. Синод оказалось, что существующими законоположениями всесловные богадельни духовного ведомства не предусмотрены. И дело не затормозилось на долго, только благодаря высоким покровителям, каких удалось найти о. Иоанну. По особому сношению Обер-Прокурора Св. Синода с Министром Внутренних Дел проект в конце концов был утвержден. Богадельня открыта в декабре 1887 года. Тогда же в нее принято было двадцать человек. И кроме того на пятнадцать человек отстраивался еще дом. На скромном торжественном открытии о. Иоанном высказывались раздумья его и опасения, — на какие средства будет содержаться этот новооткрытый приют, и какая судьба ждет его в будущем. Опасения эти однако же скоро разрешились. Много слез отерла эта богадельня за двадцать лет своей жизни. Многих из своих насельников уже схоронила. Многих вновь приняла. И пойдут они, — эти нищие, престарелые и убогие, эта меньшая братия Христа, длинною, сменяющею одна другую, чередой в широко расстилающуюся даль, из рода в род благословляя имя доброго любвеобильного пастыря. Дальнейшая судьба учреждения обеспечена. Оно владеет капиталом до сорока уже тысяч рублей, собранных единолично о. Иоанном.

Когда были удовлетворены эти первые потребности души, о. Иоанна потянуло к прежнему его подвигу, — подвигу паломничества. В конце 1880-х годов вместе со старым знакомцем своим, странником Иваном Ивановичем Троицким, он совершает путешествие в далекую Палестину на поклонение Гробу Господню и другим святыням благословенного Востока. Заезжает на Афон к богомудрым старцам. Черпает там новые благодатные силы. И возвращается в Россию с благословением Святого града и Святой горы на дальнейшие подвиги веры и любви.

По возвращении из Палестины, в 1890 году им открыта при кладбище церковно-приходская школа с великою задачей воспитания детей в духе веры и преданности Престолу и Отечеству. Через семнадцать лет, по составлении сети по введению всеобщего обучения, она была закрыта. О. Иоанн боялся, что включение ее в сеть навсегда закрепит известные обязательства за кладбищенской церковью, и без того связанною своими благотворительными учреждениями. Жаль, что случилось так. Но спасибо и за семнадцать лет. За этот сравнительно не маленький период много добрых святых семян успела бросить эта школа в детские души и преимущественно среди нуждающегося бедного населения. Совершив это святое дело, она передала свое помещение на другой вид благотворительности — под расширение приюта для престарелых и убогих.

В 1894 году создается величественный трехпрестольный храм на месте разобранной церкви 1795 года. По наружному виду, по внутреннему своему устройству и убранству он мог бы составить незаурядное священное украшение любому богатому губернскому городу.

Постройка первого храма, как видели мы, у о. Иоанна связана была с учреждением благотворительного заведения. Тоже происходит и при постройке дома Божия. Одновременно с ним начинает воздвигаться и в 1896 году заканчивается постройкою колоссальное трехэтажное здание, — приют для заштатных священнослужителей и сиротствующих лиц духовного звания с особою при нем домовой церковью, владеющей теперь собранным единолично о. Иоанном капиталом в 20000 рублей.

Вслед за тем над главным входом в кладбище устраивается красивая обширная колокольня, — самое высокое в Бежецке здание. И с нее широкою волной несется над городом роскошный звон нового пятисотпудового колокола.

За западной стеной кладбищенской ограды на приобретенных о. Иоанном номерах земли, составляющих целый почти квартал, возводятся два больших двухэтажных церковно-причтовых дома с надворными строениями.

Строительная работа заканчивается обширною новою трапезной церковью. Строится она с изумительною быстротой. Предчувствуя скорый исход свой из здешнего мира, о. Иоанн торопится. Храм освящен несколько месяцев тому назад, когда приснопамятный создатель его лежал уже на смертном одре.

Кто помнит эту окраину двадцать восемь лет тому назад и посмотрит на нее теперь, с одного взгляда оценит, — какая масса энергии, труда и средств пошла на нее за минувшую четверть века. Не верится даже, чтобы все это создано было усилиями одного человека. На месте старого пустыря с беспорядочно разбросанными по нему могилами теперь обитель, хотя и не иноческая, но по внешнему своему виду очень напоминающая монастырь, богато и со вкусом устроенный. И при жизни о. Иоанна казалось, что есть в нем, этом монастыре, подвижник свой, такой, каких так всегда любила и любит Святая Русь, какие влекут к себе обаянием своей личности тысячи людей и этим обращает пустынное место селения своего в цветущие большие обители с незарастающей народной тропой к ним.

Тянутся на Бежецкое кладбище к о. Иоанну люди из разных мест, — свои, чужие, и Бежецкие, и из иных весей и далеких окраин уезда. Иногда едут в роскошных колясках, иногда едут и идут скромненько, смотря по званию и состоянию своему. Толпы простого народа с котомками за плечами. Совсем как у врат святой обители со чтимым народом особым подвижником. За о. Иоанном утвердилась широкая известность. Раз на Волге, проездом на пароходе, в разговоре об о. Иоанне Кронштадтском пришлось слышать от случайного собеседника: «У вас в Бежецке свой отец Иоанн есть». Приходилось слышать подобное потом в Костроме, Твери, в Петербурге.

О. Иоанн влек к себе благочестивого русского человека особою исключительною религиозностью, своим редким знанием человеческой души и особенно души скорбящей, мятущейся, — благодатным умением разобраться в ней, войти в положение страждущего брата и словом, и делом своим. Бывали случаи, что он незримо для других поднимал целые семьи сирот. Приходил он на помощь без просьбы и большею частью неожиданно. Так случайно известна его такая поддержка одному из здешних купцов. Казалось, человек этот был сравнительно богатый. Неудача его мало кому здесь была известна. О. Иоанн однако узнал о ней и отозвался присылкой довольно значительной суммы без всякой надежды на возврат ее когда-нибудь. Это был многосемейный человек, и о. Иоанн пожалел его семью. Купец этот, теперь уже покойный, без слез потом вспомнить не мог об этом случае, сильно повлиявшем между прочим на него и с нравственной стороны, изменившем до известной степени всего его внутреннее мировоззрение. При погребении о. Иоанна невольно обращала на себя внимание своими горькими слезами одна бедная девушка курсистка, совершенно чужая о. Иоанну. Это были слезы благодарности за добро, одной ей ведомое. Она хоронила благодетеля своего, а с ним, может быть, все свои надежды, судьбу свою. Но особенно сострадательно билось сердце доброго пастыря пред великими праздниками. Беднякам посылались, — кому деньжонки, кому — мука, чай, сахар и т. д. В самые праздники на кладбище в стороне от церкви устраивались обыкновенно длинные столы с трапезою для нищей братии. Но еще выше, еще ценнее те случаи нравственней поддержки, когда о. Иоанн словом, советом, убеждением своим спасал человека, казалось, совсем уже погибшего, возвращал его к хорошей здоровой жизни. А таких случаев было очень не мало.

И шли к о. Иоанну одни со своей болезнью в чаянии небесной помощи и исцеления по его молитвам, другие за советом по осложнениям в семейной или служебной своей жизни, иные с желанием освободиться от той или иной слабости и тяжести греха и т. д.

Окруженный толпой этих чающих, труждающихся и обремененных, о. Иоанн проводил при своей кладбищенской церкви большую часть дня, являясь к ней в 5 часов утра и уходя домой в два и позже, чтобы потом с вечерни пробыть при ней до позднего вечера. Время уходило на истовое отправление церковных служб, длившееся часами поминовение усопших, служение молебнов и беседы с имевшими до него нуждy посетителями.

Все это придавало Бежецкому кладбищу значение известного религиозного центра с довольно широкими радиусами во все стороны Бежецкого края и за пределы его. Теперь осиротело это святое место. Но долго еще на всем здесь будет лежать печать доброго пастыря и чувствоваться его незримое духовное присутствие. И долго благочестивому человеку, знавшему о. Иоанна, будет дорога могила его.

По сторонам этой могилы, вне кладбищенских стен, еще два дорогих памятника зиждительной работы о. Иоанна: справа большое красивое здание духовного училища с домовой церковью и общежитием, слева не менее красивый большой приют для убогих имени П. И. Сергеевой. Вопрос о постройке здания духовного училища довольно старый и когда-то больной вопрос. В течение длинного ряда лет идут, быстро сменяя друг друга, строительные комитеты. Составляются предположения, чертятся планы, вырабатываются сметы. Но дальше дело не трогается. И училище за этою медлительностью оказывается в 1896 году накануне своего закрытия со стороны долго терпевшей власти. В это критическое время, по просьбе окружного съезда духовенства, берется за работу о. Иоанн. Принимает на себя звание председателя строительного комитета. Самый этот комитет маленький, всего из двух членов, кроме председателя, организуется съездом по его же личному выбору. Председатель его входит во все, в каждую мелочь по постройке сам. Времени и трудов своих не жалеет. Денег на постройку не хватает, — дает их заимообразно из своих кладбищенских капиталов, отказывается от назначенного ему съездом жалованья. Через два с половиною года совершенно законченное и обставленное здание является украшением для города. Жгучий, трудный для окружного духовенства вопрос разрешен. Насколько для духовенства неоценима и должна быть вечно памятна эта заслуга о. Иоанна, в свое время выражено было в речах съезда. Приют имени Сергеевой в значительной степени обязан о. Иоанну самою инициативой своей. Скончавшаяся незадолго до смерти о. Иоанна Сергеева была большою его почитательницей. Руководствовалась его советами, много жертвовала на его благие начинания и сделала его одним из своих душеприказчиков. Утвердив в свое время ее в мысли об устройстве приюта, о. Иоанн принимал потом самое живое, деятельное участие как в постройке его, так и в управлении им. По его же мысли устроена здесь и домовая церковь. Она приписана к кладбищенской. В обеспечение исправного отправления в ней божественных служб, по настоятельному совету о. Иоанна. Сергеевой внесен на учреждение при кладбищенской церкви второго причта капитал в 12000 рублей.

Среди этих постоянных трудов и забот по благоустройству храмов и благотворительных учреждений, при отнимавшем много времени живом общении со стекавшимися к нему народными массами, о. Иоанн находил еще, к великому удивлению, время и на несение равных общественных должностей. В течение 25 лет состоял законоучителем городских начальных школ, 26 лет был членом Благочиннического совета, 5 лет членом Уездного Отделения Епархиального училищного Совета, 20 лет директором Тюремного комитета, 9 лет членом Комитета народной трезвости. Почетный перечень. Длительные периоды. И везде неизменно добрый след, след умного, преданного делу, энергичного человека, чуждого раздорам и в высшей степени сострадательного. Архипастырями Тверскими черты эти в нем очень ценились. Отцу Иоанну нередко поручались сложные и важные, требовавшие особого внимания и опытности, следственные дела. Назначался он председателем Уездного Отделения Епархиального Училищного Совета и несколько раз Благочинным. Но на эти должности у пастыря-труженика времени уже положительно не оставалось, и он отказывался. Приснопамятный Владыка Архиепископ Димитрий несколько раз и настоятельно убеждал его принять иночество, намечая его в настоятели одной из видных обителей Тверской епархии. И только смирение о. Иоанна и глубокая привязанность его к своему Бежецкому уделу, ко всему, что выросло здесь из его чудных святых семян удержали его от отклика на этот Архипастырский призыв.

Да, как оказалось, и жить ему оставалось уже не долго.

Переутомившийся организм постепенно расшатывался. Лет двенадцать тому назад разболелись ноги от долгих, как определяли врачи, стояний. Болели мучительно и несколько лет. Потребовалось потом несколько трудных операций над слепнувшими глазами. Навис новый жизненный крест: угасла трагически сложившаяся жизнь младшего сына, только что кончившего духовную академию. Под гнетом всего этого слишком шибко всегда работавшее сердце, давно еще, в молодости, надорванное смертью Ольги Степановны и другими горями, усталое от постоянного напряжения, заметно слабело. Неисповедимый Божественный Промысел нередко посылает хорошим людям тяжелые испытания от разного рода лиходеев. Ими, такими испытаниями, полна жизнь святых подвижников. Судил их Господь и о. Иоанну на закате его жизни. Лет пять-шесть тому назад в один из кладбищенских храмовых праздников на рассвете ворвался в его квартиру какой-то безумец. Выведенный о. Иоанном, он долго ломился потом в запертые двери и выбил в доме окна. Пока собравшийся народ успел схватить и связать его, он на глазах о. Иоанна нескольких человек изранил и, грозя ему кулаком, кричал: «Ну, счастлив твой Бог, что я тебя не убил. «Доберусь еще! Доберусь!». У о. Иоанна начались сердечные припадки. Потом на время они прекратились. Но новая неприятность, тоже вроде упомянутой, возобновила их с большей силой. И они уже не прекращались, делаясь все чаще и чаще.

Под 21 ноября такой припадок случился с ним по дороге в церковь к всенощной. Это было началом конца. О. Иоанн больше уже не выходил из дома. Но народ, почитатели, продолжали идти к нему. По доброте своей отказывать в приеме он не мог. Не мог отрешиться и от забот о своем кладбище. Спешно заканчивались отделкою новая трапезная церковь. Обо всем, о каждой мелочи докладывалось лично ему. На все испрашивалось его указание, его распоряжение. Все это беспокоило, волновало и, делаясь в промежутки между частыми припадками, конечно усиливало и учащало эти припадки. Так протянуться долго не могло.

В первой половине марта о. Иоанн слег уже совершенно и окончательно в постель. Кроме святой воды ничего не вкушал. Когда был в сознании, молился. Читались каноны, акафисты. Часто требовал духовника и приобщался. Принял елеосвящение. За три дня до смерти удостоился особого духовного утешения, редко выпадающего на долю умирающего пастыря уездного городка. 25 марта больного изволил посетить благостный Архипастырь Тверской, Высокопреосвященнейший Владыка Антоний. И день Благовещения стал для умирающего страдальца днем великой радости, святительского напутствия в вечную блаженную жизнь в обителях Отца Небесного. С этим напутствием и еще раз приобщившись Святых Христовых Тайн, о. Иоанн тихо почил о Господе 28 марта в восемь с половиною часов утра.

Глубокою грустью отозвался в сердцах обывателей звон кладбищенского колокола, печальный звон, возвестивший городу великую утрату, кончину незабвенного доброго пастыря.

1 апреля, в канун дня Воскрешения Лазаря, совершено было отпевание. Сонм священнослужителей. Массы народа. Много речей… Но что эти речи? Кругом, в величественных сооружениях, где возносятся молитвы Господу славы тысячами народа, где нашла себе приют многочисленная меньшая братия Искупителя, — сирые, немощные, убогие, — вот речь, вечно живая речь, неумолкаемая, полная святой прелести и неземного обаяния. А венок надгробный?! Из облегченных страданий, из исцеленных язв больной человеческой души, из отертых слез сплетен он. И блестят на нем эти отертые слезы людские, как не блестит ни один в мире бриллиант самой чистой воды, самой богатой отделки. Могила приютилась у самого входа в церковь, с правой стороны, рядом с могилами Ольги Степановны, безвременно почившего сына покойного и странника о Господе Ивана Ивановича Троицкого.

Закончено земное странствование. Осталась вечная память.

 

Д Н Е В Н И К

бежецкого священника ПОСТНИКОВА И.Н. за 1917–1918 гг,

переписанный рукой краеведа КИРСАНОВА АНТОНИНА ГЕРАСИМОВИЧА

 

Без даты. В конце сентября 1917 года в бывшем Казенном винном складе – восп, (оборвано) завод.

Предполагалось поместить в Бежецке полк. Удалось избежать благодаря ружейному заводу. Полк помещен в Красном Холме.

22 октября он разгромил там винный склад. В пьяном виде произвел погром в поисках золота и серебра и двинулся на Бежецк. У многих под… четверть с денатуратом. Телеграммой из Красного Холма вызваны казаки. Часть их на станции Бежецк. Здесь на станции выставлены ружейной мастерской пулеметы. Эта опасность для города предотвращена.

В заседании городской Думы вопрос о присылке… казаков для безопасности города. Решен отрицательно, т.к…команды и опасны.

23 октября. Проводится выдача ржаной муки по 5 фунтов и 4 фунта белой и по 1 фунту отрубей (на месяц). Общественная лавка городская — одна.

Получилось большое стечение народа (хвосты). Когда вечером лавку закрыли, недовольные покупатели заволновались и избили кассиршу (Е.С.Попкову), обвиняя её, что поздно является в лавку. Усилились слухи о готовящихся погромах кооперативов и общественной лавки и обысков по обывательским домам.

На Введенской площади вечером изнасилована 14 летняя девочка. Вывернуты руки. Доставлена в больницу в бессознательном состоянии.

25 октября. Ночью поломан склад Коровкиных. Один из грабителей ранен сторожем (каторжанин). Остальные двое арестованы.

Ограблена ночью мещанка Панова. Взломаны замки чуланов и сундуков. Выкрадено новое платье, белье и пр. Виновники не открыты.

26 октября. Разнесся слух, что Временное правительство свергнуто, большевиками. Керенский арестован и застрелился и что власть перешла к Совету Солдатских и Рабочих депутатов. Настроение тревожное. В городе сравнительно спокойно.

27 октября. Получено известие, что Керенский уехал в ставку. В городской Управе полученная разосланная им телеграмма, призывающая к спокойствию, что он во главе нескольких полков идет к Петрограду и уже у Гатчины, взятой им без кровопролития. Газет не получили, кроме газеты «Копейка» и «Свободный народ» (Кадетская). Из последней видно, что половина Зимнего Дворца занята большевиками, несколько министров арестовано и засажено в Петропавловскую крепость. Здешний Совет Солдатских и крестьянских депутатов, состоящий под председательством члена городской Управы учителя Афонасьева вывесил объявление, что всякое выступление без ведома Совета будет считаться контрреволюционным, В городе спокойно.

28 октября. Собрание в местном комиссариате представителей организаций. Большинством 13 голосов в против 10 при 7 воздержавшихся выражено порицание Городскому голове Шмелеву за допущенные им не коррективные выражения. Газет нет. В городе спокойно.

29 октября. Из газеты «Дело народа» стало известно, что Ленин – Министр председатель; Троцкий – военный, Луночарский (sic!) – народного просвещения. Корнилов бежал из Быкова на Дон. Каледин предписал казакам слушаться только его (диктатор). В Москве свое правительство (по слухам Родзянко) В правительственных учреждениях Петрограда при появлении новых министров служащие разошлись по домам. Других газет нет.

В Москве по слухам от приезжающих – большая резня. Осаждаются будто бы Кресты (м.б. – Кремль?), где засели большевики. Диктатура Гучкова.

Здесь экстренное заседание Городской Думы. Вынесена резолюция об обращении к городскому населению с осуждением большевизма и произволом, быть верным временному правительству Керенского. Гласный Флейтман (еврей зубной врач) внес предложение о необходимости указать Временному Правительству об обязательности контроля над промышленностью и решения земельного вопроса. Два солдата доказывали, что развал в армии произвели не большевики, а Керенский своим приказом о наступлении, тогда как армия требует мира. Представители организаций осведомились, имеют ли они права решающего голоса? Председатель (Новоселов) ответил «Нет». Часть их после этого ушла из собрания, в городе спокойно.

Луночарский  –  зять Малиновского А.Л.

30 октября. Получена телеграмма войскам комитета «Спасение Родины и революции» за подписью Председателя Совета республики Авксентьева, что «войсками комитета занят Михайловский манеж, телефонная станция и стягиваются силы для занятия последних убежищ большевиков, Петропавловская крепость и Смольный институт». Призыв к сохранению спокойствия и содействия комиссарам. Газет нет. Спокойно.

31 октября. Газет нет. Спокойно. Телеграмма.

Ноябрь 1. Почтальон доставляя почту предложил за 20 коп. большевистскую газету «Правду».

Авторитетно утверждая, что именно здесь-то и есть правда, газете «Дело народа» не надо верить и что он только что вернулся из Петрограда. Там все в руках большевиков и последние поддерживают образцовый порядок. Сын по дороге со службы купил две газеты: «Рабочий и солдат» и «Известия Солдатских и Рабочих депутатов». Оказалось, с поездом доставлены сюда кипы этих газет. Направлены против Керенского, «Изгнанника – Корнилова», контрреволюционера и т.д. О несомненной победе большевиков, приказы «нового» правительства, статьи о победе пролетариата над буржуазией во всей Европе и т.д.

Против буржуазии ничего нет. Полное молчание …

Около 11 ч. утра с поезда пошли солдаты (эшалон) (sic!) пьяных к казенному винному складу. К ним присоединилась толпа горожан с чайниками, кружками и пр. Выломали ворота. Оружейники дали залп, и толпа разбежалась. Солдаты уехали. В городе особого переполоха не было. В городской Управе, куда я зашел около 12 часов никого не застал. Распространился слух, что к ночи еще едут несколько эшелонов солдат. На заседании Городской Думы с участием полковника и двух солдат, представителей оружейной команды. Полковник категорически заявил, что если на складах не будет теперь же уничтожен спирт (свыше 85 000 ведер) и вино в ренсковых погребах, за безопасность города он не может ручаться. Решено уничтожить. Во время заседания полковник по телефону получил известие, что направляющийся через город эшалон солдат заранее потребовал остановки у Бежецка с целью разгрома казенного винного склада. На станцию отправлена была оружейная команда. Остановка поезда не была допущена.

2 ноября. С почты газет не получено. Случайно получили от приехавших из Петрограда «Дело народа» и «Новую жизнь». Резня в Киеве. Баррикады в Москве. В городе спокойно. В здании оружейной мастерской. Явившимся за сырым спиртом из аптеки,  предложено составлять нужные ей лекарства на спирту также в Оружейной мастерской.

3 ноября. Газет нет. Распространился слух, что войска Керенского разбиты большевиками, штаб его захвачен, а сам он бежал в одежде матроса. Будто бы в Або (Финляндия) высадились Германцы.

4 и 5 ноября. В городе сравнительно спокойно.

6 ноября. Около 11 часов утра к комиссариату, при котором состоит продовольственная Управа, подступила толпа крестьян Княжевской волости с требованием сахара. На разъяснение комиссара, что сахарная торговля теперь казенная монополия и сахару пока нет, толпа пригрозила «арестовать» комиссара, Председателя Управы и Председателя земской управы Новоселова. По телефону вызвана команда из оружейной мастерской. Под угрозой пустить в дело оружие толпа разошлась.

Несколько дней вывозится спирт со склада Коровкиных в бочках и. выливается в Остречину, по слабости надзора этим пользуются разные солдаты — хулиганы и «предприниматели». Благодаря этому спирт появился в продаже сначала по 45 руб. бутылка, а потом и дешевле. От Остречины сильный запах спирта. Любители пьют из нее и, говорят, хмелеют. Акцизный надзиратель говорил мне, что нужно половину литра  выпить, чтобы запьянеть. Реалисты – выпаривают к спуску из сточной трубы казенного винного склада. Собираются толпы. Пьют ртом прямо с земли. Собирают в ведра, в бутылки и пр. Предусмотрительные подгородние крестьяне приезжают даже с бочками, с тем, что сточная труба, по которой выпускают спирт, общая с выгребной ямой склада, и проведена через ретирад – не считаются.

Много пьяных.

Про двух солдат рассказывают, что они сумели сильно напиться в торговой бане проведенной из Остречины водой. На окрайних улицах слышны крики, гармонь, выстрелы. Ходят преувеличенные слухи о насилии над спекулянтами, раздевании прохожих. Горожане напуганы – с наступлением темноты сидят по домам. Улицы пусты. В ночь, ограблен в соседнем дворе чердак Шишкина (белье, платье). Хозяйка слышала и вышла было. Ей пригрозили ножом. Неладное по ночам твориться частенько.

Городской сад заколочен, т.к. туда стали зазывать и насиловать женщин и обирать там прохожих.

7 ноября. Начали разносить по домам бюллетени по выборам в Учредительное  Собрание. Газет никаких. Слышал случайно, что жена Керенского живет в Кашине у Скарятина, которого Керенский из незначительных кашинских частных поверенных выдвинул в товарищи Министра Юстиции, ведется будто бы дело о разводе, и Керенский женился на какой-то артистке.

31 октября в Царском Селе убит протоиерей Иоанн Александрович Колеров, настоятель Царскосельского собора, питомец Петроградской академии, долго служивший священником в Сев. Американской миссии. Его арестовали большевики, по занятии Царского Села ему поставили в вину «вызывающую» проповедь и молитву о победе казаков, чего на самом деле не было. Привели в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов избили, с шиканьем и улюлюканьем повели к аэродрому и расстреляли. Потом тело таскали по земле за волосы. Образована следственная комиссия, на которую Петроградская Дума послала своих представителей. На собрании большевиков сообщение о расстреле встречено аплодисментами.

8 ноября. Появившееся в газетах известие, что в армиях на фронтах; за анархией в тылу и прекращением подвоза хлеба, через три дня начнется голод, вызвало сильнейшее беспокойство, что солдаты оставят фронт и явятся сами добывать себе хлеб в тылу с оружием в руках. Керенский, по слухам, в безопасности, но место пребывания его содержится в секрете. Здесь ходят толпы солдат с красным плакатом: «Война дворцам и мир хижинам». Беспорядков не было.

В заседании Городской Думы рассматривалось прошение группы горожан о восстановлении прежнего порядка отправления панихид на городском кладбище не одним только кладбищенским духовенством, но и приходскими священниками и постановления по этому вопросу приходских Советов. Несмотря на все старания гласного, кладбищенского дьякона А. Лебедева, постановлено возбудить ходатайство перед Тверским архиепископом. На замечание дьякона, что тогда притчу нечем оплатить, гласный Бирюлев возразил, что если бы было так, то священник Покровский не перешел бы к кладбищу из богатого Скорыневского прихода, и что надобности для кладбища в 2-х священниках и двух дьяконах совсем нет, а достаточно было бы священника и псаломщика, тогда бы и обеспечение для них  явилось бы очень хорошим.

9 ноября. Из «Временного Общественного Вестника»  стало известно о восстановлении патриаршества и избрании патриархом Московского Митрополита Тихона. Моя встреча с Митрополитом Тихоном на пароходе на пути от Костромы к Рыбинску и в Кашине на прославлении благоверной княгини Анны.

10 ноября. Ограблена ночью портниха, проживающая на Никольской площади по Кашинской улице. Грабителей трое. Действовали не торопясь. Под наведенным револьвером девушка должна была светить ворам, открывать комоды, сундуки и пр. Забрано положительно все: деньги (I800 руб.), белье, платье и т.п. Грабители не обнаружены.

12 ноября. Первый день выборов в Учредительное Собрание. По Тверской губернии выставлено 7 списков: 1 – «Народной свободы»; 2 – земельных собственников (к которым имеет некоторое отношение М.П. Цветков, лесопромышленник, имеющий здесь свой лесной склад); 3 – социал-демократов (В..И. Толмачевский,  крестьянин, член Бежецкой Управы – 4 место); 4 – социал-демократов организации «Единства» (Н.П. Новоселов,  сын дьякона с. Поречье, член Ржевского кооператива –  6 м.); 5 – социал–демократической рабочей партии (И.П. Новоселов – Председатель бежецкой земской Управы – 8 место); 6 – большевиков; 7 – Трудовой народно-социалистической партии (Ф.М. Шмелев, городской Голова и М.Г. Загрятский,  медицинский студент); 8 – торгово-промышленная.

Остается пояснить, что не сорганизовала Тверь – Союз духовенства и приходских старост.  Бюллетени опускались с 9 ч. до 9 вечера в богословской школе, Земской Управе и Штабном училище. За день – в богословской школе до 240 бюллетеней, в земской Управе до 300. Оживления мало. По городу ездит автомобиль из Оружейной мастерской, украшенный ёлками и плакатами: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим». «Голосуйте за №6 (Большевиков)».

В 6 часов вечера забрались 3 грабителя в дом Глаф., Ав. и Map. Ал. Черновых-Тырановых (дом против женской гимназии).

Две старушки сестры и женщина – прислуга. Прислуга выбила в зале раму и убежала в Богословскую сторонку. Хозяйкам пригрозили револьвером и когда они попробовали кричать, стиснули и той и другой горло. Потребовали денег. Дали им 300 руб. рентами. Заявили, что мало и начали рыться в комодах. Возню и крик услышали квартиранты в мезонине (женщины и квартирующие там гимназистки) выбили дверь на крышу, выбрались туда, начали звать на помощь. Прибежали пожарные, милиционеры и толпа народа, но в дом решились войти лишь два пленных австрийца. Грабители начали стрелять, решили выскочить из дома и на глазах толпы убежали. Один при этом кричал: «Держи его, держи!»

14 ноября. Происходит, подсчет бюллетеней но выборам в Учредительное Собрание. Всего подано 2085 записок (1/3 имевших право голосовать по городу. 2/3 таким образом от голосования воздержались). За №1 подано 800 записок, №2 – 83, №3 – 388, №4 – 25, № 5 – 229, №6 – 254, №7 – 141 и №8 – 16.

18 ноября. Появилась масса китайцев, высланных из Петрограда. Ходят по домам и требуют картофеля. Непорядков нет.

22 ноября. У Репиных (на большой улице) в магазине распродажа резиновых га­лош, скупленных при закрытии торговли Рудакова. Большая толпа. Недовольство медлительностью отпуска. Пригнали солдат. Галоши забрали.

Отсутствие денег в Банке и казначействе. Гимназии по книжке «Сберегательной книжки» выдано 3000 руб. купонами. Управляющий отделения Банка плакал при деловом посещении его Начальником Гимназии. Мешок ржаной муки (4¹/₂ пуда) куплен случайно за 150 рублей у крестьянина и это считается дешевым.

21 ноября. Интронизация патриарха Тихона. Поминал его на ектениях и Великом входе. Ознакомил молящихся с его биографией и значением патриаршества:

23 ноября. Распространяется слух об ожидании здесь в правительственных учреждениях комиссара для утверждения власти большевиков.

24 ноября. В комиссариате, приехавшими из Петрограда солдатом  рабочим, организовано было собрание крестьян, по одному, из волости, длившееся с 10 часов утра до 12 часов ночи, очень беспорядочное, (кто во что горазд). Вынесена резолюция: «Не допускать Учредительного Собрания!», с каковым полномочием делегаты большевиков возвратились в Петроград.

25 ноября. В Петрограде солдатами Семеновского и Павловского полков ручными граната­ми разрушена стена винного погреба в Зимнем дворце. Шампанское, конь­яки, вино с этикетками времен Петра I, продавались желающим тут же недорогие, 2 рубля за бутылку. Вино из разбитых бутылок образовала в погребе лужу в … аршина глубиною. Солдаты черпали и пили шапками, сапогами и пр.

26 ноября. В здешнем отделении госбанка и казначейства паника. Получена бумага о командировании сюда большевистского комиссара, которому предложено оказать полное содействие. Мера объясняется тем, что Госбанк, будто бы, переводит свои суммы в Новочеркасск к Каледину, Чиновники здешние (Госбанка и Казначейства) решили не подчиняться.

28 ноября. День открытия Учредительного Собрания. Занятий в   Правительственных учреждениях не было. С 11 часов манифестация с флагами, плакатами: «Вся власть Учредительному Собранию!», «Учредительное Собрание – хозяин Земли Русской!» и другие речи. Анархист-коммунист дезертир Алексеев из местных мещан: «Долой попов!», «Долой буржуев!» и т.д. Сочувствия не встре­тили, лишь из толпы несколько отдельных выкриков: «На … попов в их ризах!». Больше сочувствия – разумные речи с призывом поддержать Учредительное Собрание. Спокойствие не нарушено. К 4 часам толпа мирно разошлась. В 7 часов вечера – собрание Городской Думы с участием делегатов от правительственных учреждений, сословных и профессиональных союзов. От Союэа я был и кроме того мною делегирован настоятель собора Н.В.Стратонитский. Речи – председателя Думы И.П.Новоселова – о значении и задачах Учредительного Собрания, т.к. в нем только спасение России. Прочитал вы­работанный им проект телеграммы Учредительному Собранию. Член Земской Управы крестьянин Толмачевский выразил опасение, что Учредительному Соб­ранию враги его не дадут работать, т.к. нет истинной любви к Ро­дине, нет доверия друг к другу, нет того патриотизма, какой за границей.  Там социалист скажет:  «Я – прежде всего француз, или не­мец, или англичанин, а потом уже социалист», а у нас наоборот. Протоирей Стратонитский – о важности Учредительного собрания. Представителей солдат из группы оружейников два: «Сегодня торжеством вы обязаны солдатам, крестьянам и рабочим. Они, вынесли революцию на своих плечах. Десять месяцев прошло с тех пор, а Учредительное собрание только теперь собралось, когда власть захватил Совет крестьянских, солдатских и рабочих депутатов. Раньше этому созыву мешал Керенский вместе с городскими и земскими управлениями. Мы еще не знаем из кого состоит Учредительное  Собрание и будет ли так защищать наши права. Когда узнаем, видно будет, нужно ли его поддерживать. Мы против посылки телеграммы ему. Мы не пойдем с вами: вы при выборах устраивали свои дела и знали, кого и как проводить, а у нас неподготовленность!».

Речи эти, несвязные и беспорядочные, произ­вели тяжелое впечатление. Возражали им Городской Голова и член земской Управы Толмачевский в защиту Управы. (Нападки на них – бездоказательны, к выборам подготовляли крестьян с июля месяца специально посылавшиеся земством инструкторы, жаль, что товарищ угрожает Учредительному Собранию штыками, этою силою управляло самодержавие и оно пало. Восторжествовали не штыки, а разум. Кровь последней революционной междоусобицы падет на ваши, товарищи,   головы. Против вашего штыка, мы безоружные, можем действовать только словами!).  Выпады против священников вызвали слезы у женщин и крики возмущения и негодования.

Редакция телеграммы принята всеми (до 60 человек) кроме двух солдат и при 4 воздержавшихся (из Союза пролетариата). Но выступлением солдат торжество было испорчено. Думский дом украшен еловыми ветками и плакатами «Учредительное Собрание – хозяин русской земли» и «Вся власть Учредительному Собра­нию!» Из Городского сада пущено солдатом Оружейной мастерской несколько ракет (иллюминация). Представители товарищества «Пролетариат» выгнали из центральной гостиницы торгово-промышленный Союз, законтрактовавший месяцев шесть тому назад эту гостиницу для своих собраний.

29 ноября. Газет нет. Полная неизвестность, что делается в Петрограде. Много надежд и исключительных надежд на Учредительное Собрание и вместе много тяжелых опасений, что большевики его разгонят. Распространяется упорный слух, что Ленин убит, а Троцкий бежал.

30 ноября. Получены «Русские ведомости» В Учредительном Собрании явилось лишь 50 членов, открывших частное совещание под председательством социалиста Чернова (бывший министр земледелия во Временном правительстве). Аресты большевиками членов правительства кадетов. Декрет о передаче частной неделимой собственности по городам Совету Солдатских и рабочих депутатов особого переполоха не вызвал. Привыкли смотреть на эти декреты, как на что-то невероятное и не осуществимое.

Открылось местное земское собрание под председательством Ф.И. Шмелева.

Декабрь 1. Под влиянием газетных известий о расправе большевиков с каде­тами (аресты) настроение подавленное. Надежда на то, что Учредительное Собрание состоится,   почти пропала. Появились слухи о предстоящем прибытии сюда отрядов Красной Гвардии для установления здесь   большевистской власти.

Около 2 ч. дня толпа солдат взломала дверь ренского погреба П.Ф. Кошелева на Постоялой улице, где не успели еще уничтожить запасы вина. Собралась толпа в несколько сот человек. Сначала вина раздавались да­ром, потом солдаты начали их продавать. Произошли беспорядки. Явились солдаты из Оружейной мастерской и забрали остатки на автомобиль. Загрохотали выстрелы, по–видимому в воздух. Раненых и убитых не было. Перепродажа «Рябиновой» по 30 рублей, бутылка коньяку от 70 до 100 рублей. На ули­цах масса пьяных солдат рабочих и крестьян.

Продолжается вылавливание спирта из Остречины, куда он стекает из монополии и склада Коровкина. Подбирают струи по льду и потом продают по высокой цене (до 40 рублей за бутылку) Отец нашей прислуги, столяр, вторую неделю греет с компанией самовар из Остречинской воды и с утра до вечера пьян.

2 декабря. Известие о мерах большевиков против Учредительного Собрания и о боях казаков с их войсками на юге. Крепнет слух о предстоящей замене здешней милиции отрядом Красной Гвардии и о появлении большевистского комиссара.

4 декабря. Солдат Муратов из местных мещан застрелил содератку (sic!) торговца красным товаром Василия Михайловича Масленикова. Из-за нее  Масленников лет 10 назад бросил свою жену. Занимавшийся теперь мелкой торговлей Муратов, хотел на ней жениться, но она отказалась уйти от Масленникова

7 декабря. Закончилось Земское собрание. Смета сведена в 41 тысячи, но за отъездом гласных осталась не утвержденной. И.И.Новоселов отказался от должности Председателя Управы. Долго не могли выбрать Управу, за отказами председателя избран Толмачевский.

14 декабря. В Реальном училище занятий не было в память декабристов.

15 декабря. Собрание крестьян, солдатских и рабочих депутатов уезда (до 50 чел.) в Земской Управе. Нескладные речи, пересыпаемые некультурными словечка­ми. Разобраться в этих речах было трудно. Сущность сводилась к тому, что: «Все должно быть в наших руках, т,к. на нашей стороне сила и штыки». Один солдат говорил 45 мин. фразами, надерганными из большевистской «Правды». Своеобразно  и не раз   излагал притчу Спасителя и объяснил его изречение: «Не мир принес, а меч!»

Пленные австрийцы свободно выезжают отсюда. Бросили службу в пожарной команде и других городских учреждениях. Высланные сюда немцы подняли головы и выселяются в Петроград.  Растут всевозможные слухи о немецком засильи в Петрограде, скором прибытии туда двух германских корпусов и самого Вильгельма. Ужаса это однако не вкушает, по–видимому.

С фронтов беспрерывно идут солдаты. Поезда заполнены ими. Для гимназисток, отправляющихся на Рождественские каникулы, предоставлены «теплушки».

16 декабря. Собрание крестьянских, солдатских  и рабочих депутатов порешило забрать власть в свои руки, избрало уездным комиссаром крестьянина Беляницкой волости. На содержание комиссариата постановлено обложить «имущий класс» особым налогом. Плата за квартиры долина вноситься не домовладельцам, а в Го­родскую Управу. Председателем Совета крестьянских, солдатских и рабочих  избран письмо­водитель тюрьмы Шустров.

17 декабря. В 4 часа в Иоанно–Богословской школе собрание торгово-промышленного Союза, а в б часов – Союза домовладельцев. Торгово-промышленники решили собрать по подписному листу на подарок к празднику солдатам Оружейной мастерской в призна-тельность за охрану города. По слухам собрано до 1000 рублей

Сахар с ноября месяца не выдается. Карамель от 5 рублей за фунт. С трудом можно  купить ржаную муку от 40 до 45 рублей за пуд. Молоко 1 рубль 20 копеек штоф, дрова – 70 рублей сажень.

21 декабря. Манифестация большевиков. Шествие с красными флагами и плакатами от казенного винного склада. На Введенской площади толпа крестьян (базар-четверг), но когда узнали, что молебна не будет, разошлась. То же пов­торилось и на базарной площади, в процессии оказалось несколько солдат и толпа мальчишек. Двое солдат говорят речи: «Попы не служили там, а строят только церкви, в школах учили нас плохо. Я кончил сельскую школу с похвальным листом, а пошел в город и только–только мог прочи­тать вывеску. И т.д. Ковали нам цепи и пр. Теперь мы сами будем устраивать свой быт. Власть должна быть в наших руках!»

23 декабря. Комиссия из вооруженных солдат и крестьян (8 чел.) произвела опись в лавках железного ряда. Лавки заперты и торговля впредь до особых распоряжений воспрещена от имени Совета рабочих и крестьянских депутатов и закрыты лавки в мучном ряду и в мануфактурном.

24 декабря. В 11 часов вечера в квартиру хозяина Московской гостиницы Кузнецова И.Н. явились 6 вооруженных солдат и с предупреждением «руки вверх» потребо­вали выдачи вина. Выдано было 18 бутылок легкого виноградного вина, прип­рятанных хозяином про себя «про запас».

25 декабря.  В 6 часов вечера 4 арестанта в тюрьме набросились на сторожей с целью побега. Одному из посторонних удалось дать сигнал. Собрались конвойные и будто бы жестоко избили этих арестантов.

26 декабря. Прибыл отряд большевиков, солдат из Ржева (в 105 человек) и занял лазарет (Сергеевскую богадельню), распустив по домам состоявших там трех раненных. По слухам будут описывать лавки, об­ходить обывательские дома и отбирать излишние запасы.

27 декабря. На спектакле в помещении земства солдат отнял у местного реалиста стакан чаю. Реалист (Травин из 3 класса) ударил его несколько раз в голову перочинным ножом. Солдаты начали его бить и убили бы, если бы не Травину не удалось бежать.

28 декабря. Появился комиссар в отделении Государственного банка  Чняевский.

29 декабря. В революционном трибунале (комиссариат в деле сенатора Иванова) в течении 10 мин, рассмотрел дело Зубкова и Кузнецова о найденном у них вине и вынес приговор о штрафе того и другого по 1500 рублей каждого. Куп­цом Ф.Ф.Чистяковым   получено разрешение Комитета солдат, рабочих и крестьян производить торговлю, кроме соли, мыла, спичек и хмеля.

Начальник городской милиции не пожелавший признать власть большеви­ков, смещен и выбыл из города. Помощник его Н.Д.Сперанский, бывший помощник здешнего   исправника по своей многосемейности и безвыходному положению согласился подчи­ниться и оставлен на месте.

30 декабря. Прибывшие солдаты (по приглашению Совета) отобрали у крестьянина привезенные для продажи два мешка ржаной муки. Мужик плакал. Население волнуют слухи о состоявшемся будто бы постановлении Совета об обыске обывательских домов для отбирания лишних самоваров, платья и продук­тов,

31 декабря. Собрание трактирщиков по поводу требования комиссара об уплате по­винностей не Городской Управе, а Совету.

Января 1. Забастовал церковный сторож. Перед литургией отказался идти за ключами и звонить, т.к. «староста не дает ладану и керосину». Доста­ть их было невозможно. И только собравшиеся прихожане заставили его жену пойти за ключами и отпереть церковь. Зa неимением кем заменить, староста повысил ему плату с 30 рублей до 50 рублей в месяц несмотря на всю его непригожесть для дела.

4 января. За непризнанием власти Совета арестован председатель уездной земской Управы Толмачевский, На собрание Учредительного союза (в гимназии) явилось несколько представителей Совета и потребовали категорического ответа признает ли Союз власть Народных Комиссаров. Ответ Союз отказался дать. Представителями Совета явились комиссар Скворцов и солдат Водяников, из крестьян Беляницкой волости. Неумение правильно выражаться, крики и брань вызвали смех среди учительниц. Была угроза арестовать пред­седательницу правления Андрееву, но не осуществили. Большевики оста­вили заседание. На второе заседание 5 января не явились и тем дело закончилось.

Чижевский – студент. Просил себе место в Банке Городской Управы и пр. Не получил. Когда установилась власть большевиков и Совета солдатских, рабочих депутатов не могли найти комиссара по финансовой части. Чижевский предложил свои услуги и получил назначение. Вскоре женился на дочери священника погоста Головского Н.Покровского, легкомысленной девице, служащей в местном отделении Азиатского банка. Сначала Чижевский в Отделении Государственного Банка ограничился простым присутствием в нем. Затем   начал просматривать ведомости и обнаружил полное незнакомство с финансовыми операциями и терминами. И кончил тем, что потребовал ключи от кассы и кладовой. Получил отказ и вызвал для поддержки отряд вооруженных солдат. Служащие объявили, что они прекращают работу. Совет рабочих и крестьянских депутатов пошел на уступки и конфликт на время улажен.

Тоже произошло с насаждением большевистской власти в почтово–телеграфной конторе. Такое вмешательство в деятельность учреждений повело к учреждению Союза Союзов.  В него вошли 10 организаций. На собрании делегатов 12 января принят устав.

13 января. Обсуждался вопрос о забастовке. Предполагалось предъявить Совету требование не вмешиваться в деятельность учреждений и если получится отказ, дружно забастовать. Служащие Городской Управы и некоторых других учреждений заявили, что они готовы пойти на это, но лишь в том случае, если им будет выдано жалование за три месяца вперед.

Вопрос остался пока открытым.

14 января. В час дня   Совет организовал мирную вооруженную демонстрацию. Из Сергеевской богадельни, где пребывают большевицкие солдаты, последние двинулись (до 100 человек) к Введенской площади с двумя пулеметами. По пути шла стрельба холостыми залпами «для устрашения «темных сил»», как видно из вывешенного воззвания, поднявшей голову и нежелающей работать интел­лигенции и буржуазии. На эту тему на Введенской площади произносились речи.   Манифестация собрала преимущественно мальчишек и, по–видимому, желаемого впечатления на население не произвела.

19 января. Сильные опасения вызывает созываемый Советом на 20–е крестьянский съезд. Созывается по 2 делегата от волости. Выборы, по видимому, не были правильно организованы. Говорят, что один делегат на вопрос, кто его послал от волости, ответил: «Собралось нас в волость десять, а нас двоих отрядили». Крестьяне Толмачевской и Рыбинской волостей распространили воззвание, что насилие над председателем Земской Управы Толмачевским они не допустят. Крестьянский Съезд созывается советом в помещении Цен­тральной гостиницы и имеет ввиду разогнать Земское собрание и занять его место. Служащие Земской Управы (до 50 из 88) решили в таком случае забастовать

20 января. Уездное земское Собрание декабрьского созыва в зале Земства в центральной гостинице, в то же время, земское собрание, организованное Советом.

В 7 часов вечера на первое из них явился комиссар Скворцов и потребовал, чтобы собрание, согласно резолюции крестьянского съезда разошлось Явившийся с Скворцовым отряд вооруженных солдат начал стрелять в пото­лок. Гласные разбежались. Комиссар Скворцов был убит. Наполнявшая зал публика била окна и выбрасывалась на улицу. В поисках найти убийцу по городу ходили патрули, обыскивали пешеходов и у кого находили оружие, отводили в комиссариат. Говорят, подозрение пало на студента Храброва. Он арестован и вместе с ним секретарь земской управы Туков, который стоял в зале рядом с Храбровым в момент убийства. Затем по слухам, по­дозрение пало на гласного от Княжевской волости студента Андреева. Председатель Земского собрания (он же Городской Голова) Шмелев и председатель Земской Управы Толмачевский скрылись и их разыскивают. При начале стрель­бы в Земском зале комиссар предложил публике разойтись. Содержательни­ца частной школы (Председатель правления Союза учителей) С.П.Андреева, поднялась на табуретку и крикнула: «Товарищи, не расходитесь, это будет преда­тельство!». Масса учительниц, гимназисток и пр. осталась. Когда ружья были направлены на публику, началось беспорядочное бегство. Выбрасывались из окон и от этого многие пострадали. Тело Скворцова отвезли в больницу. Потребовали от фельдшера Тихомирова осмотра его. И когда последний сообщил, что Скворцов уже мертв, заподозрили его в саботаже. Тихомиров убежал.

21   января.    С утра обыски по домам для отобрания оружия. Что происхо­дит в Земстве не известно т.к. вход воспрещен и его оберегают воору­женные солдаты. В 7 часов назначено экстренное заседание Городской Думы для обсуждения требования Совета об отпуске средств на содержание Красной Гвардии, взамен   городской милиции, по 200 руб. на каждого солдата. В повестке значится, что в заседании может присутствовать представи­тель Совета. Затем вывешен аншлаг об отмене заседания в виду тревожно­го времени. Совет вывешенным объявлением возвестил, что город находит­ся на осадном положении и хождения по улицам после 8 часов вечера воспре­щается. Обыски по домам продолжались весь день. Обнаруженное укрыва­тельство револьверов влекло заключение в тюрьму. Между прочим засажены в нее реалисты V класса Андреев и VI Волков. Вербуются охотники в Красную Гвардию. Поступают в нее крестьяне, льстящиеся на хорошее воз­награждение. В помещении Совета (Центральная Гостиница) открыт трактир. Посуда для него реквизировалась из местных трактиров и чайных. Утром в соб­равшейся около Земской Управы толпе крестьян раздавались отдельные голоса: «Вздернут на виселицу человек 50 земских служащих, так убийцу Скворцова выдадут».

На теле Скворцова оказалась, кроме пули какая–то рана: это вызывает предположение, что он убит кем–либо из солдат, им же приведенных в земский зал.
22 января.   Настроение тревожное. Вывешено воззвание Совета к служащим Земской управы немедленно занять свои места, в противном случае они будут уволены без права и надежды на поступление в будущем. Место укрывательства Толмачевского и Шмелева не обнаружено. Секретарь Туков продолжает сидеть в тюрьме. Свидания запрещены ему даже с самыми близ­кими родственниками.

Выяснилось, что при разгоне Земского собрания гласные крестьяне бежали из города через Жохово, т.к. на мостах и у въездов на большие дороги поставлены были караулы. Лесничий Фролов, гласный от Моркиногорской волости укрылся сначала у cестры, жены инспектора Реального   училища. Потом  отправил подводу, на которой приехал в город, через мост, где она не вызвала подозрений тем более, что возницей была баба, а сам перебрался ночью через Мологу пешком и сел в сани уже за Штабом.

Про Новоселова рассказывают, что во время стрел бы в зале он скрылся, при всей своей полноте, под столом, а затем бежал. Кстати, он оказался очень предусмотрительным. Сначала был избран здесь, как первый комиссар и любил пересыпать свои речи на собраниях и митингах словесами: «Я, как первый народный избранник!»  При первых же признаках усиления большевизма, службу эту оставил. Был по избрании председателем первой Земской Управы и на декабрьском Земском собрании от этой должности предусмотрительно отказался же. Остался на должности председателя правления   местного Союза Банка и состоит председателем общих собраний Городской Думы. В Земском собрании 20 января участвовал, как представитель города по избранию Думы.

В 1 час дня вынос тела Скворцова из больницы. Первоначально пред­полагалось учинить гражданское погребение на Введенской площади, чтобы могила его была   вечным   укором за эту жертву народного переворота. Но явилась крестьянка мать, потребовала тело для погре­бения на родине в селе Беляницах. Гроб был обит красной материей. Впереди несли крышку и два венка. Рядами шли вооруженные солда­ты, и за ними рядами же какие-то бабы, крестьяне и толпа   мальчишек. К процессии с любопытством подходили и уходили к своим делам крестьяне (понедельник – базарный день). Горожан почти не было. На Введенской площади дан был холостой залп из пулемета и ружей. Оркестр Добровольного Пожарного Общества исполнял похоронный марш. Солдаты пели: «Вы жертвою пали». Конечно, ни дьякона, ни священника, что дало повод одному проезжему крестьянину заметить: «Вот как по–собачьи хоронят-то». Процессия следовала по   Большой улице. Местами давались холостые залпы. Столкновений и насилий не было. И все, слава Богу, закончилось благополучно.

Ученики Реального училища в 12 часов отпущены на неделю до 29 января, по просьбе депутации от учеников, как официально, сказал мне директор и «за возбуждением умов и сильной тревогой среди учащихся, порожденной ходящими по городу слухами».

Слухи были о том, что Совет враждебно настроен к реалистам, т.к. их было много на Земском собрании, причем у некоторых найдены были револьверы, и два посажены за это в тюрьму.

В женской гимназии занятия идут своим чередом.

При захвате Зем­ской управы земская аптека была занята солдатами. Служащим   было объявлено, что если они не будут продолжать своих работ, их не выпустят вон. Один служащий за другим, начиная с низших и до Управления, постепенно согласились и аптека функционирует.

Арестован бывший ученик Реального училища Соколов, сын местного торговца (магазин картин, багетов, обоев, письменных принадлежностей на Большой улице), мальчик 16 лет за то, что при следовании процессии, сказал: «Собаке собачья смерть!».

Маленькие дети земского секретаря А.А.Жукова просили Совет отпус­тить из тюрьмы их арестованного отца проститься с умирающей (от тифа) дочерью ученицей VII класса местной гимназии. К вечеру Жукова выпус­тили.

Дочь его умерла. Два преподавателя Реального училища просили ос­вободить из тюрьмы ученика VI класса Волкова. Председатель Совета, он же исправляющий должность комиссара, Шустров отнесся к делегатам свысока, почти кричал на них, называя реалистов саботажниками, и обви­нял Реальное училище в намерении   организовать белую гвардию.

Обещал на следующее утро вызвать Волкова, допросить его и дать ответ. По слухам организована новая Земская Управа. Выбрано 15 членов из лиц если не с уголовным, то с полицейским прошлым (бывшие городовые, уряд­ники и т.п.). Служащие Управы к работе пока не приступают. В перегово­ры с правлением Союза Земских служащих Совет не желает входить, пред­почитая столковаться с отдельными служащими. Управа не функциониру­ет. Перенесены в нее из Центральной гостиницы заседания Совета. В последнем  наиболее видную роль играет Шустров, бывший тюремный письмоводитель, Будгрин (переплетчик), студент Чижевский. Анархист Алексеев участвуя в Совете, от всяких должностей отказывается, как отрицающий власть вообще, оказывается едва ли не самым рассудительным человеком в Совете и сдерживающим началом, предупреждающим кровопролитие.

23 января.   В городе спокойно и жизнь идет совершенно нормальным порядком. Реалист Волков из тюрьмы освобожден. Оказывается, что во время стрельбы в 3емском Собрании, он возвращался из кинематографа домой, вблизи земской уп­равы был обыскан. Найден при нем револьвер, я этом вся его вина.

24 января.  Два реалиста IV класса Якушин (нрзб.) и 2 классс Залетов прогуливаясь по Большой улице говорили о разгоне Земского собрания. Якушин передал, между про­чим, своему товарищу слух, что Скворцова убили не земцы, а свои же т.к. на теле его оказались колотые раны. Поэтому, будто бы, Совет и не допустил подробного медицинского осмотра трупа. Сзади мальчиков оказал­ся солдат, последний выследил, что они прошли в кинематограф, вызвал конвой и там арестовал их.

В 9 часов вечера Якушина доставил к матери (жене врача) анархист Алексеев и посоветовал ей потребовать созыва Родительского Собрания с приглашением предста­вителей Совета. Собрание должно принять меры против вызывающего поведения реалистов, распространения ими слухов, возбуждающих население, и ношения  оружия. В противном случае нельзя поручиться, что учени­ков не будут расстреливать, т.к. среди солдат озлобление против них очень большое. На другой день в 10 часов Якушин снова был вызван в Совет, допрошен и отпущен. По словам его обращались с ним ласково и даже простили его.

25 января. На погребении дочери Жукова (гимназистки) слышал от последнего подробности об его аресте и разгоне Земского собрания.

Начальником Красной Гвардии, говорят, назначен бывший местный квар­тальный надзиратель Ласточкин. Вербуются в неё преимущественно крестьяне подгородних деревень (Ивановские).

26 января. В Реальном училище и женской Гимназии получен циркуляр бывшего Попечителя Московского Округа (через Директора 2-ой Московской гимназии) избегать сно­шений с канцелярией Округа, т.к. Округ занят большевиками, и руковод­ствоваться приложенными временными правилами, дающими право самоуправ­ления педагогическим   Советом.

Осадное положение продолжается. Кинематограф работает только до 8 часов. После 8 часов от проходящих требуют пропуск и они подвергаются обыску. Всевозможные собрания, маскарады, спектакли и т.п., которые в последнее время стали быть почти ежедневными, поневоле прекратились.

Сильное впечатление произвели газетные известия о крестном ходе, собравшем более 200000 богомольцев поводу насилия над Александро–Невской Лаврой и читавшего на нем обращения к народу патриарха Тихона, анафематствующего насильников, отлучающих их от Святых таинств и воспрещающим всем верующих общение с ними. Назначенное следствие над действиями комиссара Иловайского, хозяйствовавшего в Александро–Невской Лавре и запрещение похоро­нить убитого при разгроме Лавры, протоиерея в храме (из опа­сения паломничества,  прикрытого санитарными соображениями), трактуются, как воздействие крестного хода и, некоторый отбой в отношении декре­тов о церкви. Патриарху Тихону пророчат за его мужество заточение и муче­ничество.

По слухам, предположено здесь оставить только две церкви: Введенскую и Никольскую, а остальные запечатать. Из монастыря пока берут только лошадей для надобностей местных Советов и только.

27 января.  Распространился слух о возможности для Бежецка оказаться в сфере во­енных действий, основанный на газетном сообщении, что организуемая генералами Корниловым и Алексеевым на Дону армия предполагает двинуться на Москву и занять железнодорожный путь к Рыбинску в целях отрезать Петроград от Юга и Пово­лжья. Отношение к бывшему царю безучастное. По слухам он с семейством теперь уже в Японии (?) Таково, будто бы, было условие, со стороны Вильгельма при начале мирных переговоров.

29 января. Вывешено объявление Совета о снятии в Бежецке осадного положения. Газеты принесли известие о декрете по введению с февраля нового стиля. Появились слухи о взятии Алексеевым Воронежа и его успешном дальней­шем движении на Москву, К армии его по пути присоединяются, будто бы крестьяне. По слухам Англичане заняли Архангельск, японцы – Иркутск, какой-то  город Румынии (м.б. – румыны?) и что-то китайцы. В этом видят начало осуществления плана Союзников в отношении России.

В газетных сообщениях трудно разобраться: в большевицких одно, в остальных (немногих) им противоположное или из-за осторожности совсем ничего, газета стала чрезвычайной редкостью, в читальне она берется с бою.

Утром в боль­шом количестве прибыло из Москвы и распространялось среди крестьян безграмотное и бессвязное печатное обращение к народам с биографией Ленина, и восхвалении его как мирового гения–победителя.

Население по–видимому привыкает к новой   opфoграфии.

На вывеске одного трактира (на Большой улице) читаем: «Трактир без крепких на Питков» и одной лавчонке (на Постоялой) – «Вот так дрожжи. Чем победим немцев? Дрожжами». На другой день другое добавление: «Пока не будет порядка в России, не будет и дрожжей».

В 2 часа дня арестован и отправлен в тюрьму И.П. Новоселов. Он сам явился в Совет и заявил, что он вовсе не укрывался, а ездил по     делам. Когда ему объявили, что он арестован, Новоселов попросил доставить его в тюрьму на извозчике, ввиду болезни ног. Водяников запальчиво крикнул: «Никаких извощиков. Отвести пешком». И его повели два солдата. Анархист Алексеев при этом заметил: «Такого издевательства не было даже при Романовых!».

30 января. В Городской Управе получено распоряжение об обязательном введении нового стиля с 1 февраля.

В 5 часов вечера организованное мною заседание Родительского Комитета с  участием директора, инспектора и в выборных представителей от учащих­ся Ремесленного Училища по вопросу об отношении к текущему моменту.

Единогласно вынесена резолюция: бравирование оружием, распускание слу­хов об организации белой гвардии, угрозы и вызывающее отношение к сол­датам со стороны учащихся Реального училища признать недопустимыми, о чем и объявить ученикам.

Ученики VII класса (выпускного) просили, а виду краткости учебного года, прекратить теперь же занятия по некоторым предметам с тем, что­бы на этот счет усилить занятия по предметам важнейшим. Директор зая­вил, что это невозможно, т.к. преподаватели важнейших предметов, не могут дать больше уроков в VII классе, чем имеют, как занятия в других классах. На мое предложение об организации вечерних занятий ссылался на неимение средств для оплаты этих занятий. Я предложил ученикам пре­доставить мне проект о дополнительных занятиях и смету по предварительным переговорам с учителями, пообещав им, что средства постараюсь найти.

31 января.    В семь часов вечера  собрание   Городской Думы. На предшествующем ему предварительном совещании вынесена резолюция: принимая во внимание, что фактически власть в городе   принадлежит уже Совету, подчинится.

На заседание Думы из 42 гласных явились 21. Председательствовал за­меститель Новоселова, чиновник отделения Госбанка Томашевич. Почте­на память умершего гласного Старобогатова вставанием. Томашевич пред­ложил отнестись в Совет по вопросу об освобождении из–под ареста И.П. Новоселова. Предложение принято и делегатами в Совет избран член уп­равы Афонасьев и гласный Молотов.

Поразительно отношение местной интеллигенции, вдохновительницы и руководительницы того демократического блока, который несколько месяцев тому назад успешной страстной агитацией смел старую Думу и водворился на ее место.

Городской Голова молчит из своего убежища. Иван Петрович Новоселов просил тов. Колотова при свидании в тюрьме, возбудить ходатайство об освобождении его перед Советом от имени Думы в самых мягких выражениях. Бывший председатель демократического  блока на совещание не пришел и на думское заседание явился, когда вполне уже выяснилось, опасности нет, до конца не досидел. Отношение остальных гласных, по определении одного власть имущего из блока в высшей степени равнодушное и желания работать для го­рода среди них давно уже не видно. Так мирно утвердилась в городском самоуправлении большевитская власть. Газет нет и сведений о мире, кроме не совсем понятной телеграммы в комиссариат, нет.   По слухам на завтра готовится манифестация. Городская милиция заменена Красной Гвардией.

1 февраля. Из случайно попавшей маленькой «Газеты для   всех» стал извес­тен текст сообщения Троцкого, в форме   манифеста, что мирный договор в Бресте не подписан, как позорный для России, что последняя воевать с Германией, Австрией и Турцией не будет, и что войска русские по всем линиям фронтов распускаются. На уличных столбах вывешена безграмот­ная перепечатка этого манифеста, делающая его ещё более непонятным.

Публика отходит от столбов в глубокой растерянности. Манифестации никакой не было. В группе солдат разговор: «Все же мир хотя и позор­ный. Годиков через пять отомстим.» Крестьяне на опасение, что придут, пожалуй при таком мире сюда немцы, отвечают: «А все лучше, чем на­шему брату в окопах сидеть. Пусть его немец сюда идет, по крайности порядки у нас введет.»

2 февраля. Вечером назначено было заседание Городской Думы.  За отсутствием кворума не состоялась. Товарищ председатель подал заявление об отказе от этого звания (Томашевич). По слухам, в Совете тактикою Думы на прошлом собрании не удовлетворены. Возможны перевыборы гласных, но вероятнее всего роспуск Думы со стороны Совета и образование взамен ее Отдела Совета по городским делам.

Земские   служащие (в Управе), кажется, все опять на старых местах, кроме отдела Народного образования. При водворении подвергались боль­шому глумлению со стороны новой власти. Участи этой избежал только заведующий типографией Гущин. Оставляя типографию при разгоне Земского собрания, он разобрал некоторые машины, наиболее важные. Возобно­вить работу не сумели и пришлось его приглашать. Потребовался ему новый двигатель – Совет конфисковал таковой на одном из местных заво­дов. Понадобился кирпич под этот   двигатель, его взяли у строившего­ся частного дома. И просто, и скоро, и выгодно.

Здешние капиталисты напугана вестями из соседнего Кашина, где за­ключили 14 купцов (в тюрьму) впредь до внесения каждым из них по 5000 рублей.  Праздник – невеселый. Проповедь по вопросам текущего мо­мента воспрещена. Средств лишились: земля, которая обеспечивала меня по церкви, отнята. С церковного капитала процента не выдают, казенного субсидия по законоучительской службе с сентября (до 500руб.) задержана, да грозит опасность и самой службе гимназической, т.к. декретом Закон Божий из гимназического курса исключен. При массе выкинутой за борт интеллигенции на другой какой–либо заработок рассчитывать нельзя. При семье из 12 человек приходится очень призадуматься, тем более, что жизнь с каждым днем дорожает. Хлеба (муки) из общей лавки дают по 5 фунтов на месяц на человека (16 рублей пуд) Приходится с очень большим трудом отыскивать его на стороне его (До 70 рублей пуд). Мясо 3 руб.50 коп. фунт, чай 16 руб. фунт. Сахару совсем нет. Паточные леденцы – 18 рублей фунт.

3 февраля. В общественные учреждения разослан циркуляр Совета о восп­рещении титулования и ношения формы и знаков отличия под угрозой строгой ответственности. Населению предлагается циркуляром «принимать меры против этих безобразий».

4 февраля.  Удручающее впечатление произвело убийство в Киеве митрополита Владимира. Подробности не известны. Получено газетное сообщение о самоубийстве генерала Каледина. Из оставленного им письма на имя генерала Алексеева видно, что расхождение с последним произошло из–за того, что Каледин задался целью освободить от засилья большевиков казачество только, а Алексеев распространил эту задачу на всю Россию.

Вечером – заседание пролетариата. Председатель Шустров; комиссар долго не являлся. Привезли его совершенно пьяного. Из длинной речи ничего не поняли – кроме угроз вызвать солдат с пулеметами. Предполагается послать в Петроград делегатов с обжалованием действий Совета. По–видимому в недрах Бежецкого Совета продолжается та борьба за власть, жертвой которой сделался прежний комиссар Скворцов, убитый при разгоне Земского Собрания по упорному слуху своими же. Большую роль начал играть Молотов.

5 февраля. Арестован реалист VII класса Потемкин, из беженцев. Возвращаясь из Максатих (sic!) вечером, Потемкин в вагоне вступил в разговор об Учредительном Собрании с критикой действий Совета и допустил заявление «у нас в Бежецке комиссаров бьют!». В вагоне случайно оказался член Совета Водяников, который при выходе из вагона в Бежецке (в 5 часов утра) приказал Потемкина арестовать. На выручку ему ходил в Совет инспектор реального училища. Охарактеризовал там Потемкина как очень легкомысленного и болтливого человека. Успокоил Совет, что никакой агитации в реальном училище не ведется и Потемкина освободили, взяв с него подписку о невыезде из Бежецка. В уезде крестьяне начинают подготовительную работу к раздаче земли. Служащий при гимназии крестьянин Бокаревской волости Василий Сократов ездил по этому поводу в свою деревню, где у него был покос и несколько полос земли, лично им обрабатываемые. Общество разъяснило: «Выедешь совсем из города на деревню, земли нарежем, а хочешь только по летам наезжать – не дадим ничего!».

6 февраля. Заседание педагогического совета реального училища. Директор поставил вопрос – куда обратиться с ходатайством о высылке недосланной казенной субсидии (9000 рублей) к Луночарскому (sic!) или Московскому комиссару, заменившего Попечителя округа. Решено обратиться в Московский областной союз деятелей средних учебных заведений за советом и указаниями. Отнестись к родителям учащихся с предложением внести по 10 рублей дополнительно к внесенной уже плате за обучение. По действующим законоположениям Попечительский Совет состоит из выборных представителей педагогического совета, городского Самоуправления и Земства. Земское собрание разогнано, Городской Думе тоже предстоит прекратить свою деятельность. В состав попечительского совета могут быть избраны представители нового Земского Самоуправления. Во избежание сего постановлено упразднить попечительский совет и функции его передать педагогическому совету. Бывшие в заседании представители города А.А.Коровкин (председатель Попечительского Совета) и Н.В. Томашевич охотно с этим согласились.

Председатель новой Земской управы Луковкин – самый типичный мужичок и по обличью, и по одежде, и по речи – начинает входить в роль. Заказал себе визитные карточки и чтобы они «не хуже были как у прежнего председателя!» (Его распоряжение по Земской типографии).

Волнуют слухи об усилении в Петрограде анархистов. Захват частных домов, усиливающиеся выступления на собраниях, откровенные и резкие – то же, с чего начали большевики. В свое время успех большевизма правительству Керенского представлялся невероятным. Не то же ли повториться и с анархистами?

7 февраля. Сын Иван, окончивший реальное училище и зачисленный в Петроградский психоневрологический институт, уехал в Белебей Уфимской губернии на частную службу. Надвигающийся голод и ужасы анархизма заставляют подумывать, куда отправить семью. Уфимская губерния пока в условиях сравнительно благоприятных.

Получены известия о возобновлении немцами военных действий под Двинском. В 3 часа крестил младенца бывшего из местных мещан Полякова. Кумом был солдат из мещан же Дурандин. Как потом оказалось, член Совета и самый ярый большевик. Вел себя вполне корректно, исправно крестился и исполнял всю обрядность, как вполне верующий христианин. Как же это  вяжется с речами против религии и церкви? Выходит, что речи для публики – одно, а личное поведение другое. В газетах отмечен факт, ставший едва ли необычным: богохульствует, кощунствует вместе с другими, а сам попадет под нож и собирается умирать – обычно крестится. Из души, стало быть, религиозное чувство еще не вытравлено.

8 февраля. Газет нет. Распространился слух о взятии немцами Двинска и Ревеля и о движении их на Псков, а шведами –  Аланских островов. На базаре (торговый день) толпа крестьян окружила солдата с бранью, что это все солдаты накликали сюда немцев: не умел воевать, безобраз­ничал и т.д. В другой кучке крестьяне, а также вокруг солдат идет брань Ленина и открыто выражается надежда на восстановление монархии. Преж­него апломба у солдат уже нет, его сменила   растерянность.

Арестован лесничий Серов, гласный Земства, скрывавшийся при разгро­ме земства и теперь приехавший в город по делам. Для освобождения его потребован налог в 10000 рублей. Отстранен от дел Председатель Совета и Комиссар Шустров за присвоение денег Совета, у него на руках было денег 60000 рублей и за пьянство. Место его занял Зуев. Почта подается к вечеру. Из газет «Наш век» и «Новое слово» подтвердилось взятие Двинска. Ленин и Троцкий изъявили по телефону согласие на мир, на предпола­гавшиеся ранее со стороны немцев условиях. Из Берлина потребовали письменного о том заявления на имя немцев в Двинске. Принц Леопольд Баварский в одной из речей заявил, что движение по России продолжается не с аннексионными целями, а с целью разрушить образовавшийся здесь очаг анархизма (из газет).

Местный Совет обложил город контрибуцией от 1 до 2 миллионов рублей. На некоторых из купцо�